Мертвое море (5/5)

(Предыдущая часть)

Маленькое происшествие, взволновавшее это достойное общество, не остается единственным. Проходит немного времени, и появляется молодой человек, который издает свои научные труды.

— Вот вам теперь — наука! Чушь какая!

Опять, разумеется, никто не хочет читать труды молодого ученого, но каждый с глубоким, даже искренним убеждением доказывает, что Бекич (так звучит имя ученого, если перевести его на сербский язык) ничего не знает.

«Бекич и научные труды!» — достаточно было произнести эти слова, чтобы все разразились смехом.

— Такого у нас быть не может. Что это за наука, если Бекич пишет труды! — говорят люди, и все приходят к выводу, что наука, подобно многому другому, возможна только за границей.

Молодой ученый не получил признания, но этого мало, — все живое, словно подчиняясь какому-то инстинкту, считало своим долгом выразить ему свое негодование.

Общество усмотрело в этом микроб заразной болезни, восстало и повело отчаянную борьбу со страшной опасностью.

Одного я как-то спросил, что ему сделал ученый.

— Ничего,— ответил он.

— Так что тебе надо от него?

— Ничего, просто я не могу смотреть, как всякое ничтожество воображает о себе бог знает что.

— Что воображает? Человек занимается наукой, ничего никому плохого не делает.

— Нет, брат, знаю я его. Какая еще наука? Не может ее у нас быть.

— Почему?

— Так. Известно, кто и на что у нас способен!

— А ты читал?

— Боже сохрани, что я ума лишился? Наука и Бекич! — саркастически восклицает он и заливается смехом, потом крестится, пожимает плечами и отмахивается руками, как бы говоря: «Не дай бог такого срама», после чего добавляет:

— Столько людей умнее его не стали учеными, а он на тебе: привалило счастье в дом.

Повторилась та же история, что и с поэтом. О молодом ученом даже распустили слух, будто он для научных опытов воровал у торговца груши. Общество, от души смеясь, забавлялось этим несколько дней, а потом появился новый повод для издевательств.

— Слышал новость? — спрашивает один.

— Да, у нас завелся ученый, — отвечает другой.

— Это, брат, старо, у нас появился критик на этого ученого.

— Вот те на! Что еще за дурак?

— Бог с тобой, это умный критик, как раз для бекичевской науки!

— Кто же это?

— Бекичка!

— Его жена?

— Разумеется. Раскритиковала его просто прелесть. Ходит теперь с перевязанной головой. Образумится, надо полагать. Лучшей критики ему не надо.

— Что же произошло? — спрашивает тот, сгорая от любопытства и нетерпения поскорее раззвонить об этом повсюду.

— Ничего особенного, разбила торричеллиевы трубки о его голову — и все.

За этим, вполне понятно, следует взрыв смеха, и приятели поспешно расстаются, чтобы передать приятную новость другим.

Она становится духовной пищей общества.

— Ты, я слышал, наукой занялся? — в шутку спрашивает один господин своего приятеля.

— Пусть попробует, — отвечает его жена, — только я ведь тоже могу заняться критикой.

И опять всеобщее веселье.

Часто общество целый вечер забавлялось рассказами анекдотов об ученом.

И, разумеется, куда бы молодой ученый ни обратился, всюду ему чинили препятствия! Каждый считал своей прямой обязанностью — встретить его суровее, раньше, только потому, что он стремится делать то, чего не делают другие, а никто другой, если он умный человек, конечно, не станет делать глупостей… ибо у человека умного на всякое новое начинание есть готовый ответ:

— Оставь, пожалуйста, у нас этого не может быть!

Ученый боролся, пока не изнемог в борьбе. Общество победило и его, победило, дабы защитить свою честь, и ученый исчез, больше о нем ничего не было слышно.

— Жаль грешника, — сочувственно скажет кто-нибудь. — Не так уж он был плох.

— Хм!.. сам виноват!

—

Через некоторое время появляется молодой художник. Выставил картины и стал ждать общественного суда. Картины были хорошие. Но один только я, как иностранец, и любовался ими, а из его соотечественников никто не пожелал пойти. Повторилось то же, что было и с поэтом и с ученым; опять, даже не взглянув на картины, упорно твердили:

— Художник? Глупости!.. Оставь, прошу тебя, этой вздор! Не может быть у нас художника!

Общественное мнение всей своей тяжестью обрушилось на художника, дружно выступив против новой напасти.

Общество лихорадило до тех пор, пока и молодой художник не исчез, после чего уставшее от борьбы с нагрянувшей бедой оно снова погрузилось в сладкую дремоту.

Общество охватил наисладчайший сон, но вдруг его нарушают звуки новых произведений молодого композитора.

— Это уже совершенное безобразие! — испускает стон оскорбленное общество, протирая глаза.

— Откуда еще эта напасть?

Но с ней приканчивают гораздо быстрее. Власти, — а они тоже было прилегли, чтобы мирно и сладко поспать, — обнаружили, что эти музыкальные произведения подстрекают народ к бунту, и композитор очень скоро, разумеется, очутился за решеткой как революционер.

— Правильно, давно бы так, чего шумит этот безумец! — удовлетворенно произнесло общество, сладко зевнуло, повернулось на другой бок и погрузилось в сладкий, глубокий сон.

Умные люди! Какая там музыка, что за чепуха! «Этого у нас не может быть!»

Произошло еще два-три подобных происшествия, и тем дело кончилось.

—

Подобная участь в этом обществе постигала каждого, кто делал попытку начать какое-то дело. И политик, и агроном, и промышленник — все были обречены на провал.

Помню одного своего знакомого, серба, причем похожих на него у нас немало. Человек он довольно зажиточный, стрижет купоны, ест, пьет, ничего не делает, всем доволен, кроме того, что не переносит тех, кто занят делом. Грузный, неповоротливый, он не спеша проходит по улицам, и лицо его то и дело перекашивает гримаса неудовольствия. Его злит все, что хоть немного напоминает дело, работу. Идет мимо бакалейной лавки, остановится, покачает сокрушенно головой и скажет язвительно:

— Бакалейщик! Вздор! И это бакалейщик, как будто я его не знаю! Выставил три-четыре тарелочки и вообразил, что он торговец! Житья нет от этих идиотов!

Подойдет, скажем, к торговцу железом, станет перед ним, окинет его презрительным взглядом и произнесет ядовито и зло:

— И это торговец железом! Вывесил на стене три-четыре цепочки и воображает себя торговцем!.. Ерунда… Сведет меня в могилу это дурачье!

Так он идет через весь город и перед каждой мастерской, каждой лавочкой, безразлично чьи они и каково их назначение, останавливается и сердито ворчит:

— Что за чертовщина, — и этот что-то делает, будто я его не знаю!

Рассказывайте ему о ком и о чем хотите, все, что связано с каким-то новым предприятием, новым делом, он высмеет и обругает.

— Знаешь Мику?

— Знаю, — отвечает он с недовольной физиономией.

— Фабрику открывает!

— Глупец! Он и фабрика! Что это будет за фабрика? Ерунда!

— Марко начинает выпускать новую газету, — сообщите вы ему.

— Марко издает газету?! Безумец! Чушь какая — Марко и газета! О, как я ненавижу подобных глупцов!

Угодить ему невозможно. Каждого, кто еще только думает затеять какое-нибудь дело, он провозглашает безумцем.

Жаль, что таких людей у нас не так уж много. Но, думается мне, недалеко то время, когда мы, двигаясь неустанно вперед, догоним ту маленькую идеальную страну, в которой мне удалось побывать.

—

На спокойной поверхности неподвижной смрадной водяной массы, затянутой ряской, пронесшийся вдруг слабый ветерок поднимает чуть заметные волны; их немного, они стремятся оторваться и взлететь повыше, но тут же возвращаются и поглощаются водяной массой; снова смыкается над ней ряска, ничто больше не тревожит ее спокойной глади, ни одна волна не вздымается больше над ней.

Ух, как отвратителен запах болота! Он давит, душит.

Ветер нужен, чтобы всколыхнуть эту неподвижную, гнилую массу!

Нигде ни ветерка…

 

Источник: Доманович, Радое, Повести и рассказы, Государственное издательство художественной литературы, Москва 1956. (Пер. О. Кутасовой)