(Предыдущая часть)

II. ВСТУПЛЕНИЕ

О святая, могучая сербская наука, прости, если я когда-нибудь согрешил против тебя, прости меня, ибо я не ведал, что творю. Я удрал от тебя с последнего экзамена по греческому языку, ибо думал, что недостоин имени твоего. Но вот я каюсь публично, ибо увидел, что ты не так груба и беспощадна, как иностранные науки, нет, ты, милостивая наша сербская наука, принимаешь в свои объятия всякое блаженное чадо нашей милой матери Сербии. Я каюсь, каюсь публично, а раскаявшись, возвращаюсь, как заблудшая овца, назад к великому стаду твоему, чтобы прославить имя твое.

Я отрекаюсь и перед богом и перед людьми от своей прежней работы в области рассказа, ибо я увидел, что этот путь не ведет к счастью. Я клянусь, о наука, святым именем твоим, что отныне, вступая в круг верных твоих поборников, буду служить усердно и истово твоим принципам, буду поддерживать тебя всеми своими силами до гробовой доски, ибо я увидел, что ты одна ведешь к счастью — хорошо обеспеченному положению.

Я никогда не отрекусь от твоих вечных истин. Я всегда буду признавать, что корова имеет четыре ноги и одну голову, что свинья не относится к птицам и у нее нет крыльев, что у домашней собаки нет на голове рогов, что кошка не река, а домашнее животное, что овца не город в Сербии, а также домашнее животное (относится к жвачным), и оную овцу можно доить и стричь с нее шерсть, а из шерсти делать теплую одежду на зиму; из кишок (того же животного) мы делаем «струны к скрипкам, издающим милые нам звуки наших народных мелодий» (как говорят учителя наши на основании педагогики Вундта). Все эти священные истины внушил мне учитель еще в начальной школе. Как обрадовались мои необразованные родители, когда я принес из школы новость, что у коровы четыре ноги, наглядно доказанную нам учителем на основании научных данных.

Будь благословенна наша отечественная наука, так успешно пересчитавшая ноги и другие части тела отечественных домашних животных!

–

Ну вот, я высказался и тем спас свою душу! Куда же мне теперь податься? Я твердо и определенно решил посвятить себя науке, но ведь наука так многообразна. Какой же отрасли знания посвятить себя, к чему влечет меня сердце?!

Хе, к чему оно меня влечет??! Судьба моя будет такая же, как и всех наших ученых. У нас во всяком случае таланты и стремление к изучению отдельных отраслей науки появляются, слава богу, всегда своевременно и кстати. Не успеет освободиться место на какой-нибудь кафедре, сейчас же, будто по мановению волшебной палочки, возникает, как из-под земли, тьма-тьмущая даровитых людей, горячо любящих именно ту отрасль науки, кафедра которой освободилась; и как только это место окажется занятым, таланты именно в этой области опять иссякают. Вот видите, в чем счастье для нашей науки! Судьба, счастливая звезда наша и ничего больше. Если, скажем, освобождается место на кафедре археологии, у нас сейчас же находятся сотни молодых гениальных археологов, страшно преданных этой науке. Право же, не знаешь, кто из них более предан делу: куда бы их ни направили, все они будут копаться в земле да искать древностей. Найдут самый обыкновенный римский кирпич и радуются, будто отца родного увидели. Но когда место на кафедре оказывается занятым, тотчас же, по странному капризу судьбы, археология становится всем противной, а сильная любовь и таланты обращаются на другую науку, на кафедре которой оказываются свободные места, будь это хоть космография.

И вот, благодаря столь счастливой судьбе сербской науки, меня не влечет стать энциклопедистом. Правда, почти все места заняты, а потому небесная благодать не снисходит на меня. Приходится выбирать.

Педагогика — прекрасная вещь, но наши учителя даже носа сунуть туда не дадут. К Вундту и Песталоцци[1] и подступиться не позволят, хотя сами безжалостно оседлали их, и мне кажется, прости меня господи, что они купили обоих на ярмарке в нашей Баточине.

В историю сербов я и заглянуть не смею, ибо патент на нее взял господин И. Руварац[2]. Этому человеку удалось с помощью науки доказать нам, что все прекрасное в нашем прошлом — неправда. Многие рассказывают даже, что Руварац выдумал сербский народ, как некто выдумал, по слухам, рыбу (но тому так только показалось). Точно так же несколько наших филологов в результате длительных научных исследований сумели выдумать сербский язык, причем название «сербский» они дали ему лишь из патриотизма. Я не собираюсь совершать подобных научных открытий; это ведь случается не так часто и не зависит от нашего желания. Жил же сербский народ (если мы осмелимся предположить, что его не выдумал господин Руварац) столько веков безо всякого языка, пока не появились новейшие филологи и не придумали, как благодарные сыновья, язык для своего народа. Злоязычные люди, между нами будь сказано, уверяют, что, к стыду нашему, сербский язык выдумал один шваб из сострадания к нам или, что гораздо правдоподобнее, от нечего делать. Он, говорят, изучил все известные языки и не знал, как убить время. Другие считают, что сербский язык совершенно случайно (ведь многие великие открытия сделаны случайно) нашел господин С. Калик в какой-то итальянской грамматике, на которую он случайно наткнулся во время путешествия. Впрочем, кто бы ни был открывателем, благодарю его от своего имени и от имени всего нашего народа; я, со своей стороны, более всего склонен приписать столь славное открытие господину Миленовичу. Я не смею вмешиваться в подобные важные дела, ибо это значило бы претендовать на чужую собственность, и только молю бога, чтобы народ не испортил дивное достижение наших филологов. Но толпа есть толпа, ибо уже (пусть этот грех ляжет на ее душу) из «гнэв» сделала «гнев». Но грядущее, надо полагать, более разумное поколение проклянет неразумный нынешний народ за такие варварские поступки.

Я подумываю о логике, но она для нас, сербов, сделалась какой-то фатальной наукой. Мы ничего не достигли в этой отрасли знаний, хотя что только с ней, бедной, не делали. Впрочем, пусть ищут здесь славы те, которым мила мания ставить номера на чужие мысли, а наша сербская логика только этим и занималась, да к тому же из двух посылок сделала вывод, что Бисмарк — человек, даже что папа римский — человек, а что, наоборот, вол — не человек. Но всего гениальнее достижения сербской логики в таких доказательствах.

Первая посылка: на каждом пианино можно играть.
Вторая посылка: на обезьяне нельзя играть.
––––––––––––––––––––––––––––––––––––
Отсюда вывод: стало быть, обезьяна не пианино.

Поскольку все мы сербы, то не будь такой сербской логики, мы могли бы решить, что гусь — это пароход или наоборот.

Я занялся бы и историей литературы, особенно сербской, но эта наука опротивела мне еще тогда, когда я был гимназистом, потому что я из-за нее остался на второй год. Я знал все, чему меня учили: когда какой писатель родился, и какая бабка-повитуха перерезала ему пуповину (мимоходом выучили и биографию этой знаменитой бабки), как звали родителей этого писателя, биографии всех его теток со стороны отца и матери, да, кстати, и остальной родни писателя. Точно так же я знал, когда какой автор начал писать, что написал и в каком году. Самое главное, я ответил даже на вопрос: какое кушанье больше всего любила прабабка Лукиана Мушицкого[3]. Здесь я воспользовался чисто научными данными, приведя упоминания старинных источников, что в средние века любимым кушаньем был суп из помидоров; в старых ведах[4] он значится под названием ghtoure, а у арабов phataha. Об этом же говорят путевые записки одного германца, путешествовавшего по нашим землям во времена крестовых походов. Возвращаясь с войны, он ел это кушанье у какой-то старушки Ефросимы (германец пишет Eufrosina), а по законам сербской логики это непременно была прабабка или пра-прабабка Лукиана Мушицкого. Да и мифологические исследования говорят, что она должна быть прабабкой (или чем-то в этом роде) нашего великого писателя. Дав такие прекрасные ответы, я уже решил, что спасся и отлично сдал экзамен, но провалился на самом важном вопросе: не мог назвать точно год, месяц и день, когда у тетки Бранко Радичевича[5] появился насморк.

И вот с тех пор я возненавидел эту науку и стал так ее бояться, что по сей день мне страшно о ней подумать, а не только заниматься ею, и все-таки я оставляю за собой право вернуться к этому предмету, когда перейду к теории.

Странное дело, мы, сербы, на так называемом научном поприще сильно отличаемся от других народов. У других несчастных народов ученые больше дают науке, чем наука им, а у нас, потомков достойных предков, дела идут совсем иначе: наши ученые, за малым исключением, большую пользу получают от науки, а она терпит от них большой ущерб. Здесь, конечно, проявляется наш воинственный дух и наша гениальность, потому что мы не рабски, не слепо служим науке, как другие несчастные народы, нет, мы ухитряемся добиться того, что эта гордячка-наука служит нам; мы властвуем над нею, а она нам подчиняется. Никогда иностранные ученые не смогут подняться на такую высоту и занять господствующее положение по отношению к науке, как это удалось сделать нам за очень короткое время.

Не могу же я стать презренным отщепенцем и унизиться до того, чтобы служить науке так, как делают это за границей! Гораздо лучше поступать подобно большинству наших ученых, а мне, ей-богу, кажется, что они все отрасли науки сумели превратить в серебряные и золотые россыпи, которые в качестве собственности будут передавать своим потомкам, дабы и те извлекли пользу из трудов предков. До последнего времени еще держалась метафизика, и это можно объяснить только тем, что она, к счастью своему, не попадала в руки к сербам. Но теперь бедняжка уже закончила свою карьеру. Нашелся молодой, гениальный и энергичный серб, который пронюхал о существовании и этой науки и как человек с ясным и глубоким сербским умом сейчас же заявил, что ему решить проблемы философии так же легко, как выпить стакан воды. Нигде, братцы мои, не обойтись без серба! Ломали голову над этой удивительной наукой и немцы, и французы, и итальянцы, и англичане, и кто только ею не занимался, но вместо того, чтобы распутать и разобраться, они все больше запутывали дело. А серб только посмотрит, сразу видит — куда стукнуть. Серб ведь! Там, где многие народы изнемогли и погибли от тяжкого труда, ничего не свершив, серб быстренько наводит порядок. Вот, стало быть, новое основание для нас возвыситься в глазах иностранцев, вот случай дать человечеству великого гения, поскольку он, без сомнения, покинет нас, ибо мы не сумеем его оценить. В другой среде он мог бы прославиться благодаря таким успехам, а у нас, пустив в ход самые пышные обещания, он едва добился бы незначительного улучшения своего благосостояния! Как ничтожна награда человеку, который обещал нам изумить весь образованный мир своими великими творческими открытиями! Неужели он заслуживает только того горького утешения, что ему удается изумлять сербских читателей! Но разве это может служить утешением? Я, кажется, впал бы в отчаяние, если бы мои труды понравились читателям, пожирающим обычно криминальные измышления больных мозгов.

Мне неприятно, что пришлось и об этом упомянуть во вступлении без особого порядка и логической связи, но что сделано, то сделано. И кто же требует логической последовательности в наш практический век, когда идеал молодежи — безделье, хороший аппетит, большое жалование и благополучная жизнь со всеми удобствами. Я уже не говорю о наших уважаемых барынях или барышнях, будущих хозяйках и матерях. Они великолепно готовятся к исполнению своих семейных обязанностей, читая «Уголовный вестник» и тому подобные вещи. Это их любимое чтение, вполне соответствующее нежному женскому вкусу. Они спокойно читают о том, что какой-то несчастный попал под поезд, ужасно искалечен — голова разбита, мозг выпал, разорван живот и видны внутренности, что некто спрятался в сундук, а потом убил новобрачных и т. д. и т. п.

Ну, для вступления достаточно того, что уже сказано, ибо, согласно какому-то правилу, в нем полагается упомянуть обо всем, что будет изложено в дальнейшем исследовании.

(Далее)

[1] Вильгельм Макс Вундт (1832–1920), немецкий психолог и философ-идеалист, один из основателей экспериментальной психологии. Иоганн Генрих Песталоцци (1746–1827) – известный швейцарский педагог.

[2] Илларион Руварац (1832–1905) – сербский историк.

[3] Лукиан Мушицкий (1777–1837) – сербский поэт классицист.

[4] Веды – древнейшие памятники древнеиндийской литературы.

[5] Бранко Радичевич (1824–1853) – выдающийся сербский поэт, прогресивный романтик эпохи сербского национального возрождения.

Χαίρετε ἐν Κυρίῳ πάντοτε· ἀγαπητοὶ ἀδελφοί, πάλιν ἐρῶ, χαίρετε.
Ὀ Κύριος ἐγγύς, μηδὲν μεριμνᾶτε.
Mig., Patrol. græca t. 46. 50 p. 821

I. ВВЕДЕНИЕ

О чем ты сейчас думаешь, дорогой читатель, если вообще считаешь выгодным думать?

Голова у тебя закружилась при первом взгляде на это название, и сразу ты проникся почтением к человеку науки. Э-э, я сужу по собственному опыту. До сих пор я писал рассказы, а ты только снисходительно улыбался. Или, сказав себе: отдохнуть, что ли, после канцелярской или какой другой работы — брал мой рассказ и читал, дремля и позевывая, пока несчастные мои писания не падали на пол, а ты засыпал как убитый. Проснувшись, ты, человек солидный, шел на свою солидную работу, а обо мне вспоминал, как о паяце, который тебя развлек. Так вот, мой дорогой, больше этого не будет. Я понял, что ты ценишь и уважаешь только то, чего не понимаешь и не читаешь, а если и читаешь, то обливаясь потом от скуки, а в голове у тебя только одно: какой ученый человек тот, кто сочинил столь умную вещь. Ну почему же, скажите, и мне не сесть и не написать такое произведение, в котором будут три моих слова и тысяча разных цитат — греческих, латинских, английских, итальянских, санскритских, арабских, турецких и бог весть еще каких? Никто тогда не станет читать мою работу, но ведь мне только это и нужно! Зато каждый почувствует, сколько в нее вложено труда. У любого голова закружится, как у стоящего над пропастью, когда на него обрушится лавина всяких сокращенных слов (будто в бухгалтерской книге) и слов, заимствованных из всех языков, живых и мертвых, цифровых указаний страниц и глав книги, а потом фамилий самых разнообразных ученых. Кто же не проникнется уважением к человеку, который изучает все эти вещи и даже пишет о них, если у простых смертных по коже мурашки бегают при одном лишь взгляде на этакую ученость!

Я собираюсь писать таким образом года три. Пусть читать меня никто не станет, зато начнутся разговоры о том, что я очень даровит и выдвигаю весьма оригинальные научные теории. Так обязательно будет, потому что, когда речь зайдет о науке и дойдет очередь до моих трудов, всякий постыдится сознаться, что он не читал столь известных исследований, и каждый скажет:

— А-а! Это исключительная вещь! Стоит того, чтобы прочесть. Он много обещает! Вы читали?

— Конечно, читал! У него очень глубокие мысли и оригинальные научные взгляды.

— Говорят, его и во Франции ценят…

И разговор продолжается в том же духе, а обо мне складывается весьма лестное мнение. Не страшно, если кто-нибудь и поймет, что мои писания — чепуха: будет уже поздно. Ни у кого не хватит смелости напасть на человека с авторитетом.

Тактика важна во всем, а особенно в литературе. Меня удивил однажды некий оратор на собрании: поднявшись, он с большим достоинством попросил слова, а когда председатель разрешил ему говорить, он, сурово сдвинув брови, начал:

Пусть блещет молния и громы громыхают!
Их человечества пороки потрясают.
Рыдай, моя земля, и все живое в ней,—
Ничтожный всяк паук и бедный муравей!

Он произнес эти слова громко, отчетливо и, замолчав, устремил на слушателей мрачный и величественный взгляд. Никто не смел вздохнуть, ожидая окончания столь бурно начатой речи, а оратор-громовержец потрясает воздух восклицанием: «Господа!» Затем опять умолкает, смотрит на окружающих и совсем мягко добавляет: «Об этом можно многое сказать, но поскольку наступает обеденный час, я предлагаю обедать, ибо великий народный пророк и учитель (тут он опять возвысил голос), великий певец своего времени, который, высоко неся свой факел, озаряет нам путь во мраке, говорит: «Вспоминать предков — утешение, полезно греться в лучах их добродетелей!» Эту цитату он произнес во весь голос, приняв позу трагического актера, а затем меланхолически прибавил: «Да, да, господа, не забудьте и тела своего, ибо, по словам Даниила пророка…» (следует большая цитата) и так далее.

Тогда я удивился этому стилю, но сейчас вижу, что в нем проявилось искусство оратора: он хотел сразу же, первой фразой, сразить людей.

Мне довелось познакомиться с работой одного филолога, которая начиналась цитатой: «И закипела кровь в жилах моих, и запылали мысли мои, как огонь!», после чего непосредственно следовало: «К» перед «Е», как мы уже сказали, превращается в «Ч». И так далее.

Другой «даровитый молодой человек» так искусно повел себя, что наше общественное мнение провозгласило его великим философом, хотя он ровно ничего не написал. Зато он рассказывал каждому встречному, что у него накопился целый погреб философских исследований на латинском и английском языках.

— Ух ты! Целый погреб научных работ!

У человека, услышавшего об этом, глаза от изумления на лоб лезут, и он начинает всем подряд рассказывать о неслыханном чуде!

Вот таким манером «молодой даровитый» философ подготовил почву и ошеломил публику; теперь, когда он что-нибудь издает, читатель уже заведомо благожелательно настроен и, вспоминая: «О, да это тот, который написал целый погреб работ!», тотчас проникается почтением к столь плодовитому исследователю.

Два наших пчеловода вели долгий спор об ульях. Но дело этим не ограничилось. Господа пчеловоды сначала будто бы мимоходом привели большие цитаты из «Горного венца»[1], и — слово за слово — их спор об ульях превратился в некое как бы литературное исследование. А началось все с мелочей. Сначала один сказал, что в руках у хорошего пчеловода всякий улей хорош, ибо, по словам бессмертного гения и великого поэта, которого ценит весь мир:

А в руках у Мандушича Вука
Всякое ружье стреляет метко!

Что же оставалось делать другому, как не показать, пустившись при первом удобном случае в комментарии, что и он знает толк не только в ульях, но и в поэзии? Так они почти весь «Горный венец» и перетряхнули.

А читателю, когда все это благополучно кончится, придется только снять шапку перед знающими людьми и с воодушевлением воскликнуть: «Спасибо вам, господа! Если я теперь начну заниматься пчеловодством, то буду знать, какие ульи самые лучшие!»

Один человек рассказывал мне, что из статей о сахарной свекле он узнал, как в аористе «ѫ» редуцируется в «ъ».

И все это делается для того, чтобы человек мог показать свою ученость.

Я сам имел случай изучить вопросы сравнительного языкознания по «Материалам для создания медицинской терминологии». Тут были объяснения корней и основ слов, происхождение и изменение звуков, удачные цитаты из Миклошича, Ягича, Шафарика и Джуры Даничича[2]. Целая страница цитат! Помилуй бог! Я-то с помощью медицинской терминологии изучил сравнительное языкознание и толкование корней слов, а какую пользу принесло это врачам, одному богу известно. Впрочем, врачи могли бы, вероятно, найти весьма полезные для себя сведения о заразных болезнях в каких-нибудь трудах по истории литературы или механике.

Если бы я не решил написать много, я мог бы остановиться, даже не окончив этого введения. Но я уверен, что не буду худшим из наших литераторов, о чем бы я тут ни болтал, ибо в нашей литературе, слава богу, всякое можно встретить. У нас есть прославленный литератор и бессмертный академик, который всех нас, смертных, вдохновляет на труд остроумным выбором таких тем, в которых каждый, кто знает азбуку, может себя чувствовать специалистом. Бессмертный академик рассказывает, например, своим читателям на нескольких листах в одном из предисловий, как дешево он покупал и дорого перепродавал участки для застройки, выбирал хорошие строительные материалы, воздвигал и продавал дома и так далее. В заключение он говорит: «Пусть благословит бог меня и тех, кто вел со мной дела». Прекрасно, ей-богу! А каково нам, читателям?.. Конечно, это человек из Академии наук. Если бы я был академиком, я мог бы со спокойной совестью писать историю своих старых штанов со множеством цитат из Тацита и Фукидида[3].

Мое решение написать много не беспричинно, оно обосновано серьезными соображениями. Некоторые критики сделали открытие, что в литературе тоже действуют законы дарвиновской борьбы за существование, и мои маленькие несчастные творения должны были бы неминуемо погибнуть, так как их при первом же столкновении проглотила бы какая-нибудь «Механика» Миялки Чирича или другой зверь той же величины из литературного царства. В самом деле, этот критик правильно подметил. Вся жизнь на земле есть ожесточенная борьба видов за существование, и в литературе происходит то же самое. В литературном мире, как и в мире животных, господствуют те же законы борьбы за существование и самосохранение особей. У арабов есть пословица: Wahan garachar ilili tototho lei tohnuro, что вполне соответствует дарвинскому: The descent of man and selection in relation to sex[4], Ch. Darwin, Vol. I, II, L., 1871, или, как говорят немцы: In dieser organischen Grundform, aus welcher sich alle Gewebe und Organe des Thieres und der Pflanze aufbauen, liegen bereits char. des Organismus ausgesprochen[5]. А греки говорят: και τοῦ τέκνον… и так далее. У римлян есть привычка говорить к слову: nulla salus sine virtute, nulla virtus sine labore[6], а наши филологи в этом случае сказали бы весьма кстати:

Кормит мать сыночков двух малых.[7]

Из всего этого ясно, что в литературе, как и в мире господствуют те же законы отчаянной борьбы (struggle for life)[8], существуют разные виды, которые соответствуют видам в зоологии, и разумеется, победа достается тем, кто проявит превосходство в борьбе.

У нас, например, очень преуспевают литературные грызуны, которые живут в разных фондах и питаются большими или меньшими гонорарами. Для ленивцев, которых довольно много, наиболее благоприятен климат Академии наук и Университета, размножаются они очень быстро, а пища у них такая же, как и в первой группе. Толстокожие — весьма распространенный вид, их наиболее характерные представители обитают в Матице Сербской[9]. Литературные жвачные — тоже очень интересный вид. Сюда можно отнести и многих критиков, которые предпочитают украдкой пастись на иностранных литературных пастбищах, а потом, мирно пережевывая жвачку в холодке какой-нибудь государственной службы, удобряют нашые литературные газеты навозом, который зовется критикой, литературными обзорами и проч.[10]. Этот вид также очень быстро размножается и распространяется в наших краях.

Из птиц реже всего встречаются певчие птицы, они быстро погибают в нашем климате, а сойки, совы, вороны и другие литературные вредители находятся в условиях весьма для них благоприятных. Есть такие виды, для которых единственным оружием в борьбе является защитная окраска, поэтому хищники не могут их заметить. Классики не принимаются в расчет в этой борьбе, и их можно сравнить с растениями или даже с минералами.

Как видите, дорогие читатели, требуется очень много благоприятных условий, чтобы какое-нибудь произведение могло пробить себе дорогу. Вот еще одна причина, из-за чего я перестал писать рассказы, так как эти кроткие ягнята не выживают среди бесчисленных литературных чудовищ. Это во-первых, а во-вторых, и это самое главное, я тоже хочу иметь свои принципы в жизни. Пламенные идеалы молодости с течением времени вырождаются в некие странные принципы, которыми человек и удовлетворяется. Поэтому почти каждый, кто имел когда-то высокие идеалы, теперь завел себе «принцип, которого твердо придерживается в жизни».

Иной придерживается, например, принципа не курить с утра до десяти часов, пока не поест, и вы хоть режьте его на части, он не закурит. Один вам расскажет, что из принципа курит только с мундштуком; другой не пьет пива в полдень, и сколько бы его ни угощали и ни умоляли — не поможет, он твердит свое: «Да не угощай ты меня ради бога, не буду я пить, это мой принцип!» А третий не менее твердо держится своего принципа не пить кофе после обеда. У четвертого принцип — никому не подписывать вексель. Просите его сколько хотите, у него на все один ответ: «Не могу, ей-богу, это мой принцип». К слову сказать, это очень гадкий принцип, как и принцип нашей читающей публики даром читать книги и газеты. Так почему бы, окажите пожалуйста, и мне не иметь своего принципа, раз это в моде?

У меня был идеал — стать великим, славным писателем, а ныне «мой принцип — писать много». И право же, уважаемые читатели, извините, если я вам надоем, но ваши отчаянные мольбы, чтобы я не писал, вероятно, будут напрасны, потому что я только пожму плечами и упрямо скажу: «Скучно, скучно, я верю, но… это мой принцип в жизни, иначе я не могу!»

Ну, раз мы так близко познакомились в этом предисловии, можно перейти к главному, а именно: к научной работе. Или я мог бы написать еще два-три предисловия, если они вам по вкусу, потом перейти к общей части, затем предложить специальный раздел, а потом, после всего, разумеется, последовало бы послесловие и эпилог.

(Далее)

[1] Поэма великого черногорского поэта Петра Петровича Негоша (1813–1851)

[2] Франц Миклошич (1813–1891) – словенский филолог, создатель сравнительной грамматики славянских языков; Ватрослав Ягич (1838–1923) – знаменитый славист, филолог, историк, этнограф, автор около 600 научных работ; Павел Шафарик (1795–1861) – основоположник сравнительного изучения славянских языков; Джура Даничич (1825–1882) – известный сербский филолог, создатель исторической грамматики сербского языка и трудов по диалектологии.

[3] Корнелий Тацит – известный римский историк (род. около 55 г. н. э., и умер в 117 г.). Фукидид – древнегреческий историк (род. между 460 и 455, умер около 396 до н. э.).

[4] Происхождение человека и половой отбор (англ.).

[5] В этой основной органической форме, из которой построены все ткани и органы животных и растений, и выражены как раз основы организма (немецк.).

[6] Нет благополучия без добродетелей, нет добродетели без труда (латинск.).

[7] Стих из сербской эпической песни «Предраг и Ненад».

[8] Борьба за существование (англ.).

[9] Сербское литературно-просветительное общество, основанное в 1826 году.

[10] См. «Мои симпатии» Марко Цара (то есть какие-то там его симпатии к произведениям иностранной литературы), его критические статьи и тому подобные труды. (Прим. автора)