(Предыдущая часть)

Маленькое происшествие, взволновавшее это достойное общество, не остается единственным. Проходит немного времени, и появляется молодой человек, который издает свои научные труды.

— Вот вам теперь — наука! Чушь какая!

Опять, разумеется, никто не хочет читать труды молодого ученого, но каждый с глубоким, даже искренним убеждением доказывает, что Бекич (так звучит имя ученого, если перевести его на сербский язык) ничего не знает.

«Бекич и научные труды!» — достаточно было произнести эти слова, чтобы все разразились смехом.

— Такого у нас быть не может. Что это за наука, если Бекич пишет труды! — говорят люди, и все приходят к выводу, что наука, подобно многому другому, возможна только за границей.

Молодой ученый не получил признания, но этого мало, — все живое, словно подчиняясь какому-то инстинкту, считало своим долгом выразить ему свое негодование.

Общество усмотрело в этом микроб заразной болезни, восстало и повело отчаянную борьбу со страшной опасностью.

Одного я как-то спросил, что ему сделал ученый.

— Ничего,— ответил он.

— Так что тебе надо от него?

— Ничего, просто я не могу смотреть, как всякое ничтожество воображает о себе бог знает что.

— Что воображает? Человек занимается наукой, ничего никому плохого не делает.

— Нет, брат, знаю я его. Какая еще наука? Не может ее у нас быть.

— Почему?

— Так. Известно, кто и на что у нас способен!

— А ты читал?

— Боже сохрани, что я ума лишился? Наука и Бекич! — саркастически восклицает он и заливается смехом, потом крестится, пожимает плечами и отмахивается руками, как бы говоря: «Не дай бог такого срама», после чего добавляет:

— Столько людей умнее его не стали учеными, а он на тебе: привалило счастье в дом.

Повторилась та же история, что и с поэтом. О молодом ученом даже распустили слух, будто он для научных опытов воровал у торговца груши. Общество, от души смеясь, забавлялось этим несколько дней, а потом появился новый повод для издевательств.

— Слышал новость? — спрашивает один.

— Да, у нас завелся ученый, — отвечает другой.

— Это, брат, старо, у нас появился критик на этого ученого.

— Вот те на! Что еще за дурак?

— Бог с тобой, это умный критик, как раз для бекичевской науки!

— Кто же это?

— Бекичка!

— Его жена?

— Разумеется. Раскритиковала его просто прелесть. Ходит теперь с перевязанной головой. Образумится, надо полагать. Лучшей критики ему не надо.

— Что же произошло? — спрашивает тот, сгорая от любопытства и нетерпения поскорее раззвонить об этом повсюду.

— Ничего особенного, разбила торричеллиевы трубки о его голову — и все.

За этим, вполне понятно, следует взрыв смеха, и приятели поспешно расстаются, чтобы передать приятную новость другим.

Она становится духовной пищей общества.

— Ты, я слышал, наукой занялся? — в шутку спрашивает один господин своего приятеля.

— Пусть попробует, — отвечает его жена, — только я ведь тоже могу заняться критикой.

И опять всеобщее веселье.

Часто общество целый вечер забавлялось рассказами анекдотов об ученом.

И, разумеется, куда бы молодой ученый ни обратился, всюду ему чинили препятствия! Каждый считал своей прямой обязанностью — встретить его суровее, раньше, только потому, что он стремится делать то, чего не делают другие, а никто другой, если он умный человек, конечно, не станет делать глупостей… ибо у человека умного на всякое новое начинание есть готовый ответ:

— Оставь, пожалуйста, у нас этого не может быть!

Ученый боролся, пока не изнемог в борьбе. Общество победило и его, победило, дабы защитить свою честь, и ученый исчез, больше о нем ничего не было слышно.

— Жаль грешника, — сочувственно скажет кто-нибудь. — Не так уж он был плох.

— Хм!.. сам виноват!

—

Через некоторое время появляется молодой художник. Выставил картины и стал ждать общественного суда. Картины были хорошие. Но один только я, как иностранец, и любовался ими, а из его соотечественников никто не пожелал пойти. Повторилось то же, что было и с поэтом и с ученым; опять, даже не взглянув на картины, упорно твердили:

— Художник? Глупости!.. Оставь, прошу тебя, этой вздор! Не может быть у нас художника!

Общественное мнение всей своей тяжестью обрушилось на художника, дружно выступив против новой напасти.

Общество лихорадило до тех пор, пока и молодой художник не исчез, после чего уставшее от борьбы с нагрянувшей бедой оно снова погрузилось в сладкую дремоту.

Общество охватил наисладчайший сон, но вдруг его нарушают звуки новых произведений молодого композитора.

— Это уже совершенное безобразие! — испускает стон оскорбленное общество, протирая глаза.

— Откуда еще эта напасть?

Но с ней приканчивают гораздо быстрее. Власти, — а они тоже было прилегли, чтобы мирно и сладко поспать, — обнаружили, что эти музыкальные произведения подстрекают народ к бунту, и композитор очень скоро, разумеется, очутился за решеткой как революционер.

— Правильно, давно бы так, чего шумит этот безумец! — удовлетворенно произнесло общество, сладко зевнуло, повернулось на другой бок и погрузилось в сладкий, глубокий сон.

Умные люди! Какая там музыка, что за чепуха! «Этого у нас не может быть!»

Произошло еще два-три подобных происшествия, и тем дело кончилось.

—

Подобная участь в этом обществе постигала каждого, кто делал попытку начать какое-то дело. И политик, и агроном, и промышленник — все были обречены на провал.

Помню одного своего знакомого, серба, причем похожих на него у нас немало. Человек он довольно зажиточный, стрижет купоны, ест, пьет, ничего не делает, всем доволен, кроме того, что не переносит тех, кто занят делом. Грузный, неповоротливый, он не спеша проходит по улицам, и лицо его то и дело перекашивает гримаса неудовольствия. Его злит все, что хоть немного напоминает дело, работу. Идет мимо бакалейной лавки, остановится, покачает сокрушенно головой и скажет язвительно:

— Бакалейщик! Вздор! И это бакалейщик, как будто я его не знаю! Выставил три-четыре тарелочки и вообразил, что он торговец! Житья нет от этих идиотов!

Подойдет, скажем, к торговцу железом, станет перед ним, окинет его презрительным взглядом и произнесет ядовито и зло:

— И это торговец железом! Вывесил на стене три-четыре цепочки и воображает себя торговцем!.. Ерунда… Сведет меня в могилу это дурачье!

Так он идет через весь город и перед каждой мастерской, каждой лавочкой, безразлично чьи они и каково их назначение, останавливается и сердито ворчит:

— Что за чертовщина, — и этот что-то делает, будто я его не знаю!

Рассказывайте ему о ком и о чем хотите, все, что связано с каким-то новым предприятием, новым делом, он высмеет и обругает.

— Знаешь Мику?

— Знаю, — отвечает он с недовольной физиономией.

— Фабрику открывает!

— Глупец! Он и фабрика! Что это будет за фабрика? Ерунда!

— Марко начинает выпускать новую газету, — сообщите вы ему.

— Марко издает газету?! Безумец! Чушь какая — Марко и газета! О, как я ненавижу подобных глупцов!

Угодить ему невозможно. Каждого, кто еще только думает затеять какое-нибудь дело, он провозглашает безумцем.

Жаль, что таких людей у нас не так уж много. Но, думается мне, недалеко то время, когда мы, двигаясь неустанно вперед, догоним ту маленькую идеальную страну, в которой мне удалось побывать.

—

На спокойной поверхности неподвижной смрадной водяной массы, затянутой ряской, пронесшийся вдруг слабый ветерок поднимает чуть заметные волны; их немного, они стремятся оторваться и взлететь повыше, но тут же возвращаются и поглощаются водяной массой; снова смыкается над ней ряска, ничто больше не тревожит ее спокойной глади, ни одна волна не вздымается больше над ней.

Ух, как отвратителен запах болота! Он давит, душит.

Ветер нужен, чтобы всколыхнуть эту неподвижную, гнилую массу!

Нигде ни ветерка…

 

Источник: Доманович, Радое, Повести и рассказы, Государственное издательство художественной литературы, Москва 1956. (Пер. О. Кутасовой)

(Предыдущая часть)

На другой день начальник послал правительству шифрованное донесение о вчерашнем митинге следующего содержания:

«Во вверенном мне округе появилась сильная политическая струя противников существующей власти. С каждым часом движение приобретает все больший размах, и я опасаюсь, что это грозит подрывом ныне царствуюшей династии. Я принял все меры, употребил все доступные мне средства, дабы пресечь зло; но ввиду того, что это оппозиционное, поистине революционное движение возникло внезапно, как бурный и мощный поток, все мои попытки оказались напрасными, и вчера в полдень революционерам удалось провести многочисленный митинг. Из их резких и дерзких речей я понял, что они придерживаются анархистских принципов и по всем данным тайно подготавливают восстание и переворот. Лишь после долгих и мучительных усилий мне удалось разогнать собрание, чреватое большими опасностями, ибо один из его участников грозился даже свергнуть монархию и установить республиканскую систему правления.

В приложении к сему с почтением посылаю господину министру список наиболее опасных лиц (в качестве главаря выступал чудак, пьющий меланж, другими словами сахарную воду, и троица, выступавшая за кофе) и прошу дать указания, что предпринять в эти важные и решающие для судеб нашей страны дни».

За столь крупные заслуги перед страной и ее правителями начальник был немедленно награжден и повышен в чине. Все оппозиционеры пришли поздравить его, и на этом дело закончилось.

После собрания я спросил одного:

— Разве у вас нет людей, занимающихся политикой?!

— Да были и такие.

— И?

— Ничего… Глупости!

— Что глупости?

— Оставь, пожалуйста, кто это тебе станет заниматься политикой?! Был тут один!

— И что он сделал?

— Дурак! Что он мог сделать?! Все его знали: и кто он, и откуда, и чей сын, и что ест дома. Отец его был мастером, но бедным, а он уехал учиться, скитался где-то по белу свету, потом воротился и давай мне толковать: нужно так, нужно этак; уверял, что я не знаю ни порядков, ни законов, ни конституции, ни гражданских прав — свобода слова, выборы… Вечно он чем-нибудь бредил!..

— Ну, а ты что ему говорил?

— Ничего! Что я скажу? Гляжу на него, бывало, да смеюсь. Знаю ведь я и отца его и семью, без куска хлеба часто сидели, а он еще мне рассказывает, что такое конституция да свобода?

— Так, может, знал человек?

— Брось, пожалуйста, будто мне неизвестно, на что он способен.

— И что он делал?

— Что делал?! Читал какие-то книги, носился по городу, доказывал что-то, созывал на собрание таких же, как он. Арестовывали их, наказывали, ссылали. Сказал я ему как-то: «Что ты, как мальчишка, увлекаешься разными разностями, а своим делом не занимаешься? Ведь в дураках ходишь!»

— А другие что ему говорили?

— Хохотали над ним до упаду. Как только показался он на улице, когда его из тюрьмы выпустили, так и пошло веселье. «Нашел конституцию?» — спросит кто-нибудь, и вся улица грохнет от хохота. Ни над кем еще столько не смеялись, прямо помирали со смеху. И сейчас его еще дразнят «Тома — конституция!» — закончил рассказчик и рассмеялся так, что слезы брызнули из глаз.

— И что с ним потом было?

— Пропал, бедняга. Жить не на что, на государственную службу не берут… Дурак! Школьные его товарищи вон какие должности занимают, а он… А хвалили его раньше, самый, мол, умный был среди них, самый способный, хоть и выдумывал много. Сам виноват. Нет ничего хуже, когда человек втемяшит себе в голову какую-нибудь блажь. Решил, видишь ли, порядки наводить. Все довольны, а ему подавай что-то особенное, будто мы не знаем его. Бедняга!..

— А теперь как он?

— Образумился вроде, да поздно! Властям не удалось его переломить — настойчивый он человек. Взялись мы излечить его от блажи, стали над ним насмехаться, да еще, черти этакие, прозвище ему дали «Конституция». Ну, разошлись люди и начали его изводить, изо дня в день проходу ему не давали. Боролся он, боролся, да и пал духом… Жаль беднягу! Неплохой он!.. Теперь стал рассудительным, серьезным человеком, не заносится, как раньше. Отгородился от всех, мало с кем водится. Бедствует, хотя многие помогают ему. Жалко его конечно, но сам виноват.

— А как сейчас к нему относятся?

— Хорошо!.. Сейчас никто над ним не смеется, любят его люди, жалеют несчастного!

До того понравилось мне в этой маленькой стране, что захотелось пожить там как можно дольше. Со многими я сдружился. Какие прекрасные люди! Спокойные, тихие, кроткие, как голуби. Едят, пьют, дремлют, полегоньку работают, одним словом, счастливые люди. Ничто не нарушает глубокого спокойствия, никто не выходит за рамки установившейся гармонии, ветерок не всколыхнет спокойной, застывшей поверхности стоячего, тиной подернутого болота, если позволительно сравнить с ним эту маленькую, воистину счастливую страну.

Я быстро растерял там немногие мысли и затасканные идеалы, которые унаследовал от дедов и принес с собой из Сербии, и предался сладкой дремоте, словно меня загипнотизировали. Такое состояние пришлось мне по вкусу, и я понял, что мы, сербы, можем по своим задаткам превратиться в один прекрасный день в столь же счастливый народ; сами обстоятельства в этом нам способствуют.

Так и текли дни — мирно, лениво, незаметно, как вдруг однажды слаженность общественной гармонии была неожиданно нарушена.

—

Некий юноша выпустил в свет сборник своих стихов.

Стихи были хорошие, полные глубоких, искренних чувств и возвышенных идеалов.

Общество встретило книгу с негодованием. Никто ее не читал и не собирался читать, но каждый, кому бы она ни попала в руки, сразу делал кислую мину, небрежно переворачивал две-три страницы, щупая и как бы оценивая качество бумаги, и отбрасывал книгу, всем своим видом показывая отвращение. Изобразив презрение на своей физиономии, он иронически произносил:

— Стихи?! Ерунда!

— Может, есть и неплохие, кто знает?! — вступит в разговор другой.

Первый перекрестится, усядется поудобнее, окинет собеседника сожалеющим взглядом, покачает головой и только после этого изречет:

— Ты глупее того, кто пишет этот вздор! — и кончиками пальцев, словно боясь запачкаться, отшвырнет книгу подальше от себя, добавив при этом:

— Ты что, читал ее, что так говоришь?

— Нет.

— Так что же?

— Я и не утверждаю, что книга хорошая, я только допускаю, что она хорошая. А, кстати, ты ее читал?

— Я?! — с негодованием спросит первый, оскорбленный самим вопросом.

— Ты!

— Я?! —воскликнет он с еще большим негодованием.

— Разумеется, ты, я же тебя спрашиваю!

Первый перекрестится, пожмет плечами и разведет руками, что должно означать: «С нами бог, о чем он спрашивает!», но вслух ничего не произнесет.

— Чего ты крестишься? Я спрашиваю, читал ты эту книгу или нет. Что тут удивительного?

Первый опять осенит себя крестным знамением и лишь потом проговорит:

— Теперь я тебя спрашиваю: ты в своем уме или нет?

— Вздор какой! Не понимаю тебя.

— И я тебя тоже.

— Что тут понимать и чему удивляться? Я спрашиваю тебя: читал ли ты книгу?

— А я тебя спрашиваю: в своем ли ты уме? — повторит первый, а затем возьмет книгу и, яростно хлопнув ею по столу, воскликнет:

— Да нешто я стану читать подобный вздор? Разве только с ума сойду, а в здравом рассудке я на это не способен.

А потом немного тише добавит:

— А знаешь, кто написал эти стихи?

Не знаю.

— Хм!.. Потому так и говоришь! — скажет первый, жестами показывая, какой это пропащий человек.

— Ты с ним знаком?

— Знаком! — презрительно процедит он, всем своим видом говоря: «Лучше бы я не делал такой глупости», хотя на самом деле еще вчера был с этим человеком в самых приятельских отношениях и никогда ничего дурного о нем не говорил.

Многие вели подобные разговоры, но, разумеется, читать стихов никто не хотел.

— Какой срам!.. Стихи? Будто я его не знаю, — говорит один.

— И как только ему не стыдно?! — возмущается другой.

— Правильно говорится: если бог захочет наказать, он прежде всего отнимет разум… Такие… Ну разве это стихи? Да я завтра же напишу гораздо лучше, просто мне, не в пример некоторым, гордость не позволяет срамиться.

Отношение к молодому поэту круто изменилось.

Идет он по улице, а люди толпой следуют за ним, подзывают один другого.

— Добрый день! — скажет он.

— Добрый день, стихотворец! — язвительно ответит кто-нибудь, поглядывая на него исподлобья.

— Здравствуй, здравствуй, — усмехаясь, прибавит другой.

— Добрый день! — подхватит третий, скорчив кислую, полную досады и презрения гримасу.

Но дело, к сожалению, не ограничилось только разговорами.

Общественное мнение единым фронтом выступило против молодого поэта. Осуждали в нем даже то, что прежде признавали хорошим, а мелкие недостатки, которые ему как и любому другому, прощались раньше, теперь превратились в ужасные пороки. Обнаружилось вдруг, что он подлец, пьяница, игрок, безвольный человек, шпион и ко всему вообще придурковат!

— Не знал я, что он настолько безумен! — толкуют между собой люди.

— А я, по правде тебе сказать, всегда примечал, что с ним что-то неладно.

— Я тоже, но таким он никогда не был.

— Э, сейчас он уже совсем свихнулся.

Начали люди поднимать его на смех; задумает он что-нибудь, каждый считает своим долгом помешать ему, заранее раздражаясь при мысли: «И чего он важничает! Подумаешь, стихи! Подожди, увидишь, на что мы способны».

Хуже всего то, что стихи он посвятил своей невесте, надеясь доставить ей этим удовольствие, а причинил бедной девушке лишь страдания и горе — общественное мнение не пощадило и ее.

Отец девушки, вне себя от огорчения, что в эту дурацкую, по его мнению, историю впутали имя его дочери, сел и написал письмо молодому поэту:

«Сударь,

Было бы гораздо правильнее, если бы вы посвятили вашу галиматью, чепуху и вздор, над которыми потешается весь город, не моей дочери, а своему отцу, который, подобно вам, известен как пропащий человек.

На мой дом никто пальцем не указывал до сих пор, и я не хочу, чтобы имя моей дочери было у всех на языке и стояло на вашей дурацкой книге. Отныне запрещаю вам переступать порог моего дома, ибо в благодарность за мою доброту вы опозорили мой дом. Кроме того, я требую сатисфакции в течение пяти дней, в противном случае я изобью вас, сударь, как паршивого кота, посреди улицы или в любом месте, где вас встречу».

Следствием этого извещения явилась целая цепь скандалов, а так как молодой поэт был чиновником, его начальник доложил господину министру следующее:

«Н. Н. (имя и фамилию поэта я забыл и поэтому назову его как условно принято), чиновник подчиненного вам ведомства, известный до сих пор как хороший и добросовестный работник, в последнее время настолько скомпрометировал себя сборником каких-то, якобы, стихов, что в интересах государства должен быть отстранен от службы. Столь несерьезное занятие не к лицу даже разносчику, не говоря уже о государственном чиновнике. Господин министр, прошу вас уволить скомпрометированного чиновника с государственной службы или хотя бы перевести в другое место, впредь до исправления».

Министр перевел его в другое место.

Но, к несчастью, страна невелика, а злая молва далеко слышна: на новом месте его встретили еще хуже, и волей-неволей пришлось министру для поддержания авторитета государственной службы и общественной морали освободить злодея, сочиняющего стихи от государственной службы.

Общественное мнение удовлетворено, ни одного стихотворения молодого поэта больше не появляется, а сам он исчезает, и узнать о нем уже ничего нельзя.

— Жаль, молодой ведь совсем! — говорили в обществе.

— Да и неплохой человек был.

— Неплохой, но какой дьявол заставлял его делать то, чего никто не делает?

— Жаль мне его, грешника!

— Хм, что делать? Сам виноват!

И в обществе быстро восстанавливается нарушенная было гармония; исчезает слабенький ветерок, слегка взбудораживший неподвижную поверхность стоячего болота, и удовлетворенное общество мирно продолжает свою сладкую дремоту.

(Далее)