Боже мой, что за сны мне снятся! И другие люди видят, конечно, разные дурацкие сны, но они, наверное, не записывают их, а у меня прямо мания какая-то: только приснится что-нибудь удивительное, сейчас перо в руки и давай строчить, — надо ведь, чтоб и другие удивились.

Уснул я вчера вечером спокойно, крепко и перенесся во сне на сто лет назад; однако все обстояло совсем не так, как нам известно из истории. Одно только соответствовало историческим данным о том времени — Сербия не была еще освобождена и в ней правили турки. Чувствовал я себя так, будто все происходит не во сне, а наяву. Турки правят в Сербии, но государственное устройство, министерства, учреждения, чиновники — все это будто бы в точности такое, как у нас теперь.

В Белграде те же дома, те же улицы, все то же самое, с той лишь разницей, что на учреждениях и на многих магазинах турецкие вывески, на улицах полно турок и мы, сербы, такие же, как ныне существующие, приветствуем их при встрече:

— Сервус, Юсуф!

— Сервус!

Так мы здороваемся с представителями низших классов, с голытьбой. Но если навстречу шествует кто-нибудь поважнее, особенно начальство, тогда полагается пасть на колени, снять шапку и опустить глаза. И что самое странное,— в турецкой полиции служат и сербы. Но это, да простит мне господь, почему-то совсем не удивило меня во сне.

Министры и крупные сановники проходят по улице медленно и важно, с недовольным видом. Они в чалмах, с длинными чубуками. Все вокруг склоняется перед ними в низком поклоне, а они нет-нет да и стукнут того или иного избранника чубуком по голове в знак особого благоволения. Счастливцу разрешается подобострастно выразить сердечную благодарность за оказанную честь.

Мы точь-в-точь такие же, как сейчас, только будто бы не свободные граждане, а райя[1], которая трепещет за свою жизнь, семью и пожитки: турки беспощадны к нам. Одних сажают в тюрьмы, заковывают в кандалы, других посылают в изгнание, третьих выгоняют с государственной службы, и какие только насилия не чинят над нами, верной и безропотной райей!

И со всех концов страны непрерывно приходят печальные вести: у одного силой отобрали имущество, у другого продали за неуплату налогов дом со всем добром, а хозяину всыпали пятьдесят палок, того убили, этого посадили на кол, третьего изгнали из родных мест. Даже старост наших бросают в тюрьмы и заковывают в кандалы, если они осмеливаются поднять голос против турецкого насилия, а на их место ставят других, угодных и полезных властям; в святые храмы врываются пандуры и плетями избивают священников, которые мешают нм чинить беззакония.

— До каких пор мы будем терпеть насилие и гнет? — спросил меня один хороший знакомый, встретившись со мной на улице. Его только два-три дня назад турки выпустили из тюрьмы.

Знакомый мой был человек бедный, но храбрый и отважный (таким я знал его во сне). Немало пришлось ему помучиться и выстрадать из-за своего отношения к туркам, и многие сербы избегали его, боясь дружбой с ним навлечь на себя беду.

— Хм, а что поделаешь?! — пробормотал я и оглянулся, не подслушивает ли кто наш разговор.

— Как это что поделаешь? — спросил он, пытливо глядя мне в глаза.

— Да так, что можно сделать?

— Драться! — ответил он.

У меня прямо ноги подкосились от страха, и я едва выдавил из себя:

— С кем?!

— С турками, с кем же еще? — уже резко сказал он.

Перед моими глазами заплясали разноцветные круги, я отшатнулся.

— Но, но… а… но… — залепетал я.

— Что «но», какие тут могут быть «но», драться нужно — и все тут! — сердито крикнул мой знакомый и ушел. Я долго не мог прийти в себя и стоял, окаменев от изумления. Подошел другой знакомый. Мы поздоровались. Его очень удивил мой растерянный и озабоченный вид.

— Что с тобой? — спросил он.

Я поведал ему о состоявшемся разговоре. Он громко рассмеялся и хлопнул меня по плечу.

— Ха, ха, ха!.. Да ты его не знаешь, что ли? Ха, ха, ха! Забыл разве, что у него не все дома! Подумай только, что он говорит — драться! Ха, ха, ха! Нет, это великолепно, ей богу! Ни больше, ни меньше, вы вдвоем объявляете войну турецкой империи! Ха, ха, ха!.. Боже мой, вот сумасшедший! — сказал мой приятель, и слезы выступили у него на глазах от смеха.

— Чудак человек, — заметил я.

— Не чудак, а просто безумец! Горбатого задумал исправить, — решил тягаться с турками. Безумец! И чего добился? В тюрьме сидел, били его и в цепи заковывали — вот и вся выгода. И себя погубил и семью. Есть еще такие одержимые. Пусть хоть тем утешается, что у него найдутся единомышленники! — заключил мой приятель и опять захохотал.

— Ха, ха, ха!.. Война турецкому султану, вот так мы! — И снова начал давиться от смеха.

Все это мне тоже показалось теперь смешным, и мы принялись хохотать вместе.

—

Все во сне бывает так неясно, неопределенно, а человеку, что самое интересное, все кажется естественным, настоящим. Так было и со мной.

Будто бы я в Белграде, и в то же время где-то в горах, с представителями народа. В глубине большого мрачного леса, скрытый от глаз человеческих, стоит шикарный отель, великолепно обставленный.

Сюда мой беспокойный и воинственный знакомый пригласил тридцать виднейших людей из разных областей страны, чтобы договориться, как избавиться от турецкого гнета. День ото дня, час от часу турки становились все злее и свирепее; пришлось серьезно обеспокоиться и задуматься над тем, что предпринять против этого общенародного бедствия.

В просторном зале собралось нас человек десять; за чашкой кофе беседовали о самых обыденных вещах в ожидании приезда остальных.

Я, будучи школьным учителем, сообщил, что на следующем уроке прочту лекцию о торричеллиевой пустоте. Один торговец рассказал, что в его лавке больше покупают турки, чем сербы; другой, не помню, кто он по профессии, доложил, что ударил кошку и сломал чудесную трость, а теперь собирается ее починить. Какой-то крестьянин рассказал, что его свинья пожирает цыплят, и он не знает, что с ней делать; хорошая, породистая свинья, и вот поди ты.

Пока мы так разговаривали, один за другим приходили виднейшие из граждан, приглашенные на это тайное собрание.

Явилось еще десять человек. Прошло еще немного времени, и начали поступать визитные карточки с такого рода заявлениями: «Не могу быть на собрании, занят важным делом. Согласен со всем, что вы решите», «Занят, согласен со всем, что решите», «Должен идти на примерку к портному, прошу извинить меня», «Очень сожалею, что не могу прибыть, должен ехать на вокзал встречать тетушку. Известила, что прибудет сегодня», — словом, у всех остальных приглашенных были важные причины, помешавшие им явиться на это важное совещание.

Когда ожидать было уже больше некого, инициатор собрания встал и начал дрожащим от волнения голосом:

— Прибыли не все. Для нас безразлично, не захотели они или побоялись. И двадцать человек, каждый в своей области, многое могут сделать. Турецкий гнет и насилия перешли все границы. Нельзя, невозможно терпеть дальше. Никто из нас не может быть уверен, что голова уцелеет у него на плечах, об имуществе я уже не говорю. Неужели мы молча, сложа руки будем ждать, когда придет черед скатиться и наишм головам? Или, презрев свою родовую честь, мы позволим туркам ради спасения наших жизней и куска хлеба бесчестить наших жен и дочерей, разрушать наши храмы, избивать нас кнутами? Или, может быть, мы будем льстить этим выродкам и восхвалять их насилия, дабы обеспечить себе спокойную жизнь? И для чего нам эта жизнь, если она не может быть честной? Для чего нам шелка и золото, если мы потеряем веру и народность, честь и совесть? Нет, братья, больше терпеть невозможно. Так дальше продолжаться не может!

— Не может продолжаться!.. Ерунда! Легко сказать: так продолжаться не может, а кто тебя послушает? Что ты можешь сделать? Говоришь так, будто ты русский царь, и стоит тебе крикнуть туркам: «Так больше не будет!», как они упадут перед тобой на колени. Я спрашиваю, что мы с тобой можем сделать, что можем сделать мы все? — возразил ему один из присутствовавших, известный своей мудростью и осторожностью.

— Мы многое можем, и если мы потребуем изменений к лучшему, так оно и будет. Наше желание может в известный момент стать законом.

Некоторые из избранных пожали плечами и переглянулись. Лица их выражали удивление: «Что с ним?» — «Бог его знает!»

Они опять обменялись взглядами, а лица их говорили: «Безумец!»

Один из приглашенных, облокотившись на стол как раз напротив оратора, долго грустно смотрел на него прищуренными глазами, не произнося ни слова, будто мерил его взглядом, потом открыл глаза пошире, усмехнулся презрительно и процедил сквозь зубы:

— Тэ-эк-с! — Затем отвернулся и со скучающим видом забарабанил пальцами по столу.

— Разговорами занимаемся! — иронически заметил кто-то из угла.

Тот, что был известен мудростью и осторожностью, поднялся и, скрестив руки на груди, оглядел нашего пылкого друга с головы до пят и начал говорить, как говорит умудренный опытом муж с неискушенным юнцом:

— Хорошо, скажи, пожалуйста, зачем мы собрались и чего ты хочешь от нас?

— Мы собрались, чтобы посоветоваться, как положить конец этой тирании, этому гнету турок. Сюда приглашены самые авторитетные люди нашей страны, дабы общими усилиями найти путь спасения! — спокойно ответил инициатор собрания, полный веры в правоту своего дела.

— Прекрасно, мы тоже этого хотим.

— А если мы все хотим, то чего же ждать? Мы напрасно бережем наши головы, да и головы мы потеряем, когда потеряем гордость и честь! — вспыхнул оратор и стукнул кулаком по столу с такой силой, что многие поспешили отодвинуться подальше.

— Лучше в рабстве, чем в могиле! — заметил кто-то.

— Подождите немного, дайте как следует рассудить, — обратился к присутствующим осторожный, затем опять повернулся к запальчивому.

— Прекрасно, скажи, пожалуйста, что, по-твоему, надо делать? — спросил он холодно и тактично.

— Надо восстать против турок, поднять людей в краях и убивать турок, убивать, как они нас убивают. Другого средства нет и быть не может.

Одни улыбались, слушая эти пламенные речи и считая их ребячеством, другие боязливо оглядывались вокруг, а третьи начали злобно и ядовито подшучивать над столь несерьезными словами.

— Хорошо, так ты говоришь, надо восстать? — спрашивает осторожный.

— Да, восстать! — решительно отвечает он, и в глазах его загораются искры.

— Да кто пойдет на восстание?!

— Я, ты, он, мы, все мы, народ!

— Что ты говоришь ерунду? Где ты возьмешь народ, как будешь с ним договариваться?

— С тобой, с этими людьми вот здесь!

— А кто мы?

— Как, кто мы?

— Да, кто мы, я тебя спрашиваю!

— Люди.

— Разумеется, люди, это я вижу, а сколько нас здесь?

— Двадцать.

— Ага, двадцать! Но это же сущие пустяки! Ха, ха, ха… Двадцать!

— Это много! — возразил пламенный оратор, — двадцать человек могут уничтожить двадцать турок в своих краях, а у каждого из нас найдется хотя бы три верных товарища, каждый из них может сделать то же самое. Надо только начать, и к нам присоединятся недовольные и жаждующие мести, все, кому стала ненавистной такая жизнь. Пусть вспыхнут беспорядки и резня, а там что бог даст, дальнейшие события покажут правильный путь, по которому надо будет пойти!

Многие презрительно усмехались, а наиболее осмотрительные искоса поглядывали на него и качали головой, как бы жалея его за такие необдуманные речи.

— Так, стало быть, бросимся мы, двадцать человек, и убьем двадцать турок, а все остальные перепугаются — одни в Азию убегут, другие в воду попрыгают!

— Все вы трусы! — крикнул горячий и снова стукнул кулаком по столу.

— Хорошо, пожалуйста! Предположим, я соглашаюсь с твоим планом, все мы соглашаемся. Итак, это двадцать человек. В самом лучшем случае каждый из нас соберет еще по десять человек, — итого двести, и допустим, хоть это и несбыточно, что каждый убьет по два турка; вообразим даже, что к этим двумстам присоединится еще столько же, а турки и пальцем не пошевелят, и мы перебьем их как мух, ну и при всем этом чего же мы добьемся?

— Многого!

— Многих несчастий для себя! Разозлим турок и султана, и куда тогда деваться? Тогда ты сам, дорогой мой, увидишь, насколько умно твое предложение.

— А разве народ не присоединится к нам, когда увидит, что борьба началась? Да и мы ведь не ляжем прямо под ноги туркам, будем сражаться из засады.

— Народ, народ!.. Ты рассуждаешь как ребенок. Ничего из этого не выйдет, братец ты мой! Сражаться! Хорошо, все мы будем сражаться! А женщин и детей на гвоздики повесим? Или оставим их туркам на расправу? У тебя самого есть дети, и у другого, у третьего. Ты завтра погибнешь, а семья?

— Все не погибнут. Об этом я не думаю. Что бог даст.

— А о чем ты думаешь?

— Надо драться, а там что выйдет.

— Опять ты говоришь как ребенок. Драться, драться, а о последствиях и не думаешь. Ну, допустим и такое: семьи наши никто не трогает, а турки — совсем уж нелепо— целый месяц проспят, и мы соберем двадцать тысяч солдат, но с чем, наконец, ты будешь воевать? Где ты возьмешь оружие, порох, свинец, продовольствие для солдат? У нас нет ни гроша, голь перекатная, райя, ни хлеба, ни к хлебу, ни оружия, ни припасов — и сражайся!

— Найдется все это, когда люди подымутся! — уверяет энтузиаст.

— Найдется. Ладно, представим и это, хоть это и невозможно. Стало быть, у нас двадцать тысяч солдат хорошо вооруженных, есть и пушки и артиллеристы, есть продовольствие, боеприпасы — все есть. И что? Да ничего! Двинутся войска султана и сомнут нас в один день. И что получиться? Одна беда! Столько людей повесят и посадят на кол, столько несчастных семей погибнет, а те, что уцелуют, будут терпеть еще горшие муки, чем теперь. Вот оно как. А ведь у нас ничего этого нет; ну, бросимся мы, несколько человек, убьем кого или нет, еще вопрос, а что турки нас разобьют и уничтожат всех до седьмого колега — это уж как пить дать!

— Ну и пусть мы погибнем, такая жизнь тоже ничего не стоит!

— Ты не одинок, у тебя есть семья. Ты принадлежишь не только самому себе, должен думать и о семье.

— Разумеется, зачем бессмысленно погибать, не надеясь на успех. И не только самим, а еще губить и семьи, о которых мы должны заботиться, — подхватил кто-то.

— Да об этом и говорить нечего! — воскликнул второй.

— Будь я одинок, я не боялся бы гибели, двум смертям не бывать, а одной не миновать, но у меня есть мать, и о ней, кроме меня, некому позаботиться, — прибавил третий.

— Да, у тебя мать, а у меня еще жена и пятеро детей, — говорит четвертый.

— А у меня на руках сестра! —д обавляет пятый, — себя мне не жаль, а ее я погубил бы своим безумием.

— Я на государственной службе и на свое жалование содержу семью и стариков родителей! Меня и убивать нечего, достаточно отнять ту корку хлеба, которую я честно зарабатываю, и я погибну вместе с семьей. И из-за чего? Из-за глупости! Где это видано, чтобы двадцать человек с голыми руками выступали вместе с нищей райей против турецкого войска, такого сильного и хорошо вымуштрованного! Лучше просто взять пистолет и застрелиться,— умнее будет, по крайней мере семью не тронут! — доказывает шестой.

У меня тоже нашлась весьма уважительная причина, стайная с государственной службой.

Кто-то опять завел:

— Я, правда, одинок, но и у меня есть свои личные обязанности. Своей головы мне не жаль, но только ради полезного дела; а погибнуть по-дурацки, да к тому же причинить этим вред общему делу!? Я согласен, надо действовать в этом направлении, но осторожно, обдуманно!

— Правильно! — одобрили мы.

— Об этом, уверяю вас, и речи быть не может, во всяком случае теперь, когда почва не подготовлена, — начал высказывать свои соображения мудрый и осторожный.— Это бы значило возводить крышу, не имея дома. Разве найдется среди нас такой, кто не дорожил бы благом своей страны? Именно поэтому нужно работать по плану, организованно, постепенно, основательно! Капля точит камень! Нет, братья, не будем браться за невозможное, посмотрим лучше, что можно сделать в эти трудные дни; хорошенько поразмыслим обо всем и договоримся.

— Правильно! — от всей души одобрили мы столь разумные и тактично изложенные соображения спокойного и серьезного человека, опытного и искушенного.

— Поднять восстание — это большое и серьезное дело, но нужно все учитывать и уметь предвидеть последствия. Необходимо определить, есть ли смысл приносить такие жертвы, или лучше и умнее отложить это до более удобного момента. Об этом надо думать и тогда, когда восстание готовится десятилетиями. А сейчас пусть посмотрит наш уважаемый товарищ, что нам предстоит сделать, если мы хотим действовать с умом.

Первое. Нужно образовать особый комитет и в каждом городе подкомитеты, которые должны воспитывать и подготавливать народ для восстания.

Второе. Нужно тайно собирать деньги среди народа, чтоб образовать фонд на военные нужды в сумме не меньше десяти миллионов долларов.

Третье. Надо также основать фонд помощи вдовам и малолетним, чьи родители погибнут на войне. Этот капитал следует держать за границей в надежном банке, и он должен составлять не менее ста миллионов, чтобы наши семьи, переселившись за границу, могли жить прилично.

Четвертое. Необходимо образовать фонд помощи инвалидам и больным. И на это потребуется огромная сумма. Лишится кто-нибудь руки, ноги, не должен же он нишенствовать, ему нужно обеспечить средства на лечение и сносную жизнь.

Пятое. Обеспечить борцам пособия, так чтобы каждый из них смог через пять лет получать пенсию: борец на пенсии. Нельзя же допустить, чтобы человек изнуренный, измученный в ратных походах, умирал в горе и нищете. Пусть он уедет за границу и спокойно проживет там остаток дней своих.

Шестое. Нужно заинтересовать хотя бы два-три сильных соседних государства, которые согласились бы помочь нам в случае неудачи восстания.

Седьмое. Когда мы подготовим хоть на первое время тысяч шестьдесят хорошо вооруженных и обученных бойцов, надо будет нелегально организовать патриотическую газету, чтобы широко осведомить народ.

— Правильно! — согласилось большинство.

— Извините меня, господа, — сказал один торговец, — у меня дела в магазине. Согласен со всем, что вы решите.

— Моя тетка уезжает на пароходе, мне необходимо ее проводить, — заявил я и посмотрел на часы.

— Нам с женой пора идти на прогулку. Простите меня, я соглашусь с любым вашим решением, — сказал чиновник и тоже поглядел на часы.

— Подождите! Не расходитесь пока не решим, как быть с газетой! — послышался чей-то голос.

— Это нетрудно. Мы согласны, что после подготовки, о которой столь вразумительно рассказал нам здесь уважаемый оратор, нужно организовать патриотическую газету! — сказал я.

— Правильно, правильно! — послышалось со всех сторон.

— Тогда выберем трех человек и поручим им хорошенько все обдумать и детально разработать программу газеты, которую следовало бы назвать «Борьба!»

— «Кровавая борьба!» — предложил кто-то.

— «Кровавая борьба!» — закричали со всех сторон.

— Итак, на следующем заседании тройка, которую мы изберем, должна представить нам подробный план работы газеты. Она начнет выходить после того, как будут проведены все серьезные приготовления, о которых уже говорилось, — сказал я и… проснулся.

 

Источник: Доманович, Радое, Повести и рассказы, Государственное издательство художественной литературы, Москва 1956. (Пер. Н. Лебедевой)

 

[1] Райей (стадо) турки презрительно называли подвластные им христианские народы.

(Предыдущая часть)

Утром собрались все, кто отважился пуститься в далекий путь. Более двухсот семейств пришло в условленное место, лишь немногие остались сторожить родные очаги.

Тяжко было смотреть на этих нечастных, вынужденных горькой судьбой бросить край, где они родились, покинуть могилы своих предков. Их осунувшиеся, испитые лица опалены солнцем, длительные страдания, безысходное горе наложили отпечаток на весь их облик. Но в это утро в их глазах впервые сверкнул луч надежды, омраченный, правда, тоской по родине. Вон у того старика уже катятся слезы по морщинистому лицу, вздыхая, он сокрушенно покачивает головой, полный неясных предчувствий. Куда более охотно остался бы он здесь и, претерпев все мучения, сложил свои кости на этой круче, не пускаясь на поиски лучшего края; многие женщины в голос причитают, прощаясь с усопшими, могилы которых остввляют; мужчины, боясь расчувствоваться, прикрикивают на них: «Чего же вы хотите? Чтоб мы и дальше голодали в этом проклятом крае и жили в каких-то норах?» Но они и сами с радостью, если б только это было возможно, захватили бы с собой весь этот проклятый край, все эти бедные лачуги.

Шум и гам, как всегда при скопище народа. Возбуждены и мужчины и женщины, да и детишки, устроившиеся у матерей на горбу, подняли крик; по-своему взволнованы и животные. Их, правда, маловато изредка увидишь то коровенку, то тощую с большой головой и толстыми ногами взлохмаченную клячу, нагруженную какими-то одеялами, сумками, мешками. Бедное животное сгибается под тяжестью, но держится из последних сил, а то и заржет порой. Эти ведут за собой навьюченного осла; ребятишки тащат на поводках собак. Тут, разумеется, и разговоры, и крик, и ругань, и причитания, и плач, и лай, даже какой-то осел подал голос, только вождь не произнес ни слова, будто вся эта суматоха его совсем не касается. Истинный мудрец!

Он продолжает сидеть, понурив голову, молчит и думает, разве что сплюнет изредка — и это все. Но как раз поэтому популярность его до того возросла, что уже каждый готов был, как говорится, броситься за ним в огонь и воду.

— Эх, и повезло же нам найти такого человека, — с гордостью скажет кто-нибудь, почтительно глядя на вождя. — Пропали бы мы без него. Что за ум, братец ты мой! Только вот молчит, слова еще не промолвил!

— А что ему говорить? Кто много говорит, мало думает. Мудрый человек, понятно, не только молчит, но и думает о чем-то!.. — прибавит другой с неменьшим почтением.

— Да, не так-то легко вести за собой столько народу! Тут есть над чем подумать, если уж принял на себя такую обязанность, — опять вступится первый.

—

Но пора в путь. Подождали немного, не надумает ли еще кто присоединиться к ним, но так как желающих не оказалось, решили не медлить больше.

— Так как, двинемся? — спрашивают вождя.

Он молча поднялся.

Вождя тотчас окружили самые отважные, чтобы в случае несчастья быть рядом с ним и охранять его от всяких опасностей.

Попрежнему хмурый, не поднимая головы, вождь двинулся вперед, с достоинством помахивая перед собой палкой, и толпа тронулась за ним, прокричав несколько раз: «Живео!» Вождь прошел еще несколько шагов и налетел на забор возле здания общины. Тут, конечно, он остановился, остановилась и толпа. Вождь отступил немножко и два-три раза ударил палкой по забору.

— Что делать? — спрашивают его.

Молчание.

— Как что делать? Разбирай забор — вот что делать! Видишь, человек показывает палкой, что нужно делать! — закричали те, что были возле вождя.

— Вон ворота, вон ворота! — кричат дети и показывают на ворота на противоположной стороне.

— Тсс, тихо, дети!

— Господи боже, что же это делается! — крестятся женщины.

— Молчите, он знает, что нужно. Давайте разбирать забор!

В одно мгновение забор растащили, словно его и не бывало. Прошли.

Не успели сделать и ста шагов, как вождь забрел в заросли терновника и остановился. С трудом выбрался он обратно и принялся ударять палкой по земле то вправо, то влево. Все встали.

— Что там опять? — кричат задние.

— Пробиться надо через терновник! — предлагают те, что окружают вождя.

— Вон дорога! Вон дорога за кустами! — кричат дети, да и взрослые, из задних рядов.

— «Вон дорога! Вон дорога!» — гневно передразнивают те, что возле вождя. — А вы знаете, куда он ведет, слепцы несчастные? Нельзя всем командовать. Он знает, где пройти лучше и быстрей! Вырубай кустарник!

Принялись вырубать.

— О-оох! — раздавались время от времени стоны тех, кому ветки ударяли по лицу или колючки вонзались в руки.

— Ничего, браток, не дается без муки. Можно и помучиться, если хотим своего добиться! — отвечают на это самые отважные.

После многих усилий пробились через терновник и пошли дальше.

Шли до тех пор, пока не натолкнулись на какую-то изгородь.

Ее тоже повалили и двинулись дальше.

—

Мало они прошли в тот день, преодолевая многие, правда более мелкие, препятствия, и это при весьма скудной пище: кто взял на дорогу сухого хлеба и немножко чего-либо к хлебу, кто только хлеба, чтоб кое-как заморить червячка, а у третьего и хлеба не было. Слава богу еще, что лето, нет-нет, да и найдешь по пути какие-нибудь дикие плоды.

Итак, в первый день прошли мало, но сильно устали. Большим опасностям не подвергались, и несчастных случаев не было. Конечно, при таком великом предприятии не обойтись без происшествий, но они считаются пустяками, например: какой-то женщине ободрало терновником левый глаз, и она приложила мокрую тряпку, ребенка ударило шестом по ножке — теперь он хромает и плачет, старик запутался в зарослях ежевики, упал и вывихнул ногу, ему привязали к ноге толченого луку, и он геройски переносит боль и отважно следует за вождем, опираясь на палку. (Многие, правда, говорили, что дед врет, будто вывихнул ногу, притворяется, потому что задумал возвратиться назад.) Наконец, мало у кого нет заноз в руках, не исцарапано лицо. Мужчины героически терпят, женщины проклинают час, когда пустились в путь, а дети остаются детьми, они, конечно, плачут, не понимая, сколь щедро будут вознаграждены эти мучения и боль.

К великому счастью и на радость всем с вождем ничего не случилось. Его, правда, очень оберегали, но все же — все же и везет человеку!

Остановившись на ночлег, помолились и возблагодарили господа, что первый день путешествия миновал счастливо и вождю их не причинено ни малейшего зла. Затем взял слово один из тех, отважнейших. Шрам от удара лозой рассекал его лицо, но он не обращал на это никакого внимания.

— Братья! — начал он. — Один день, благодарение богу, мы прожили счастливо. Нам нелегко, но мы должны геройски преодолеть все препоны, зная, что этот мучительный путь ведет нас к счастью. Боже милостивый, сохрани нашего вождя от всякого зла, чтоб и дальше он вел нас так же успешно…

— Если так пойдет, завтра я и второй глаз потеряю,— сердито проворчала пострадавшая женщина.

— О-оой, нога моя, нога! — завопил дед, ободренный ее замечанием. Дети неумолчно хнычут, ревут, и матерям едва удается утихомирить их хоть на время, чтобы расслышать слова оратора.

— Да, потеряешь и другой глаз, — вспыхнул оратор, — пусть оба потеряешь! Ничего не случится, если какая-то женщина потеряет за такое великое дело два глаза! Позор! Ты что, не хочешь счастья и благополучия своим детям? Хоть бы и половина нас погибла за это дело! Ишь ты, подумаешь, один глаз! Да на что тебе глаза, когда есть кому смотреть и вести нас к счастью? Уж не отказаться ли нам из-за твоего глаза да из-за дедовой ноги от нашего дела?

— Врет дед! Врет он, притворяется, чтобы вернуться назад! — послышались голоса со всех сторон.

— Кому, братья, невмоготу, — снова вступил оратор, — пусть вернется, а не стонет тут и не смущает других. Что касается меня, то я последую за этим мудрым вождем, пока жив.

— Все мы, все пойдем за ним, пока живы.

Вождь молчал.

Люди опять стали приглядываться к нему и перешептываться:

— Только молчит и думает.

— Мудрый человек!

— Посмотрите, какой у него лоб!

— И все хмурится.

— Серьезный!

— Храбрый, по всему видно.

— Храбрый, бог с ним, — забор, изгородь, кустарник — все сокрушил. Только постукивает палкой, нахмурившись, и ничего не говорит, а ты уж понимай, что к чему.

(Далее)

Сонив страшен сон. Не му се чудам на самиот сон, туку се чудам како сум имал храброст да сонувам страшни работи, кога сум и јас мирен и добар граѓанин, добро дете на оваа намачена, мила наша мајка Србија, како и сите други нејзини деца. Ајде, да речам, дека сум јас исклучок од другите, но не бре брате, туку што прават тие, тоа и јас, сосема истото, а однесувањето ми е толку внимателно, што никој не може да се токми со мене во тоа. Еднаш видов на улица скината светлива петлица од полициска униформа, се загледав во нејзиниот волшебен блесок, и тукушто сакав да поминам, полн со некакви слатки мисли, кога, наеднаш, ми затрепери сама раката, па право накај капата; главата сама се наведна кон земјата, а устата ми се развлече во пријатна насмевка, со каква што обично сите ние ги поздравуваме постарите.

„Благородна ми е крвта во жилите и ништо друго!“ — си помислив во тој миг, и со преѕир погледнав во еден простак што токму во тој миг помнна и во невниманието ја нагази петлицата.

— „Простак“ — реков тивко и плукнав, па мирно продолжив да си шетам, утешен од мислата дека такви простаци нема многу, а ми беше необично пријатно што господ ми дал фино срце и благородна витешка крв како на нашите стари.

Ете, сега гледате дека јас сум прекрасен човек, кој во ништо не се разликува од другите добри граѓани, па и самите ќе се зачудите од каде токму мене на сон да ми дојдат страшни и глупави работи на ум

Тој ден не ми се случи ништо необично. Добро вечерав и по вечерата си ги чепкав забите, си потпивнував вино, а потоа, откако така храбро и совесно ги употребив сите свои граѓански права, легнав в кревет и ја зедов книгата за да задремам побргу. Набргу, книгата ми падна од раце, се разбира откако ја исполни мојата желба, и јас заспав како јагне со мирна совест, бидејќи наполно ги извршив сите свои должности.

Наеднаш се најдов како на некој тесен, планински и каллив пат. Студена, мрачна ноќ. Ветрот фучи низ соголените гранки и просто сече каде што ќе дофати по голата кожа. Небото мрачно, страшно и немо, а ситен снег вее во очите и бие во лицето. Никаде жива душа. Брзам напред и се слизгам по калливиот пат, де лево, де десно. Се потслизнував и паѓав, и, најпосле, заталкав. Талкав така, само господ знае каде, а ноќта не беше обична, куса ноќ, туку како некаква долга ноќ, колку еден цел век, а јас непрестајно одам и не знам каде.

Одев така многу, многу години, и отидов негде далеку, далеку од својот роден крај, во некој непознат крај, во некоја чудна земја за која, веројатно, никој жив не знае и којашто снгурно само на сон може да се сонува.

Талкајќи по таа земја, пристигнав во еден голем град со многу жители. На пространиот пазар во тој град се беше насобрал многу народ и се креваше страшна врева, на човека ушите да му се заглушат. Влегов во една гостилница, токму спроти пазарот, и го прашав меанџијата зошто се насобрал толку народ.

— Ние сме мирни и добри луѓе, — почна да ми раскажува тој — верни сме му и послушни на својот кмет.

— Зар кај вас кметот е најстар? — го прекинав со прашање.

— Кај нас управува кметот, и тој е најстар; по него се пандурите.

Јас се насмеав.

— Што се смееш? … Зар ти не го знаеше тоа? … А од каде си ти? …

Јас му раскажав како заталкав, и дека сум од далечната земја Србија.

— Слушав за таа прочуена земја! — прошепоти тој за себе, и ме погледна со респект, а потоа ми се обрна гласно:

— Ете, така е кај нас — продолжи тој. — Кметот управува со своите пандури.

— Какви се пандурите кај вас?

— Е, знаеш, има разни пандури, и тие се разликуваат според рангот. Има виши пандури и нижи… Значи, ние овде сме си мирни и добри луѓе, но од околинава доаѓаат секакви растурикуќи па нè расипуваат и нè учат на зло. За да се распознава секој наш граѓанин од другите, вчера кметот издаде наредба сите овдешни граѓани да одат пред општинскиот суд, каде што секому ќе му се удри печат на челото. Ете затоа е насобран народов, да се договориме што ќе правиме.

Јас се стресов и си помислив што побргу да побегнам од таа страшна земја, зашто јас, иако сум благороден Србин, не сум навикнал баш на толкаво витештво, и ми стана одвратно!

Меанџијата добродушно се насмеа и ме потупа по рамото, па ми рече горделиво.

— Еј, туѓинецу, ти веќе се исплаши?! … Значи ја нема нашата храброст надалеку! …

— Па што мислите да правите? — го прашав срамежливо.

— Како што мислиме! Ќе го видиш нашето јунаштво! Ја нема нашата храброст надалеку, ти велам. Си поминал многу земји, но сигурен сум дека не си видел поголеми јунаци од нас. Ајде да одиме таму заедно. Јас морам да побрзам.

И токму да тргнеме, кога пред вратата се слушна плускање од камшик.

Ѕирнав надвор, кога, што да видам; еден човек со некаква трирогата светликава шапка, а во шарена облека, јава еден друг човек во многу богата облека, со обичен граѓански крој, и се запре пред гостилницата, па слезе.

Меанџијата излезе и се поклони доземи, а човекот во шарената облека влезе во меаната и седна крај една посебно украсена маса. Оној во граѓанската облека остана да чека пред меаната. Меанџијата и пред него длабоко се поклони.

— Што значи ова? — збунето го прашав меанџијата.

— Па овој што влезе во меанава, тој е виш пандур, а овој е еден од највидните граѓани, наш голем богаташ и патриот — прошепоти меанџијата.

— Па зошто дозволува да го јава?

Гостилничарот ми мавна со главата, па отидовме малку понастрана. Се насмеа некако презриво и ми рече:

— Па тоа кај нас се смета за почест со која ретко кој се удостојува! … Тој ми раскажуваше уште многу работи, но јас, од возбуда, не го слушав. А последните зборови добро ги чув: „Тоа е услуга на татковината, што не може и не умее да ја цени секој народ!“

—

Стигнавме на собирот, каде што веќе беше почнато избирањето на претседателството на собирот.

Една група како кандидат за председател го беше истакнала некојси Колб, ако се сеќавам добро на името; друга група некојси Талб, трета, пак, свој кандидат.

Настана страшна мешаница; секоја груп сака да го намести својот кандидат.

— Јас мислам дека од Колб немаме подобар човек за претседател на еден олку важен собир, — рече еден од првата група — зашто неговите граѓански добродетели и неговата храброст добро ни се познати на сите. Јас мислам дека нема ниту еден од нас што големците го јавале почесто од него.

— Што зборуваш — викна еден од другата група — кога тебе никогаш не те јавнал ниту еден практикант.

— Ги знаеме ние вашите добродетели, — викна некој од третата група. — Вие немате издржано ниту едно мавање со камшик, а да не офнете.

— Да се разбереме, браќа! — почна Колб. — Мене, навистина, често ме јаваа нашите великодостојници уште пред десет години, и ме швркаа со камшик, па не офкав, но, сепак, можеби има уште позаслужни луѓе. Можеби има помлади и подобри.

— Нема, нема — вреснаа неговите избирачи.

— Не сакаме ни да чуеме за тие стари заслути! Колба го јавале уште пред десет години — викаа од втората група.

— Сега се јавуваат помлади сили, а за старите не сакаме да чуеме веќе — викнаа од третата група.

Наеднаш, вревата стивна; народот се подистави и направи пат, каде што видов еден млад човек, на околу триесетина години. Кога дојде тој сите глави длабоко се поклонија.

— Кој е овој? — му шепнав на меанџијата.

— Тој е првенецот во граѓанството, Млад човек е, но многу ветува. Уште на млади години доживеа и самиот кмет веќе трипати да го јава досега. Стекна поголема популарност од секој друг досега.

— Можеби него ќе го изберат? … — прашав.

— Повеќе од сигурно, зашто сите овие кандидати што се досега, се постари од него, освен тоа и времето веќе ги згази, а овега вчера кметот го јаваше.

— Како се внка?

— Клеард.

Му направија почесно место.

— Јас мислам — ја прекина Колб тишината — дека подобар човек од Клеард за ова место не треба да бараме. Млад е, но ние постарите никако не можеме да се рамниме со него.

— Така е, така е! … Да живее Клеард! … — одекна од сите грла.

Колб и Талб го одведоа да го заземе претседателското место.

Сите, пак, се поклонија длабоко, а потоа завладеа тишина.

— Ви благодарам, браќа, на олку високото внимание и на честа што денеска еднодушна ми ја укажавте. Вашите надежи, што ги имате, во мене, се премногу ласкави. Тешко е да се раководи со народните желби во вакви значајни денови, но јас ќе ги вложам сите мои сили за да ја оправдам вашата доверба, насекаде да ве застапувам искрено и својот углед и понатаму високо да го одржам. Ви благодарам, браќа, на изборот.

— Да живее, да живее, да живее! — одекна од сите страни.

— А сега, браќа, дозволете ми од ова место да кажам некој збор за овој важен настан. Не е лесно да се истрпат маките и болките што нè очекуваат; не е лесно да се издржи со усвитено железо да ни се удри печат на нашето чело. Да, тоа се маки што не може секој да ги издржи. Страшливците нека треперат и нека побледуваат од страв, но ние ниту за миг не смееме да заборавиме дека сме потомци на достоинствени предци, дека низ нашите жили тече благородната, јуначка крв на нашите дедовци, на оние џин-витези кои не чкртнаа ни со заби умирајќи за слободата и за наше добро, и добро на нивните потомци. Ништожни се овие маки спрема тие маки, па зар ние да се покажеме како гнило и плашливо колено сега, кога се наоѓаме во секое добро и изобилие? Секој вистински патриот, секој што не сака да се посрами нашето племе пред светот, болката ќе ја поднесе јуначки и машки.

— Така е! Да живее, да живее!

Се јавија уште неколкумина пламени говорници, кои го храбреа исплашениот народ и го зборуваа речиси истото тоа што го зборуваше и Клеард.

За збор се јави еден блед, изнемоштен старец, со збрчкано лице и бела коса и брада како снег, нозете му потклекнуваа од старост, грбот му се свиткал, а рацете му се тресеа. Гласот му трепереше, а во очите му светкаа солзи.

— Деца, — започна тој, а солзи му се стркалаа по бледите збрчкани образи и му паднаа на белата брада — мене ми е тешко и наскоро ќе умрам, но ми се чини дека е подобро да не се допушти таков срамотилак. Јас имам стотина години, и живеев без тоа нешто… Па зар сега, на оваа моја бела, изнемоштена глава, да ми се удира ропски печат! …

— Долу тоа старо-аро — вресна претседателот.

— Долу! — викнаа едни.

— Дрт страшливец! — викнаа друго.

— Наместо да ги храбри помладите, а тој уште и го плаши народот! — викнаа трети.

— Како не му е срам од белата коса! Се наживеал, па уште и се плаши, а ние младиве поголеми јунаци! — викнаа четврти.

— Долу плашливецот!

— Да се исфрли надвор!

— Долу тој!

Разбеснетата маса од младите јуначки граѓани се нафрли врз изнемоштениот старец, та во лутината почнаа да го удираат и да го влечкаат.

Одвај го пуштија поради староста, инаку со камења ќе го затрупаа.

Сите се заколнаа и се зарекоа дека утре ќе му го осветлат образот на своето народно име и дека јуначки ќе се држат.

Собирот се растури во најдобар ред. При растурање се слушнаа гласови:

— Утре ќе се видиме кои сме!

— Ке видиме утре многумина фалбаџии.

— Дојде времето да се покажеме кој колку чини, а не секоја мивка да се перчи со јунаштво!

—

Се вратив назад во хотелот.

— Виде ли кои сме ние? — праша гардо меанџијата.

— Видов — му одговорив механички, а чувствував како ми се губи силата и како ми бучи главата од чудните впечатоци.

Уште истиот ден, во весниците ја прочитав воведната статија со следнава содржина:

„Граѓани, време е еднаш да престанат празните фалби и пречења на овој или на оној од нас; време е еднаш да се престане со ценењето на празните зборови, со кои ние изобилуваме истакнувајќи некакви свои вообразени добродетели и заслуги; време е, граѓани, еднаш на дело да се испробаме, и вистински да се покажеме кој чини, а кој не! Но сметаме дека меѓу нас не ќе има срамни страшливци, кои власта ќе мора сама со сила да ги дотерува на определеното место, каде што ќе се удира печат. Секој кој чувствува во себе макар и малку од вештачката крв на нашите стари, ќе се граба што побргу мирно и со гордост да ги истрпи маките и болката, зашто тоа е света болка, тоа е жртва која ја бара татковината и општото добро од сите нас. Напред, граѓани, утре е денот на витешката проба! …“

—

Мојот меанџија тој ден легна да спие веднаш по собирот, за да стигне утредента што побргу на определеното место. Многумина, пак, отидоа веднаш пред судницата да фатат што подобри места.

Утредента, и јас отидов пред судницата. Сè беше слегло од градот, и мало и големо, и машко и женско. Некои мајки ги зеле и малите деца в раце, и ним за да им го удрат ропскиот печат, односно почесниот, подоцна за да имаат поголеми права на подобри места во државната служба.

Тука имаше туркање, пцости, — (во тоа по малку личат на нас Србите, па ми стана мило) — отимање кој побргу да дојде до вратата. Некои дури и се здавуваа.

Печатите ги удираше посебен чиновник во бела, свечена облека, и благо го прекоруваше народот:

— Полека, луѓе, секој ќе дојде на ред, не сте добиток па вака да се туркате!

Почна удирањето на печатот. Некој ќе офнеше, а некој само ќе зајачеше, но никој не издржа да не пушти никаков глас додека јас бев таму.

Не можев долго да го гледам тоа мачење, па појдов во меаната; кога таму, некои веќе си седнале, та се мезетисуваа и пиеја.

— Го пребравме и тоа гајле! — рече еден.

— Море ние и не офкаме многу, но Талб, рикаше како магаре… — рече другиот.

— А, ете ти го твојот Талб, а вчера сакавте да претседава на собирот!

— Е, па кој ти го знаел!

Разговараа, а јачат од болка и се превиткуваа, но се криеја еден од друг, зашто секому му беше срам да се покаже дека е плашливец.

Клеард се посрами дека зајачка, а се истакна со јунаштво некојси Леар, кој бараше да му се удрат два печата и не пушти ниту глас. Целиот град само за него зборуваше со најголема почит.

Некои побегнаа, но беа презрени од сите.

По неколку дена, оној со двата печата на челото, шеташе со исправена глава, достоинствено и надуено, полн со слава и со гордост, па каде што ќе минеше сè живо му се поклонуваше и ја симнуваше капата пред јунакот на тие денови. Трчаа по улиците по него и жени и деца и мажи да го видат тој народен великан. Каде и да поминеше се ширеше шепотот на страхопочитување: „Леар, Леар! … Овој е тој! Тој е јунакот што не офна, што не пушти глас, додека му ги удираа двата печата!“ Весниците пишуваа за него и го опсипуваа со најголемо фалење и славење.

И тој ја заслужи народната љубов.

—

Ги слушам тие пофалбн на сите страни, па дури и во мене се разбуди српската јуначка крв. И нашите стари биле јунаци, и тие умирале на колци за слободата; и ние имаме јуначко минато, и ние го имаме Косово. Целиот ме обзеде народната гордост и суетата да се одмаздам за образот на својот род, па се втурнав пред судницата и извикав:

— Што туку го фалите Леар? … Вие уште не сте виделе јунаци! Да видите каква е српската витешка крв! Удирајте десет печати, а не само по два!

Чиновникот во бела облека го принесе печатот до моето чело и јас се тргнав… Се разбудив од сонот.

Си го протрив челото од страв и се прекрстив, чудејќи се што сè не му доаѓа на сон на човека.

— За малку не ја потемнев славата на нивниот Леар, — си помислив и се свртив на другата страна, а ми беше по малку криво што не заврши целиот сон.

 

Извор: Домановиќ, Радое, Избрани сатири, Мисла, Скопје 1990. (Прев. Загорка Тодоровска-Присаѓанец)

——————
Данга – Печат со кој се обележувал добитокот (мак. дамга, тур. тамга)

Ние, Србите, му благодариме на милосливиот Бог, си ги свршивме сите работи, па сега можеме, онака, во слободното време, да се проѕеваме до мила волја, да дремеме, да се изналежуваме и да спиеме, па кога и тоа ќе ни здодее, можеме од шега, да ѕирнеме да видиме што се прави по другите несреќни земји. Велат — господи спаси нè од секаква беда и напаст, и нека е скраја! — бидејќи има земји каде што луѓето постојано се закрвуваат и се расправаат околу некакви права, околу некаква слобода и лична безбедност. Кожата му се наежува на човека кога ќе помисли на таквите несреќници кои уште не си ги средиле работите дома, а ние втасавме да ги средуваме дури и Кина и Јапонија. Секој ден одиме сè подалеку од својата земја, и ако потрае вака, нашите новинари ќе почнат да носат написи од Марс, Меркур, или, во краен случај, и од Месечината.

—

И јас сум член на овој среќен народ, па ете, за да ја задоволам модата, сакам да ви раскажам за една далечна, многу далечна воневропска земја, и што станало во неа одамна, многу одамна.

Не се знае точно каде била таа земја, како се викал народот во неа, но сигурно не е во Европа, а народот би можел да се вика со кое било име, само не Срби. Во тоа се согласуваат сите постари историчари, а новите можеби ќе го тврдат и обратното. Впрочем, тоа и не е наша работа и јас го оставам тоа, па дури и да се огрешам во обичајот дека треба да зборуваме за она што не го разбираме и да ја работиме онаа работа што не е наша.

Со сигурност се знае дека тој народ бил многу расипан и непослушен, преполн со пороци и лоши страсти, па со тоа и ќе ве позабавам во оваа приказничка.

Секако, драги читатели, на прв поглед вие не можете да верувате дека некогаш можеле да постојат толку расипани луѓе, но да знаете дека сето ова го работев според стари записи, што ги имам в раце.

Еве, во точен превод, неколку доставки до раз ни министри:

„Земјоделецот Н. Н., од Кар, денес по орањето намина в меана, пиеше кафе и страсно ги читаше весниците во кои се напаѓаат денешните министри…“

„Учителот Т… од Борак, штом ќе излезе од училиштето, ги собира околу себе селаните и ги наговара да формираат пејачка дружина. Освен тоа, овој учител игра челик со чираците, а со своите ученици игра со петлици, па затоа е многу штетен и опасен. На некои селани им чита книги и им ги нуди да ги купат. Ова зло не може да се трпи, зашто со тоа ја расипува целата околина, и им подметнува на мирните и чесни граѓани дека бараат слобода, а всушност тој непрестајно им зборува дека слободата е послатка од сè. Пуши страсно и потплукнува кога пуши.“

„Свештеникот Ѓ… од Сора, по службата во храмот, оди на политички собир во блискиот град.“

Еве, гледате, какви резили ти немало во оветот!

Внимавајте понатаму:

„Судијата С… денес гласаше за општинската управа. Овој срамен судија прима опозиционен весник и страсно го чита. Во судот се осмели да каже дека еден селанец воопшто не е виновен, кој е обвинет за навреда и противставување на власта, зашто пред сведоци рекол дека нема ништо да купува од дуќанот на кметот Габор. Освен тоа, тој ист судија изгледа замислен, а тоа е еден јасен доказ дека е полн со пороци и сигурно смислува некаков голем заговор против денешниов режим. Треба да се обвини за навреда на господарот, зашто тој и без тоа не може да биде пријател на династијата кога оди на кафе кај Моро кафеџијата, а Моровиот дедо бил добар пријател со Леоновиот побратим, кој го спотна оној метеж во Јамб против доглавникот на дворот на дедото на денешниот владетел!“

Имало и уште полоши луѓе во таа несреќна земја. Читајте ја само оваа доставка:

„Адвокатот од Тул застапуваше некојси сиромав, чиј татко го убија минатата година. Тој адвокат страсно пие пиво и оди на лов, а што е најлошо, основал и некоја дружина за помагање на сиромасите во нашата околина. Тој е дрзок изрод кој зборува дека државните шпиони се најлоши луѓе.“

„Професорот Т… денес трчаше низ градот со разни белосветски дечишта и крадеше круши откај зарзаватчијата, а вчера гаѓаше гулаби со праќка и скрши прозорец на една државна зграда. Тоа и би можело да му се прости, но тој оди на политички собири, гласа на изборите, разговара со граѓаните, чита весници, зборува за државниот заем, и какви ли не уште срамотилаци прави на штета на наставата!“

„Селаните од Вар почнаа да прават ново училиште, и како што се чини, со тој порок ќе се зарази целата наша околина. Треба што побргу да се спречи таа гнасна струја, штетна за државата!“

„Занаетчиите од Вар основаат читална и секоја вечер се собираат во неа. Оваа страст фати длабоки корења, особено кај младите, а старите се носат со мислата освен читалната — да основаат занаетчиски пензионерски фонд. Ова не може да се трпи во нашиот крај зашто ги соблазува сите чесни луѓе, кои не ги пцујат министрите! Еден занаетчија дури бара поделба на трудот! … Грди страсти! …“

„Селаните од Падо бараат општинска самоуправа!“

„Граѓаните во Троја сакаат слобода на изборитр.“

„Многумина овдешни службеници совесно си ја вршат работата, а еден, освен тоа, свири на флејта и знаје ноти!“

„Писарот Мирон страсно игра на забавите и јаде солени семки со пивото. Треба да се истера за да се излекува од тие страсти.“

„Учителката Хела купува цвеќе секое утро, па така ја соблазнува околината. Не може да се трпи, зашто ќе ни ја расипе младината.“

—

Кој би можел да ги изнареди сите гнасни страсти на тој несреќен народ? Доволно е да се рече дека само десетмина биле добри и чесни луѓе во целата земја, а сите други, и машко и женско, и старо и младо, биле расипани, како што се вели, од корен.

Што мислите, како им било на овие десетмина добри и чесни луѓе во таа расипана земја? … Тешко, многу тешко, а најмногу поради тоа што морале да го гледаат пропаѓањето на својата родена земја, што толку силно ја љубеле. Не спиеле ниту дење ниту ноќе од грижи: како да ги поправат своите грешни сограѓани, како да ја спасат земјата од пропаст?

Полни со огнено родољубие, полни со добродетелства и благородност, биле во состојба да ги поднесат сите жртви за среќата на својата татковина. И, еден ден, го стегнале јуначкото срце, ја наведнале главата пред волјата на горчливата судбина, која им пресудила тежок товар, и станале министри, земајќи си ја врз себе благородната задача да ја исчистат земјата од гревот и од страстите.

Биле учени луѓе, но не им било лесно да ја извршат толку тешката обврска.

Најпосле, на еден, кој бил најглупав кај тој народ (тоа значело најдуховит), му светнала мислата дека треба да се овика Народното собрание, но во него решаваат странци. Сите ја прифатиле оваа убава идеја и на државен трошок зеле под наем двесте луѓе, кои испофатиле некакви странци, што случајно се затекле тука, во таа земја, поради трговија. Тие се бранеле, се оттргнувале, но сила бога не моли!

Така се случило четиристотини странци да станат пратеници и да решаваат разни работи за среќата на земјата, да станат израз на народните желби.

Откако така ја свршиле работата и нашле доволен број луѓе кои ги наименувале за народни претставници, веднаш потоа распишале и избори за народни пратеници. Немојте да се чудите на тоа, зашто во таа земја таков бид обичајот.

Почнале собраниските седници. — Се решава, се зборува, се дискутира… Не е лесно да се сврши толку важна работа. Сè било лесно и одело бргу, но кога се дошло до страстите, веднаш се појавиле тешкотии. Додека некој не се нашол да предложи да се донесе решение со кое се укинуваат сите страсти во земјата.

— Да живее говорникот, да живее! — одекнале радосните извици од многу грла во собраниската сала.

Сите воодушевено го прифатиле предлогот, и се донесло решението:

„Народното претставништво, согледувајќи дека страстите му пречат на народниот напредок, е поттикнато да ја донесе уште и оваа точка во новиот закон, која ќе гласи:

„Од денес престануваат страстите и се укинуваат како штетни за народот и за земјата.“

—

Не поминале ни пет минути откако бил потпишан законот за укинување на страстите, и за него знаеле само пратениците, а сега да видите што се случувало меѓу народот во сите краишта, без разлика.

Доволно е да ви наведам само едно место, во превод, од нечиј записник.

Еве го, од збор до збор, тој записник:

„… Пушев страсно. Кога ќе се разбудев, веднаш се фаќав за цигарите. Еден ден, се разбудив и ја зедов кутијата со тутунот, та свиткав цигара (по обичај). Некако ми стана непријатно (токму тогаш пратеникот предлагал), кога одеднаш почувствував како раката сама ми затрепери, а цигарата ми падна; ја погледнав, па со одвратност плукнав… веќе нема да пушам — си помислив, а тутунот ми стана гаден, толку многу гаден што не можев да го гледам. Се чудев што ми стана така одеднаш, и излегов во дворот. Кога, дури таму имав што да видам! Пред вратата, мојот сосед, еден стар пијаница, кој не можеше без вино ниту час; стои трезен човекот, си гледа пред себе, и се чешка по главата.

— Еве, донесов вино, — му рече момокот, и му подаде шише како и обично.

Мојот сосед го дофати шишето, па го тресна одземи и тоа се распрсна на стотина парчиња.

— Уф, гадни работи! — викна тој со гнасење, гледајќи го истуреното вино.

Потоа долго молчеше, па побара слатко и вода.

Му донесоа, тој се почести, а потоа си отиде на работа.

Жена му се расплака од радост кога виде дека мажот и одеднаш се поправа.

Еден друт мој сосед, пак, кој страсно читаше весници, го видов како седи крај отворениот прозорец, па и тој нешто преобразен и чудно изгледаше.

— Добивте весници? — го прашав.

— Веќе нема да ги погледнам весниците, толку ми станаа одвратни! Сега си мислам да земам да читам археологија или грчка граматика! … — ми одговори, и јас си заминав, излегов на улица.

Целиот град се беше преобразил. Еден страстен политичар беше тргнал на политички собир. Одеше човекот по улицата, па наеднаш се заврти и се стрча наназад, небаре некој го спобркал.

Се зачудив што му стана, па го прашав зошто така наврапито се враќа.

— Тргнав на собир, па одеднаш ми падна на ум дека е подобро да си одам дома, да си нарачам некоја книга од областа на земјоделството и на домашната индустрија, па да читам и да се усовршувам во работата. Што барам на собир? — ми рече, па отрча дома за да го изучува земјоделството.

Не можев да се начудам на чудото што стана одеднаш, па се вратив дома, и зедов да ја прелистувам психологијата. Сакав да го прочитам местото за страстите.

Наидов на листот каде што пишуваше: „Страсти“. Останал само насловот, а сето друго побелело, небаре никогаш ништо не пишувало! …

— О, што е сега ова, господи?!

Во целиот град никаде не можеш да најдеш лош и страстен во што било, па дури и добитокот станал поумен!

Дури утредента во весниците прочитавме за собраниското решение дека се укинуваат сите страсти.

— А, ах, значи тоа е! — викаа сите. — Ние се чудиме што станува со нас. а тоа Собранието ги укинало страстите!

Овој записник е доволен за да објасни што станало кај народот кога во Собранието се донесувал законот за укинување на страстите.

Потоа им било јасно на сите и секому, и престанало чудењето, а наставниците во училиштата вака им предавале на своите ученици за страстите: „Некогаш во душите на луѓето постоеле и страсти, и тоа бил еден од најзаплетканите и најтешките делови на психологијата; но со решение на Собранието страстите се укинати, па така сега ја нема таа партија во психологијата, како и во душите на луѓето. Страстите се укинати на тој и тој датум, таа и таа година.“

— Му благодариме на Бога кога не мораме да ги учиме! — шепотеле учениците, задоволни со таа собраниска одлука, зашто за идниот час требало да научат само: „На тој и тој датум, таа и таа година, со решение на собранието се укинати сите страсти, и така веќе ги нема кај луѓето! …“

Штом ќе го изговореле тоа без грешка, ќе добиеле одлична оценка.

Ете, така наеднаш тој народ се спасил од страстите, се поправил, па од тој народ, според некои преданија, станале анѓелите! …

 

Извор: Домановиќ, Радое, Избрани сатири, Мисла, Скопје 1990. (Прев. Загорка Тодоровска-Присаѓанец)