Пришло мне время служить в армии, но почему-то никто меня не призывает. Необыкновенное чувство па­триотизма охватило меня и не дает мне покоя ни днем, ни ночью. Иду по улице — кулаки сами собой сжи­маются, а при встрече с иностранцем скриплю зубами и едва удерживаюсь, чтобы не броситься на него и не отве­сить хорошую оплеуху. Спать лягу — всю ночь мне снится, что я сражаюсь с врагами, проливаю кровь за свой народ и мщу за Косово[1]. С нетерпением жду повестки, но все напрасно.

А вижу я, многих хватают за шиворот и тащат в ка­зарму, и такая меня зависть берет!

Однажды пришла повестка старику, который ока­зался моим однофамильцем. И еще какая строгая по­вестка! Старика обвиняли в дезертирстве и приказы­вали ему немедленно явиться к воинскому началь­нику.

— Какой я дезертир, — говорит старик, — да я три войны прошел, ранен был вот сюда; и теперь еще заметно!

— Все это прекрасно, но необходимо явиться к воин­скому начальнику, таков порядок.

Пошел старик, а начальник вон его выгнал.

— Кто тебя звал, старая кляча?! — завопил он; еще немного — и избил бы старика.

В общем, если бы старика не выгнали с таким шу­мом, я в своем восторженном преклонении перед казар­мой уже готов был предположить, что сила протекции слишком велика.

Страстное желание служить в армии довело меня до отчаяния. Когда я проходил по улице мимо офицера, я так печатал шаг, что у меня подошвы болели, лишь бы произвести впечатление бравого солдата. Но все на­прасно — никто не призывал меня в армию.

Я вышел из терпения и в один прекрасный день сел и написал заявление воинскому начальнику с просьбой взять меня в солдаты. Излив весь свой патриотический пыл, я написал в заключение:

«Ах, господин начальник, если бы вы знали, как у меня стучит сердце и кровь кипит в жилах в ожидании того желанного часа, когда я смогу назвать себя защит­ником короны и отечества своего, защитником свободы и алтаря сербского, когда я встану в ряды мстителей за Косово».

И так я красиво все расписал — прямо как в лириче­ских стихах. Я был очень доволен собой, полагая, что лучшей рекомендации мне не нужно. И, преисполненный надежд, направился прямо в округ.

— Могу я видеть господина начальника? — спраши­ваю у солдата, который стоит у дверей.

— Не знаю, — отрывисто отвечает он и пожимает плечами.

— Поди спроси у него, скажи, пришел, мол, тут один, хочет служить в армии! — говорю я солдату, а сам думаю; сейчас он любезно улыбнется мне и бросится к начальнику сообщить о приходе нового солдата, а на­чальник тут же выскочит, похлопает меня по плечу и воскликнет: «Так, так, орел! Добро пожаловать!»

Но вместо этого солдат посмотрел на меня с сожале­нием, словно желая сказать: «Эх, дурачина, дурачина, ты еще спешишь! Будет у тебя время раскаяться!»

Но тогда я не понял этого взгляда и только удивился, почему он так на меня смотрит.

Долго я ждал у дверей. Расхаживал взад и вперед, курил, сидел, поплевывал от нечего делать, глядел в окно, зевал, толковал с какими-то крестьянами, кото­рые тоже ждали. И чего я только не делал, чтобы убить время!

Во всех комнатах канцелярии кипит работа; слы­шится шум, говор, ругань; То и дело отдаются приказа­ния, и коридор гудит от выкриков «слушаюсь!» Вот «слу­шаюсь!» прокатилось еще раз — значит, приказ дошел от высшего к самому низшему; смотрю, а уж солдат вы­скакивает из одной комнаты, бежит по коридору и вле­тает в другую. Теперь, там слышится шум, несколько раз громко и на разные лады повторяется «слушаюсь!» и солдат опять бежит уже в другое отделение.

Раздается звонок в кабинете начальника.

Солдат кидается туда.

Слышится приглушенное бормотание, а затем выкрик солдата: «Слушаюсь!»

Вот он появляется весь красный и с облегчением переводит дух, радуясь, что все обошлось благо­получно.

— Входите, кто тут к господину воинскому началь­нику, — говорит он и вытирает пот со лба.

Я вхожу.

Начальник сидит за столом и курит сигарету в янтар­ном мундштуке.

— Добрый день, — приветствую я.

— Что такое? — крикнул он так сурово, что у меня ноги подкосились и все поплыло перед глазами.

— Почему вы кричите, сударь?! — начал я, собрав­шись немного с мыслями.

— А, ты еще учить меня вздумал! Вон отсюда! — заорал он и топнул ногой.

Мурашки забегали у меня по всему телу, а на мой патриотический пыл будто кто-то воды плеснул; правда, у меня была надежда что все пойдет иначе, когда он узнает, чего я хочу.

— Я пришел, чтобы служить в армии, — гордо за­явил я, вытянувшись и поедая его глазами.

— А, дезертир! Таких-то мы и ищем! — крикнул начальник и позвонил в колокольчик.

Открылась дверь слева от его стола, появился стар­ший сержант. Он выпрямился, задрал голову, вытаращил глаза, вытянул руки по швам и маршем направился к начальнику, топая так, что в ушах звенело. Вот он остановился, приставил ногу и замер, словно окамене­лый, отчеканив громко:

— Жду ваших приказаний, господин полковник!

— Этого сейчас же отведи, остриги наголо, выдай обмундирование и под замок…

— Слушаюсь!

— Вот заявление, пожалуйста!.. Я не дезертир, я хочу служить в армии! — бормочу я, а сам весь дрожу.

— Не дезертир? Какое же ты мне заявление суешь?

— Хочу быть солдатом!

Он откинулся немного назад, прищурил один глаз и ехидно проговорил:

— Понятно, захотелось человеку в армию!.. Хм, так, та-а-а-к! Значит, прямо с улицы в казарму, отслужил поскорее и прощай, как будто здесь проходной двор!..

— Но ведь парней моего возраста сейчас призывают.

— Не знаю, кто ты такой, и не хочу слушать… — начал начальник, но в это время вошел офицер с ка­ким-то документом.

— Посмотрите, есть ли этот в списке новобранцев, — говорит он офицеру и, показывая на меня рукой, спра­шивает: — Как фамилия?

Я протягиваю заявление.

Зачем мне твоя бумажонка? — крикнул он и вы­шиб у меня из рук заявление. Оно упало на пол.

«Эх, труды мои!» — подумал я и до того огорчился, что забыл назвать свою фамилию.

— Чего молчишь? Как фамилия? — завопил он.

— Радосав Радосавлевич.

— Проверьте по списку новобранцев! — приказывает он офицеру.

— Слушаюсь! — отвечает тот, уходит в свою ком­нату, где приказывает одному из младших офицеров: — Проверьте в списке новобранцев, есть ли там некий Радисав!

— Слушаюсь! — отзывается этот другой офицер и, выйдя в коридор, повторяет тот же приказ старшему сер­жанту.

— Слушаюсь! — громко отвечает тот.

Старший сержант приказывает младшему сержанту, тот капралу, а капрал солдату.

Только и слышно: раздаются и замирают шаги и все завершается этим «слушаюсь!»

— Список, спи-и-и-со-о-ок! — разносится по всему зданию, с полок сбрасывают пропыленные связки доку­ментов, щелестят бумагой, старательно ищут.

Пока все это происходило, я стоял в кабинете началь­ника, не смея дышать, — такой меня страх пронял. На­чальник сидел, покуривая и перелистывая блокнот.

Ответ на приказ пришел тем же порядком, только в обратном направлении — от солдата к старшему сер­жанту.

Старший сержант вошел к начальнику.

— Ну, что?

— Честь имею доложить, господин полковник, что солдат, которого мы искали в списках, умер.

В смятении и страхе я готов был поверить даже этому — рассудок мой помутился.

— Тот солдат умер!.. — говорит начальник.

— Но я жив!.. — кричу я в ужасе, словно и вправду смерть гонится за мной по пятам.

— Проваливай! Для меня ты умер! Ты не суще­ствуешь, пока община не подтвердит, что это не так.

— Но уверяю вас, это я… не умер, вот я!

— Убирайся, в списке отмечено «умер», а ты будешь меня уверять!

Мне ничего не оставалось делать, как уйти.

—

Отправился я домой и несколько дней не мог прийти в себя. Мне уже не хотелось больше писать заявления.

Но не прошло и трех месяцев, как в нашу общину поступила бумага от воинского начальника с требова­нием отправить меня в округ в течение суток.

— Ты дезертир, — заявил мне капитан, к которому привел меня солдат.

Я рассказал ему, как было дело, все по порядку.

— Хорошо, иди, пока мы тут разберемся.

Я ушел.

Не успел я вернуться домой, пришла повестка от воинского начальника другого округа.

Там меня ошибочно занесли в списки и теперь вызы­вали для того, чтобы немедленно отправить в наш округ.

Сразу отправляюсь к своему начальнику, рассказы­ваю, что меня вызвали к воинскому начальнику М., дабы сообщить, что я должен явиться сюда.

— Так зачем же ты к нам приехал, если тебя в М. вызывают?

— А зачем я туда поеду, ведь они меня все равно к вам направят, а раз я уже здесь… — начал я доказы­вать, как глупо было бы ехать в М.

— Ты что учить нас явился! Нет, брат, не выйдет, порядок есть порядок!

Что делать? Пришлось отправиться из К. в М., чтобы там услышать о необходимости явиться в К.

Итак, явился я в округ М.

Снова приказы, беготня, «слушаюсь!» В конце концов объявили, что меня никто не вызывал…

Вернулся я домой. Только отдохнул немного душой, опять бумага из М. В этой вторичной повестке говори­лось, что я должен быть доставлен под стражей и нака­зан за неявку вонвремя.

И снова я помчался, не помня себя, боясь ослушаться приказа.

Вот таким образом я попал в казарму и отслужил два года.

С тех пор прошло пять лет. Я стал уже забывать, что был солдатом.

Однажды вызывают меня в общину. Прихожу туда и вижу целую груду бумаг из округа килограммов на десять весом. Что-то, должно быть, пришивалось, вкла­дывалось одно в другое, пока бумаг не набралось столько, что их пришлось разделить на две пачки.

— Приказывают отправить вас в округ, — говорит мне кмет[2].

— Как, опять? — вскрикнул я от удивления.

Я взял бумаги. На них были тысячи каких-то под­писей, приказов, объяснений, обвинений, ответов и все­возможные печати — и священника, и капитана, и окруж­ного начальника, и школьные, и общинные, и дивизион­ные — и чего там только не было. Просмотрел я все это и понял: наконец-то официально подтверждено, что я жив и меня призывают немедленно отслужить свой срок в регулярной армии.

 

Источник: Доманович, Радое, Повести и рассказы, Государственное издательство художественной литературы, Москва 1956. (Пер. М. Егоровой)

 

[1] На Косовом поле (вблизи тепернешней сербо-албанской границы) 15 июня 1389 года турки нанесли поражение сербскому войску. После этого Сербия стала вассалом Турции, а позже была окончательно покорена. В народе день Косовской битвы считается днем гибели самостоятельного сербского государства и начала турецкого ига. «Отомстить за Косово», то есть освободить все сербские земли от турецкого рабства, было извечной мечтой сербского народа.

[2] Сельский староста.

(Предыдущая часть)

Немного левее того места, где пристала лодка, возле самого берега увидел я высокий мраморный обелиск с высеченными на нем золотыми буквами. Я с любопытством подошел ближе, надеясь прочесть имена славных юнаков, о которых постоянно рассказывал отец. Но, к великому моему удивлению, на мраморе были вырезаны слова:

“Отсюда к северу простирается страна славного и счастливого народа, которого великий бог наградил исключительным и редким счастьем: гордость страны и народа составляет то, что в его языке по законам грамматики “К” перед “И” всегда переходит в “Ц”.”

Прочел я раз, прочел другой, не могу прийти в себя от удивления – что все это значит? И больше всего поразило меня то, что слова были написаны на моем родном языке.

На этом языке говорил мой отец и его предки, да и я сам на нем говорю, но страна не та; он мне рассказывал совсем о другой. Общность языка смутила меня, но я подумал, что могут же быть два великих братских народа одного происхождения, говорящих на одном языке и не знающих друг друга. Мало-помалу я перестал удивляться и начал даже испытывать гордость, так как мой родной язык обладал такой же прекрасной особенностью.

Я миновал крепость и направился по улице, ведущей в город, намереваясь отдохнуть с дороги в гостинице, а потом поискать работы и, подработав, продолжить поиски родины.

Не прошел я и нескольких шагов, как вокруг меня, словно я какое-то чудище, со всех сторон стали собираться люди. И стар и млад, и мужчины и женщины, давя друг друга, приподнимаясь на носки и толкаясь, протискивались вперед, чтобы лучше видеть меня. Толпа разрослась настолько, что запрудила всю улицу и остановила движение.

Люди смотрели на меня с удивлением, да и мне чудным показался этот незнакомый народ. На кого ни взглянешь, все украшены орденами и лентами.[1]

Редко, и то только у самых бедных, по одному, по два, остальные же так увешаны, что и одежды не видно. У некоторых награды уже не помещаются на груди, и они возят за собой тачку, полную орденов за разные заслуги, звезд, лент и прочих знаков отличия.

Я едва мог продвигаться сквозь эту массу окружавших меня знаменитых людей, которые изо всех сил проталкивались ко мне поближе. Начали уже ссориться, осыпать упреками тех, кто подолгу задерживался около меня.

– Посмотрели и довольно, дайте теперь и нам.

Каждый, кому удавалось прорваться ко мне, спешил завести разговор, чтобы его не оттерли.

Мне начали уже надоедать одни и те же недоуменные вопросы:

– Откуда ты?.. Неужели у тебя нет ни одного ордена?

– Нет.

– Сколько же тебе лет?

– Шестьдесят.

– И ни одного ордена?

– Ни одного.

В толпе раздавались возгласы, как на ярмарке, когда показывают какую-нибудь диковину:

– Эй, люди! Человеку шестьдесят лет, а у него ни одного ордена!

Давка, шум, рев, толкотня все усиливались, со всех улиц бежали люди и продирались сквозь толпу, чтобы посмотреть на меня. Дело, наконец, дошло до драки, и для наведения порядка вмешались полицейские.

До этого я успел порасспросить кой кого, за какие заслуги они награждены.

Один сказал, что министр наградил его за самопожертвование и исключительные заслуги перед родиной: целый год он имел дело с крупной суммой государственных денег, а при ревизии в кассе была обнаружена недостача всего лишь двух тысяч.

– Его правильно наградили, – говорили вокруг, – ведь он мог растранжирить все, но благородство и патриотизм не позволили ему этого совершить.

Другой был награжден за то, что в течение месяца, пока он был сторожем каких-то государственных баз, ни одна из них не сгорела.

Третий получил награду за необыкновенно интересное открытие, что слово “книга” начинается с буквы “К”, а оканчивается на букву “А”.

Некая повариха была награждена за то, что, прослужив пять лет в богатом доме, украла всего несколько серебряных и золотых вещей.

Один герой получил награду в связи с тем, что, совершив растрату, не покончил с собой по утвердившемуся тогда глупому шаблону, а дерзко воскликнул на суде:

– Я осуществил свои идеалы и принципы – таковы мои взгляды на мир, а теперь судите меня. Вот я перед вами! – и, ударив себя в грудь, шагнул вперед.

Этот, я полагаю, получил орден за гражданское мужество. (И правильно!)

Какой-то гражданин получил орден, так как, дожив до глубокой старости, не умер.

Кто-то был награжден в связи с тем, что за неполных полгода разбогател, поставляя прелую пшеницу и еще пропасть всякой дряни.

Богатый наследник получил орден за то, что не промотал отцовское состояние и пожертвовал пять динаров на благотворительные цели.

Да и кто может все упомнить! Ведь я удержал в памяти объяснения каждого лишь в связи с одним награждением, а их было несчетное множество.

Итак, когда дело дошло до ссоры и драки, вмешалась полиция. Полицейские принялись разгонять толпу, а их начальник приказал подать закрытый фиакр. Меня втолкнули в фиакр, возле которого вооруженные полицейские разгоняли народ. Начальник поместился рядом, и мы куда-то покатили, а за нами со всех сторон валила толпа.

Фиакр остановился перед длинным, приземистым и запущенным зданием.

– Где мы? – спросил я начальника, признав его за такового потому, что он вызвал фиакр и сел в него вместе со мной.

– Это полиция.

Выходя из фиакра, я увидел, как двое дрались у самых дверей полиции. Полицейские стояли рядом и глазели на борьбу, да и шеф полиции и все остальные чиновники взирали на драку с удовольствием.

– Чего они дерутся? – спросил я.

– Да ведь есть такой приказ, чтобы все скандалы совершались здесь, на глазах полиции. И знаете почему? Не может же шеф и остальные чиновники мотаться по закоулкам. Так легче и удобнее наблюдать. Разругаются двое и, если им захочется подраться, идут сюда. А тех, что устраивают скандалы прямо на улице, в неположенном месте, наказывают.

Увидев меня, господин шеф, толстяк с седеющими усами и двойным круглым выбритым подбородком, чуть не упал от удивления в обморок.

– Господи, откуда ты взялся?! – проговорил он, придя в себя от удивления, развел руками и принялся рассматривать меня со всех сторон.

Тот, что доставил меня, о чем-то с ним пошептался, доложив, видимо, что произошло. Шеф нахмурился и резко меня спросил:

– Отвечай, откуда ты?

Я принялся подробно рассказывать, кто я такой, откуда и куда иду, но он стал нервничать и закричал:

– Ладно, ладно, оставь свои глупости. Скажи мне лучше, как ты смел среди бела дня появиться в таком виде на улице?

Я старательно осмотрел себя, нет ли на мне чего-нибудь необычного, но ничего не заметил. В таком виде прошел я много стран, и ни разу меня не привлекали за это к ответу.

– Чего молчишь? – учтиво, как и положено по циркуляру вести себя полиции, заорал шеф, и я заметил, что он дрожит от злости. – Я посажу тебя в тюрьму, ибо ты вызвал скандал в неположенном месте и своими глупостями взбудоражил весь город!

– Я не понимаю, господин шеф, чем я мог причинить столько вреда? – заметил я в страхе.

– До седых волос дожил, а не знаешь того, что знает всякий уличный мальчишка. Еще раз тебя спрашиваю, как ты мог идти по улице в таком виде и вызвать беспорядок, да еще не перед зданием полиции?

– Я ничего не сделал.

– Ты с ума сошел, старый… Ничего не сделал… А где твои награды?

– У меня их нет.

– Врешь, старый прохвост!

– Ей-богу, нет.

– Ни одной?

– Ни одной!

– Да сколько тебе лет?

– Шестьдесят.

– В шестьдесят лет у тебя нет ни одного ордена? Да где ты жил? На луне, что ли?

– Клянусь всем на свете, у меня нет ни одного ордена! – задрожал я.

Шеф ошалел от удивления. Он раскрыл рот, выкатил глаза и уставился на меня, не в силах выговорить ни слова.

Придя в себя, он приказал подчиненным принести с десяток орденов.

Из боковой комнаты тотчас принесли гору всяких орденов, звезд, лент и кучу медалей. По приказу шефа, мне наспех выбрали две-три звезды, ленту, три-четыре ордена повесили на шею, несколько прикололи к пальто, а сверх того добавили штук двадцать медалей и значков.

– Вот так-то, брат! – воскликнул шеф, довольный тем, что придумал способ избежать новых скандалов. – Вот так, – повторил он, – теперь ты хоть немного похож на нормального человека, а то взбудоражил мне весь город, явился словно чудище какое… А ты, наверное, и не знаешь, что у нас праздник сегодня? – задал он вдруг вопрос.

– Нет.

– Странно! – немного задетый, сказал он, помолчал и добавил: – Пять лет тому назад в этот самый день родился мой конь, на котором я постоянно езжу, и сегодня до полудня я принимаю поздравления от виднейших граждан; вечером, около девяти часов, мой конь будет проведен с факелами по улицам, а потом в лучшем отеле, куда имеют доступ только избранные, состоится бал.

Теперь я едва устоял на ногах от удивления, но, чтобы он не заметил, взял себя в руки и, подойдя к нему, поздравил его в следующих выражениях:

– Прошу извинить меня, я очень сожалею, что, не зная о вашем празднике, не смог вас поздравить в установленное для этого время; и поэтому поздравляю вас сейчас.

От всего сердца поблагодарив меня за искренность моих чувств к его верному коню, он приказал принести угощение.

Меня угостили вином и пирогами, я распростился с шефом и, украшенный звездами и орденами, в сопровождении полицейского отправился в гостиницу. Теперь я мог спокойно идти по улице, не вызывая шума и суеты, что было бы неизбежно, если бы я шел без знаков отличия.

Полицейский привел меня в гостиницу “На милой многострадальной родине”, хозяин которой отвел мне комнату, и я вошел туда в чаянии отдыха. Я едва мог дождаться минуты, когда останусь один, и смогу прийти в себя от удивительных впечатлений, которые произвела на меня эта страна с первого взгляда.

(Далее)

[1] В обреновичевской Сербии награды раздавались в огромных количествах. Ж. Живанович в “Политической истории Сербии” приводит курьезный случай с королем Александром, который оказался в неловком положении, когда при вручении наград 1 января 1897 года должен был оставить без отличия премьер-министра Симича, так как он имел уже все существовавшие в стране ордена.