Не понимаю

Пришло мне время служить в армии, но почему-то никто меня не призывает. Необыкновенное чувство па­триотизма охватило меня и не дает мне покоя ни днем, ни ночью. Иду по улице — кулаки сами собой сжи­маются, а при встрече с иностранцем скриплю зубами и едва удерживаюсь, чтобы не броситься на него и не отве­сить хорошую оплеуху. Спать лягу — всю ночь мне снится, что я сражаюсь с врагами, проливаю кровь за свой народ и мщу за Косово[1]. С нетерпением жду повестки, но все напрасно.

А вижу я, многих хватают за шиворот и тащат в ка­зарму, и такая меня зависть берет!

Однажды пришла повестка старику, который ока­зался моим однофамильцем. И еще какая строгая по­вестка! Старика обвиняли в дезертирстве и приказы­вали ему немедленно явиться к воинскому началь­нику.

— Какой я дезертир, — говорит старик, — да я три войны прошел, ранен был вот сюда; и теперь еще заметно!

— Все это прекрасно, но необходимо явиться к воин­скому начальнику, таков порядок.

Пошел старик, а начальник вон его выгнал.

— Кто тебя звал, старая кляча?! — завопил он; еще немного — и избил бы старика.

В общем, если бы старика не выгнали с таким шу­мом, я в своем восторженном преклонении перед казар­мой уже готов был предположить, что сила протекции слишком велика.

Страстное желание служить в армии довело меня до отчаяния. Когда я проходил по улице мимо офицера, я так печатал шаг, что у меня подошвы болели, лишь бы произвести впечатление бравого солдата. Но все на­прасно — никто не призывал меня в армию.

Я вышел из терпения и в один прекрасный день сел и написал заявление воинскому начальнику с просьбой взять меня в солдаты. Излив весь свой патриотический пыл, я написал в заключение:

«Ах, господин начальник, если бы вы знали, как у меня стучит сердце и кровь кипит в жилах в ожидании того желанного часа, когда я смогу назвать себя защит­ником короны и отечества своего, защитником свободы и алтаря сербского, когда я встану в ряды мстителей за Косово».

И так я красиво все расписал — прямо как в лириче­ских стихах. Я был очень доволен собой, полагая, что лучшей рекомендации мне не нужно. И, преисполненный надежд, направился прямо в округ.

— Могу я видеть господина начальника? — спраши­ваю у солдата, который стоит у дверей.

— Не знаю, — отрывисто отвечает он и пожимает плечами.

— Поди спроси у него, скажи, пришел, мол, тут один, хочет служить в армии! — говорю я солдату, а сам думаю; сейчас он любезно улыбнется мне и бросится к начальнику сообщить о приходе нового солдата, а на­чальник тут же выскочит, похлопает меня по плечу и воскликнет: «Так, так, орел! Добро пожаловать!»

Но вместо этого солдат посмотрел на меня с сожале­нием, словно желая сказать: «Эх, дурачина, дурачина, ты еще спешишь! Будет у тебя время раскаяться!»

Но тогда я не понял этого взгляда и только удивился, почему он так на меня смотрит.

Долго я ждал у дверей. Расхаживал взад и вперед, курил, сидел, поплевывал от нечего делать, глядел в окно, зевал, толковал с какими-то крестьянами, кото­рые тоже ждали. И чего я только не делал, чтобы убить время!

Во всех комнатах канцелярии кипит работа; слы­шится шум, говор, ругань; То и дело отдаются приказа­ния, и коридор гудит от выкриков «слушаюсь!» Вот «слу­шаюсь!» прокатилось еще раз — значит, приказ дошел от высшего к самому низшему; смотрю, а уж солдат вы­скакивает из одной комнаты, бежит по коридору и вле­тает в другую. Теперь, там слышится шум, несколько раз громко и на разные лады повторяется «слушаюсь!» и солдат опять бежит уже в другое отделение.

Раздается звонок в кабинете начальника.

Солдат кидается туда.

Слышится приглушенное бормотание, а затем выкрик солдата: «Слушаюсь!»

Вот он появляется весь красный и с облегчением переводит дух, радуясь, что все обошлось благо­получно.

— Входите, кто тут к господину воинскому началь­нику, — говорит он и вытирает пот со лба.

Я вхожу.

Начальник сидит за столом и курит сигарету в янтар­ном мундштуке.

— Добрый день, — приветствую я.

— Что такое? — крикнул он так сурово, что у меня ноги подкосились и все поплыло перед глазами.

— Почему вы кричите, сударь?! — начал я, собрав­шись немного с мыслями.

— А, ты еще учить меня вздумал! Вон отсюда! — заорал он и топнул ногой.

Мурашки забегали у меня по всему телу, а на мой патриотический пыл будто кто-то воды плеснул; правда, у меня была надежда что все пойдет иначе, когда он узнает, чего я хочу.

— Я пришел, чтобы служить в армии, — гордо за­явил я, вытянувшись и поедая его глазами.

— А, дезертир! Таких-то мы и ищем! — крикнул начальник и позвонил в колокольчик.

Открылась дверь слева от его стола, появился стар­ший сержант. Он выпрямился, задрал голову, вытаращил глаза, вытянул руки по швам и маршем направился к начальнику, топая так, что в ушах звенело. Вот он остановился, приставил ногу и замер, словно окамене­лый, отчеканив громко:

— Жду ваших приказаний, господин полковник!

— Этого сейчас же отведи, остриги наголо, выдай обмундирование и под замок…

— Слушаюсь!

— Вот заявление, пожалуйста!.. Я не дезертир, я хочу служить в армии! — бормочу я, а сам весь дрожу.

— Не дезертир? Какое же ты мне заявление суешь?

— Хочу быть солдатом!

Он откинулся немного назад, прищурил один глаз и ехидно проговорил:

— Понятно, захотелось человеку в армию!.. Хм, так, та-а-а-к! Значит, прямо с улицы в казарму, отслужил поскорее и прощай, как будто здесь проходной двор!..

— Но ведь парней моего возраста сейчас призывают.

— Не знаю, кто ты такой, и не хочу слушать… — начал начальник, но в это время вошел офицер с ка­ким-то документом.

— Посмотрите, есть ли этот в списке новобранцев, — говорит он офицеру и, показывая на меня рукой, спра­шивает: — Как фамилия?

Я протягиваю заявление.

Зачем мне твоя бумажонка? — крикнул он и вы­шиб у меня из рук заявление. Оно упало на пол.

«Эх, труды мои!» — подумал я и до того огорчился, что забыл назвать свою фамилию.

— Чего молчишь? Как фамилия? — завопил он.

— Радосав Радосавлевич.

— Проверьте по списку новобранцев! — приказывает он офицеру.

— Слушаюсь! — отвечает тот, уходит в свою ком­нату, где приказывает одному из младших офицеров: — Проверьте в списке новобранцев, есть ли там некий Радисав!

— Слушаюсь! — отзывается этот другой офицер и, выйдя в коридор, повторяет тот же приказ старшему сер­жанту.

— Слушаюсь! — громко отвечает тот.

Старший сержант приказывает младшему сержанту, тот капралу, а капрал солдату.

Только и слышно: раздаются и замирают шаги и все завершается этим «слушаюсь!»

— Список, спи-и-и-со-о-ок! — разносится по всему зданию, с полок сбрасывают пропыленные связки доку­ментов, щелестят бумагой, старательно ищут.

Пока все это происходило, я стоял в кабинете началь­ника, не смея дышать, — такой меня страх пронял. На­чальник сидел, покуривая и перелистывая блокнот.

Ответ на приказ пришел тем же порядком, только в обратном направлении — от солдата к старшему сер­жанту.

Старший сержант вошел к начальнику.

— Ну, что?

— Честь имею доложить, господин полковник, что солдат, которого мы искали в списках, умер.

В смятении и страхе я готов был поверить даже этому — рассудок мой помутился.

— Тот солдат умер!.. — говорит начальник.

— Но я жив!.. — кричу я в ужасе, словно и вправду смерть гонится за мной по пятам.

— Проваливай! Для меня ты умер! Ты не суще­ствуешь, пока община не подтвердит, что это не так.

— Но уверяю вас, это я… не умер, вот я!

— Убирайся, в списке отмечено «умер», а ты будешь меня уверять!

Мне ничего не оставалось делать, как уйти.

—

Отправился я домой и несколько дней не мог прийти в себя. Мне уже не хотелось больше писать заявления.

Но не прошло и трех месяцев, как в нашу общину поступила бумага от воинского начальника с требова­нием отправить меня в округ в течение суток.

— Ты дезертир, — заявил мне капитан, к которому привел меня солдат.

Я рассказал ему, как было дело, все по порядку.

— Хорошо, иди, пока мы тут разберемся.

Я ушел.

Не успел я вернуться домой, пришла повестка от воинского начальника другого округа.

Там меня ошибочно занесли в списки и теперь вызы­вали для того, чтобы немедленно отправить в наш округ.

Сразу отправляюсь к своему начальнику, рассказы­ваю, что меня вызвали к воинскому начальнику М., дабы сообщить, что я должен явиться сюда.

— Так зачем же ты к нам приехал, если тебя в М. вызывают?

— А зачем я туда поеду, ведь они меня все равно к вам направят, а раз я уже здесь… — начал я доказы­вать, как глупо было бы ехать в М.

— Ты что учить нас явился! Нет, брат, не выйдет, порядок есть порядок!

Что делать? Пришлось отправиться из К. в М., чтобы там услышать о необходимости явиться в К.

Итак, явился я в округ М.

Снова приказы, беготня, «слушаюсь!» В конце концов объявили, что меня никто не вызывал…

Вернулся я домой. Только отдохнул немного душой, опять бумага из М. В этой вторичной повестке говори­лось, что я должен быть доставлен под стражей и нака­зан за неявку вонвремя.

И снова я помчался, не помня себя, боясь ослушаться приказа.

Вот таким образом я попал в казарму и отслужил два года.

С тех пор прошло пять лет. Я стал уже забывать, что был солдатом.

Однажды вызывают меня в общину. Прихожу туда и вижу целую груду бумаг из округа килограммов на десять весом. Что-то, должно быть, пришивалось, вкла­дывалось одно в другое, пока бумаг не набралось столько, что их пришлось разделить на две пачки.

— Приказывают отправить вас в округ, — говорит мне кмет[2].

— Как, опять? — вскрикнул я от удивления.

Я взял бумаги. На них были тысячи каких-то под­писей, приказов, объяснений, обвинений, ответов и все­возможные печати — и священника, и капитана, и окруж­ного начальника, и школьные, и общинные, и дивизион­ные — и чего там только не было. Просмотрел я все это и понял: наконец-то официально подтверждено, что я жив и меня призывают немедленно отслужить свой срок в регулярной армии.

 

Источник: Доманович, Радое, Повести и рассказы, Государственное издательство художественной литературы, Москва 1956. (Пер. М. Егоровой)

 

[1] На Косовом поле (вблизи тепернешней сербо-албанской границы) 15 июня 1389 года турки нанесли поражение сербскому войску. После этого Сербия стала вассалом Турции, а позже была окончательно покорена. В народе день Косовской битвы считается днем гибели самостоятельного сербского государства и начала турецкого ига. «Отомстить за Косово», то есть освободить все сербские земли от турецкого рабства, было извечной мечтой сербского народа.

[2] Сельский староста.