(Предыдущая часть)

КИЧА

С самого раннего детства помню я человека, которого все в нашем селе звали Кича. Он кончил сельскую школу, а потом его послали в Крагуевац «на большое учение» — в гимназию. Там он провел года полтора, но так как в учении не преуспевал настолько, чтобы «выучиться на попа или учителя», отец отдал его на обучение ремеслу к знакомому бакалейщику Симе, который умел шить, вышивать бисером и серебром. Но и у Симы Кича пробыл недолго. Два года он прооколачивался в торговых рядах, научился говорить по-городскому, кое-что усвоил из ремесла и вернулся в деревню, где сразу выделился среди прочих походкой, одеждой и манерой разговаривать. Зимой он носил узкие, в обтяжку, брючки из голубого военного сукна, поддевку и поверх нее безрукавку, а на голове голубую шапочку. Летом ходил в том же самом, лишь без поддевки да шапочку сменял широкополой шляпой на городской манер; иногда он появлялся в легких брюках и в тонкой белой рубашке с пояском, так густо подсиненной, что она казалась голубой, на рубашке — пуговицы, двойные манжеты и воротничок из шифона, накрахмаленный и разглаженный. Вместо жилета из грубого сукна всегда безрукавка, и то нараспашку, а на ней стальная цепочка (часов у него не было); вокруг шеи длинный шнурок, который спереди засунут за пояс. Вернувшись, стало быть, из города после обучения наукам и ремеслу (в селе говорили, что он знает немного и по-немецки), Кича выпросил у отца разрешение продолжать учение еще два года частным образом— пройти курс на общинного писаря. Так учились в то время многие. Платили учителю кто деньгами, а кто натурой: приносили зерно, жир, молоко, цыплят, поросят, ягнят — у кого что было, — так считалось даже дешевле. Мы, ребятишки, смотрели на обучающихся таким образом молодых людей со страхом и благоговением, как на ученых. Между собой они говорили другим, непривычным для нас языком: они не утверждали, что Морава имеет исток, что у человека две ноги, а у овцы четыре и питается она травой, что у лошади есть голова, туловище и ноги, а на шее длинные красивые волосы, именуемые гривой, что это домашнее животное впрягают в телегу и с большим удобством используют для передвижения. Не говорили они ни о чем подобном. Они изучали совсем другие науки: как составить, как написать акт о владении землей, вычислить процент на заимообразно взятую сумму, написать жалобу, расписку, заверить ее или высчитать сроки платежей, могли сочинить справку: «Суд данной общины удостоверяет надлежащую власть, которой следует знать, что…», написать письмо частное и официальное.

Вот какие знания, весьма важные в наших глазах, приобретали эти парни. Да и крестьяне благосклонно относились к такого рода обучению. То, чему учили детей в обычной школе, они считали пустяками, пользу, по их мнению, приносили только частные занятия. Потратился, заплатил учителю, зато потом такой ученик поведет дело не хуже адвоката. А если он толковый, да еще попрактикуется в общине, тогда можешь свободно обходиться без адвоката, разве только у тебя денег куча и ты не знаешь, куда их девать. Да и парню хорошо — выучился и забудь думать о мотыге. Вон Алемпия, Васе, да и другие — все стали писарями в общинах и живут себе припеваючи.

Так рассуждали крестьяне, а мы, школяры, не только уважали этих молодых людей за их высокую ученость, но и побаивались — они ведь были для нас чем-то вроде заместителей наших учителей. Отправится учитель на охоту, в гости или по каким другим делам, они задают нам уроки, спрашивают, наказывают, обладая всей полнотой учительской власти; потом только представят учителю подробный доклад о занятиях, о поведении учеников, о наказаниях, а тот, как верховная власть, одобрит их.

—

Пока Кича так учился, отец его умер, оставив ему в наследство долги да разоренное хозяйство. Мать умерла еще раньше, и остался он один-одинешенек. Дом отца был на хуторе в получасе ходьбы от нашего села, где находились церковь, школа, корчма, община, дома учителей и священника, лавка и Митина красильня, был тут еще заброшенный домишко одного торговца, которого случайно камнем убил собственный шурин, а жена после вторично вышла замуж и уехала, взяв с собой обоих детей. С тех пор домишко пустовал.

Как человек ученый, Кича и не подумал заниматься сельским хозяйством. Забросив родительский дом, он арендовал этот пустующий домик в нашем «господском» краю. Потом приобрел швейную машинку и стал шить крестьянам куртки, безрукавки, шапки, женские кофты в талию, чинил пиджаки, а попутно занимался составлением актов, долговых обязательств, сочинял иски, писал частные письма, — словом, был Кича на все руки мастер и притом за небольшую плату.

Когда я мальчишкой жил в деревне, ему было лет двадцать. Был он чернявый, костлявый, тощий, долговязый и всегда щеголял в своих узеньких брюках, а ремешки от опанок доходили почти до колен.

По целым дням, не зная усталости, он бегал туда-сюда, словно пес, как говорили крестьяне. Чуть свет он уже проносится, бывало, мимо нашего дома, распевая во весь голос (знал он, по слухам, все самые модные песни из песенника и пренебрегал старинными, деревенскими) . Не успеешь оглянуться, он уже идет назад с полной сумкой. Тащит то пироги, то индейку, то курицу — всяко бывало, но никогда не возвращался он с пустыми руками. Ему не лень было облетать село по нескольку раз на день. Везде поспеет! А то уйдет в другое село, в город — куда угодно, лишь бы не сидеть на одном месте.

Домишко, в котором он поселился, был маленький, приземистый, покосившийся, дымок над его крышей виднелся только зимой, а двор зарос бурьяном. И вечно по двору бродит какой-нибудь одинокий, печальный цыпленок или индюшонок, а в загородке визжит жирненький поросенок, которым отблагодарил его кто-либо из крестьян за письмо или еще какую услугу. Штукатурка на доме обвалилась, весь вид его невольно будит в человеке сожаление и симпатию к Киче, — этому одинокому сиротинке, как часто называли его крестьяне. Не уследишь, бывало, когда он приходит домой, когда уходит. Только что вы слышали, как строчит в его комнате машинка, и слышали его свист или пение, похожее на дикий вой, и вот уж тихо все — нет его, куда-то умчался! Не успеешь подумать: «Ага, нет его дома», как опять уже стрекочет машинка и разливается его голосище:

Ой, да что-то в голове моей смешалось,
Это новая зазноба показалась…

Через какое-то время спрашивают у нас под окном:

— Не знаете, где Кича?

— Тут был.

— Да нет его, заходил к нему сейчас— дверь заперта.

Мать моя, бывало, перекрестится в таких случаях и скажет:

— Как его только ноги носят, бог с ним! Словно бес в него вселился, прости меня, господи.

Не пройдет и часа, из его избушки опять раздается песня:

У тебя румяный клюв, голубок мой, а голубка…

и снова все смолкает. Смотрим, торопливо прошел куда-то и тут же, посвистывая, бежит назад.

— Анафеме его предали, что ли, носится как проклятый! — прошепчет мать.

По воскресеньям после полудня, когда крестьяне соберутся после обедни в общине, Кича тут как тут. И со всеми у него секреты какие-то. Смотришь, этого оттащил в сторонку, пошептался с ним, глянь, — уж в другом конце шушукается с другим; не успеешь обернуться — в новом месте с третьим.

Так проводил время Кича, готовясь сменить поповского сына на месте общинного писаря. Нацелившись на эту должность, он ревниво наблюдал за деятельностью своего соперника. Подмечал его ошибки, всякие злоупотребления, вымогательства и обо всем тут же оповещал село, проникая в каждый дом. Крестьяне были уже готовы сместить поповского сына, но его, как говорили, поддерживал сам начальник. Немало поп перетаскал ему подарков, вот он и полюбил его сынка.

Но Кича был уверен, что придет его время, о чем неоднократно во всеуслышанье заявлял, когда ссорился с поповским сыном, и жил довольный собой.

Крестьяне к нему благоволили. Все жалели горемычного сироту, и к кому бы он ни зашел, с пустыми руками его не выпускали. Только соберется уходить, хозяйка задерживает:

— Кича, сынок, погоди-ка, дам тебе лепешек, знаю ведь, некому состряпать для тебя.

Соберет ему лепешек, положит в миску сырку да каймаку и сует в руки.

— Вот, не сухой же хлеб тебе есть, а когда из церкви пойду, мисочку-то у тебя захвачу.

«Доброе дело — милостыню подать сироте», — умиленно скажет про себя хозяйка, когда он уйдет.

Где дадут яичек, где цыпленочка, где индюшонка, кто даст солонинки, вяленого мяса — у кого что есть, лишь бы не отпустить с пустыми руками.

Так и жил Кича, не заботясь о пропитании. В доме у него всего вдоволь, и всюду дверь для него открыта. У одних пообедает, у других пополдничает, в третьем месте поужинает. «Одинокий, сирота!» — думает всякий, угощая его.

К тому же, он хорошо зарабатывал, а денежки берег, да, по правде говоря, и тратить их было ему не на что. От шитья-то, конечно, небольшая корысть, а вот писанием хорошо зарабатывал. Работал обычно за деньги, но не брезговал ни зерном, ни фасолью, ни скотом — все потом продавал в городе, а выручку — в суму.

—

Приехав в родное село, я встретился с ним впервые после детских лет. На месте маленькой, покосившейся избушки я увидел большой, просторный дом, обнесенный забором. Во дворе вместительные житницы, амбары, склады, конюшни и другие постройки. Дом стоит в саду, под окнами цветник, в глубине сада —ульи. Во двор ведет один вход с улицы, а к дому через сад — другой.

Когда я пришел, Кича сидел у амбара и разговаривал с крестьянами, стоявшими возле телег, нагруженных зерном. Увидев меня, он прервал разговор и поздоровался как с незнакомым. Я назвал себя, и на его лице отразилось радостное удивление.

— Разгружайте пока, а потом зайдете ко мне — сосчитаемся, — сказал он крестьянам и пригласил меня в дом, желая познакомить со своей семьей. Он сильно изменился. Передо мной стоял полный, вальяжный мужчина, с лоснящимся лицом и двойным, хорошо выбритым подбородком, одетый в сюртук с жилетом и брюки, как городской торговец. На пальце массивное золотое кольцо, на ногах красиво расшитые туфли. Жена его и дети также одеты по-городскому.

Из беседы с ним я понял, что он уже много лет занимает место общинного писаря, неплохо зарабатывает в качестве «адвоката», а кроме тот, торгует зерном, ракией и скотом.

— Хлопот много, — говорит он, — да ведь человек для того и создан, чтобы заниматься делом.

Наш разговор прервал крестьянин.

— Сгрузил, хозяин, давай исправим записи, — обратился он к Киче.

— Отдохни маленько. Не хочешь ли стопочку ракии? — предложил Кича.

Крестьянин опрокинул стопку, и они перешли в соседнюю комнату.

Минут через пятнадцать — я в это время разговаривал с хозяйкой — крестьянин ушел, не говоря ни слова, а Кича возвратился на свое место, и мы продолжили начатый разговор.

Вскоре я поднялся и откланялся. Хозяин пошел меня проводить.

Четверо крестьян еще сгружали зерно, а тот, что приходил в дом, стоял рядом с пустой телегой, держа в руке какую-то бумажку. Выпряженные волы лежали рядом с ярмом, пожевывая жвачку, а он стоял возле телеги, задумавшись, опустив голову, убитый горем. Затем развернул бумажку своими заскорузлыми, огрубевшими от работы пальцами, некоторое время смотрел на нее, снова сложил, завернул в платок и сунул за пазуху.

— Хорошо, Стеван, хорошо, не беспокойся! — сказал ему Кича.

— Горькое это «хорошо»! Возил, возил зерно, устал до смерти, а главный долг так за мной и остался. А ну, вставай, Сивко! — крикнул Стеван и со злостью ударил вола.

— Что поделаешь! И я бы хотел, чтоб ты не был мне должен… — проговорил Кича.

— Ну, ну! — прикрикнул Стеван на волов и поднял ярмо. Волы послушно просунули в него голову, Стеван забил палку, взял волов за цепь и повел к воротам. Телега заскрипела, и Стеван удалился, молча, не прощаясь.

(Далее)