О серьезном и научном (1/4)

Χαίρετε ἐν Κυρίῳ πάντοτε· ἀγαπητοὶ ἀδελφοί, πάλιν ἐρῶ, χαίρετε.
Ὀ Κύριος ἐγγύς, μηδὲν μεριμνᾶτε.
Mig., Patrol. græca t. 46. 50 p. 821

I. ВВЕДЕНИЕ

О чем ты сейчас думаешь, дорогой читатель, если вообще считаешь выгодным думать?

Голова у тебя закружилась при первом взгляде на это название, и сразу ты проникся почтением к человеку науки. Э-э, я сужу по собственному опыту. До сих пор я писал рассказы, а ты только снисходительно улыбался. Или, сказав себе: отдохнуть, что ли, после канцелярской или какой другой работы — брал мой рассказ и читал, дремля и позевывая, пока несчастные мои писания не падали на пол, а ты засыпал как убитый. Проснувшись, ты, человек солидный, шел на свою солидную работу, а обо мне вспоминал, как о паяце, который тебя развлек. Так вот, мой дорогой, больше этого не будет. Я понял, что ты ценишь и уважаешь только то, чего не понимаешь и не читаешь, а если и читаешь, то обливаясь потом от скуки, а в голове у тебя только одно: какой ученый человек тот, кто сочинил столь умную вещь. Ну почему же, скажите, и мне не сесть и не написать такое произведение, в котором будут три моих слова и тысяча разных цитат — греческих, латинских, английских, итальянских, санскритских, арабских, турецких и бог весть еще каких? Никто тогда не станет читать мою работу, но ведь мне только это и нужно! Зато каждый почувствует, сколько в нее вложено труда. У любого голова закружится, как у стоящего над пропастью, когда на него обрушится лавина всяких сокращенных слов (будто в бухгалтерской книге) и слов, заимствованных из всех языков, живых и мертвых, цифровых указаний страниц и глав книги, а потом фамилий самых разнообразных ученых. Кто же не проникнется уважением к человеку, который изучает все эти вещи и даже пишет о них, если у простых смертных по коже мурашки бегают при одном лишь взгляде на этакую ученость!

Я собираюсь писать таким образом года три. Пусть читать меня никто не станет, зато начнутся разговоры о том, что я очень даровит и выдвигаю весьма оригинальные научные теории. Так обязательно будет, потому что, когда речь зайдет о науке и дойдет очередь до моих трудов, всякий постыдится сознаться, что он не читал столь известных исследований, и каждый скажет:

— А-а! Это исключительная вещь! Стоит того, чтобы прочесть. Он много обещает! Вы читали?

— Конечно, читал! У него очень глубокие мысли и оригинальные научные взгляды.

— Говорят, его и во Франции ценят…

И разговор продолжается в том же духе, а обо мне складывается весьма лестное мнение. Не страшно, если кто-нибудь и поймет, что мои писания — чепуха: будет уже поздно. Ни у кого не хватит смелости напасть на человека с авторитетом.

Тактика важна во всем, а особенно в литературе. Меня удивил однажды некий оратор на собрании: поднявшись, он с большим достоинством попросил слова, а когда председатель разрешил ему говорить, он, сурово сдвинув брови, начал:

Пусть блещет молния и громы громыхают!
Их человечества пороки потрясают.
Рыдай, моя земля, и все живое в ней,—
Ничтожный всяк паук и бедный муравей!

Он произнес эти слова громко, отчетливо и, замолчав, устремил на слушателей мрачный и величественный взгляд. Никто не смел вздохнуть, ожидая окончания столь бурно начатой речи, а оратор-громовержец потрясает воздух восклицанием: «Господа!» Затем опять умолкает, смотрит на окружающих и совсем мягко добавляет: «Об этом можно многое сказать, но поскольку наступает обеденный час, я предлагаю обедать, ибо великий народный пророк и учитель (тут он опять возвысил голос), великий певец своего времени, который, высоко неся свой факел, озаряет нам путь во мраке, говорит: «Вспоминать предков — утешение, полезно греться в лучах их добродетелей!» Эту цитату он произнес во весь голос, приняв позу трагического актера, а затем меланхолически прибавил: «Да, да, господа, не забудьте и тела своего, ибо, по словам Даниила пророка…» (следует большая цитата) и так далее.

Тогда я удивился этому стилю, но сейчас вижу, что в нем проявилось искусство оратора: он хотел сразу же, первой фразой, сразить людей.

Мне довелось познакомиться с работой одного филолога, которая начиналась цитатой: «И закипела кровь в жилах моих, и запылали мысли мои, как огонь!», после чего непосредственно следовало: «К» перед «Е», как мы уже сказали, превращается в «Ч». И так далее.

Другой «даровитый молодой человек» так искусно повел себя, что наше общественное мнение провозгласило его великим философом, хотя он ровно ничего не написал. Зато он рассказывал каждому встречному, что у него накопился целый погреб философских исследований на латинском и английском языках.

— Ух ты! Целый погреб научных работ!

У человека, услышавшего об этом, глаза от изумления на лоб лезут, и он начинает всем подряд рассказывать о неслыханном чуде!

Вот таким манером «молодой даровитый» философ подготовил почву и ошеломил публику; теперь, когда он что-нибудь издает, читатель уже заведомо благожелательно настроен и, вспоминая: «О, да это тот, который написал целый погреб работ!», тотчас проникается почтением к столь плодовитому исследователю.

Два наших пчеловода вели долгий спор об ульях. Но дело этим не ограничилось. Господа пчеловоды сначала будто бы мимоходом привели большие цитаты из «Горного венца»[1], и — слово за слово — их спор об ульях превратился в некое как бы литературное исследование. А началось все с мелочей. Сначала один сказал, что в руках у хорошего пчеловода всякий улей хорош, ибо, по словам бессмертного гения и великого поэта, которого ценит весь мир:

А в руках у Мандушича Вука
Всякое ружье стреляет метко!

Что же оставалось делать другому, как не показать, пустившись при первом удобном случае в комментарии, что и он знает толк не только в ульях, но и в поэзии? Так они почти весь «Горный венец» и перетряхнули.

А читателю, когда все это благополучно кончится, придется только снять шапку перед знающими людьми и с воодушевлением воскликнуть: «Спасибо вам, господа! Если я теперь начну заниматься пчеловодством, то буду знать, какие ульи самые лучшие!»

Один человек рассказывал мне, что из статей о сахарной свекле он узнал, как в аористе «ѫ» редуцируется в «ъ».

И все это делается для того, чтобы человек мог показать свою ученость.

Я сам имел случай изучить вопросы сравнительного языкознания по «Материалам для создания медицинской терминологии». Тут были объяснения корней и основ слов, происхождение и изменение звуков, удачные цитаты из Миклошича, Ягича, Шафарика и Джуры Даничича[2]. Целая страница цитат! Помилуй бог! Я-то с помощью медицинской терминологии изучил сравнительное языкознание и толкование корней слов, а какую пользу принесло это врачам, одному богу известно. Впрочем, врачи могли бы, вероятно, найти весьма полезные для себя сведения о заразных болезнях в каких-нибудь трудах по истории литературы или механике.

Если бы я не решил написать много, я мог бы остановиться, даже не окончив этого введения. Но я уверен, что не буду худшим из наших литераторов, о чем бы я тут ни болтал, ибо в нашей литературе, слава богу, всякое можно встретить. У нас есть прославленный литератор и бессмертный академик, который всех нас, смертных, вдохновляет на труд остроумным выбором таких тем, в которых каждый, кто знает азбуку, может себя чувствовать специалистом. Бессмертный академик рассказывает, например, своим читателям на нескольких листах в одном из предисловий, как дешево он покупал и дорого перепродавал участки для застройки, выбирал хорошие строительные материалы, воздвигал и продавал дома и так далее. В заключение он говорит: «Пусть благословит бог меня и тех, кто вел со мной дела». Прекрасно, ей-богу! А каково нам, читателям?.. Конечно, это человек из Академии наук. Если бы я был академиком, я мог бы со спокойной совестью писать историю своих старых штанов со множеством цитат из Тацита и Фукидида[3].

Мое решение написать много не беспричинно, оно обосновано серьезными соображениями. Некоторые критики сделали открытие, что в литературе тоже действуют законы дарвиновской борьбы за существование, и мои маленькие несчастные творения должны были бы неминуемо погибнуть, так как их при первом же столкновении проглотила бы какая-нибудь «Механика» Миялки Чирича или другой зверь той же величины из литературного царства. В самом деле, этот критик правильно подметил. Вся жизнь на земле есть ожесточенная борьба видов за существование, и в литературе происходит то же самое. В литературном мире, как и в мире животных, господствуют те же законы борьбы за существование и самосохранение особей. У арабов есть пословица: Wahan garachar ilili tototho lei tohnuro, что вполне соответствует дарвинскому: The descent of man and selection in relation to sex[4], Ch. Darwin, Vol. I, II, L., 1871, или, как говорят немцы: In dieser organischen Grundform, aus welcher sich alle Gewebe und Organe des Thieres und der Pflanze aufbauen, liegen bereits char. des Organismus ausgesprochen[5]. А греки говорят: και τοῦ τέκνον… и так далее. У римлян есть привычка говорить к слову: nulla salus sine virtute, nulla virtus sine labore[6], а наши филологи в этом случае сказали бы весьма кстати:

Кормит мать сыночков двух малых.[7]

Из всего этого ясно, что в литературе, как и в мире господствуют те же законы отчаянной борьбы (struggle for life)[8], существуют разные виды, которые соответствуют видам в зоологии, и разумеется, победа достается тем, кто проявит превосходство в борьбе.

У нас, например, очень преуспевают литературные грызуны, которые живут в разных фондах и питаются большими или меньшими гонорарами. Для ленивцев, которых довольно много, наиболее благоприятен климат Академии наук и Университета, размножаются они очень быстро, а пища у них такая же, как и в первой группе. Толстокожие — весьма распространенный вид, их наиболее характерные представители обитают в Матице Сербской[9]. Литературные жвачные — тоже очень интересный вид. Сюда можно отнести и многих критиков, которые предпочитают украдкой пастись на иностранных литературных пастбищах, а потом, мирно пережевывая жвачку в холодке какой-нибудь государственной службы, удобряют нашые литературные газеты навозом, который зовется критикой, литературными обзорами и проч.[10]. Этот вид также очень быстро размножается и распространяется в наших краях.

Из птиц реже всего встречаются певчие птицы, они быстро погибают в нашем климате, а сойки, совы, вороны и другие литературные вредители находятся в условиях весьма для них благоприятных. Есть такие виды, для которых единственным оружием в борьбе является защитная окраска, поэтому хищники не могут их заметить. Классики не принимаются в расчет в этой борьбе, и их можно сравнить с растениями или даже с минералами.

Как видите, дорогие читатели, требуется очень много благоприятных условий, чтобы какое-нибудь произведение могло пробить себе дорогу. Вот еще одна причина, из-за чего я перестал писать рассказы, так как эти кроткие ягнята не выживают среди бесчисленных литературных чудовищ. Это во-первых, а во-вторых, и это самое главное, я тоже хочу иметь свои принципы в жизни. Пламенные идеалы молодости с течением времени вырождаются в некие странные принципы, которыми человек и удовлетворяется. Поэтому почти каждый, кто имел когда-то высокие идеалы, теперь завел себе «принцип, которого твердо придерживается в жизни».

Иной придерживается, например, принципа не курить с утра до десяти часов, пока не поест, и вы хоть режьте его на части, он не закурит. Один вам расскажет, что из принципа курит только с мундштуком; другой не пьет пива в полдень, и сколько бы его ни угощали и ни умоляли — не поможет, он твердит свое: «Да не угощай ты меня ради бога, не буду я пить, это мой принцип!» А третий не менее твердо держится своего принципа не пить кофе после обеда. У четвертого принцип — никому не подписывать вексель. Просите его сколько хотите, у него на все один ответ: «Не могу, ей-богу, это мой принцип». К слову сказать, это очень гадкий принцип, как и принцип нашей читающей публики даром читать книги и газеты. Так почему бы, окажите пожалуйста, и мне не иметь своего принципа, раз это в моде?

У меня был идеал — стать великим, славным писателем, а ныне «мой принцип — писать много». И право же, уважаемые читатели, извините, если я вам надоем, но ваши отчаянные мольбы, чтобы я не писал, вероятно, будут напрасны, потому что я только пожму плечами и упрямо скажу: «Скучно, скучно, я верю, но… это мой принцип в жизни, иначе я не могу!»

Ну, раз мы так близко познакомились в этом предисловии, можно перейти к главному, а именно: к научной работе. Или я мог бы написать еще два-три предисловия, если они вам по вкусу, потом перейти к общей части, затем предложить специальный раздел, а потом, после всего, разумеется, последовало бы послесловие и эпилог.

(Далее)

[1] Поэма великого черногорского поэта Петра Петровича Негоша (1813–1851)

[2] Франц Миклошич (1813–1891) – словенский филолог, создатель сравнительной грамматики славянских языков; Ватрослав Ягич (1838–1923) – знаменитый славист, филолог, историк, этнограф, автор около 600 научных работ; Павел Шафарик (1795–1861) – основоположник сравнительного изучения славянских языков; Джура Даничич (1825–1882) – известный сербский филолог, создатель исторической грамматики сербского языка и трудов по диалектологии.

[3] Корнелий Тацит – известный римский историк (род. около 55 г. н. э., и умер в 117 г.). Фукидид – древнегреческий историк (род. между 460 и 455, умер около 396 до н. э.).

[4] Происхождение человека и половой отбор (англ.).

[5] В этой основной органической форме, из которой построены все ткани и органы животных и растений, и выражены как раз основы организма (немецк.).

[6] Нет благополучия без добродетелей, нет добродетели без труда (латинск.).

[7] Стих из сербской эпической песни «Предраг и Ненад».

[8] Борьба за существование (англ.).

[9] Сербское литературно-просветительное общество, основанное в 1826 году.

[10] См. «Мои симпатии» Марко Цара (то есть какие-то там его симпатии к произведениям иностранной литературы), его критические статьи и тому подобные труды. (Прим. автора)