Дехто каже: «Таланти в провінції гинуть, так і ли­шаючись непоміченими!» Звісно, кожен має право го­ворити, що йому заманеться, аби тільки влади не чіпав; але я гадаю, що це неправда. Перш ніж розпо­вісти про артистів, яких я відкрив, хочу вам, дорогі читачі, сказати, що в провінції все помічають і ці­нують кожен талант набагато більше, ніж у столиці.

Усі ми тут знаємо, як бухгалтер Любо вміє приго­тувати закуску з редьки, присмачивши її олією та оцтом, і, повірте, за це незмірно шануємо та поважа­ємо його і навіть регулярно даємо йому можливість удосконалювати свій талант! А якої ви думки про Василькову смаженину? Що хочете собі думайте, але ми цінуємо його дар вище, ніж бєлградець цінує дар якогось свого поета-лірика!

Я оце недавно довго міркував над таким: чого це не перелітає у мій двір Лазин зозулястий півень? Ламав собі голову, мабуть, більше, ніж якийсь там історик над тою чи іншою давноминулою подією, і врешті дізнався-таки від слуги, що півня зарізали, коли до Лази приїжджала в гості його тітка Цака. Слуга мені розповідає про це, а моя сусідка стоїть у вікні й собі озивається: «Жаль такого півня, ми вчора згадували його з Митою. Звикли, знаєте, що ж тут дивного?»

Багато ми говорили про нього, а це ж усього-навсього півень, і тільки.

Громадська думка тут пильно стежить за всім, що діється довкола. І найменша дрібниця не уникає при­скіпливого обговорення. А в Белграді напише редак­тор найкращу передову статтю — і ніхто про неї ані гугу; натворить, скажімо, якийсь державний діяч дурниць, за які весь народ розплачується, — і хоч би що йому, ще й шапки перед ним скидають.

У провінції: сяде троє грати в преферанс, і вже в ка­в’ярні за іншими столами стає порожньо, всі збираю­ться коло гравців. Кожен мерщій хапає стілець в одну руку, а бокал з пивом — у другу й підсувається ближ­че. Якщо нема де сісти, то заповзяті болільники стають довкола й пильно стежать за кожною картою, супро­воджуючи гру бурхливими дебатами, які часто бувають набагато гострішими, ніж у народній скупщині, коли там розглядаються особливо важливі питання!

Писар Миша одного разу викинув трефову десятку, а притримав чирвову даму й програв четверту взятку аптекареві Пері, який запросив його до кав’ярні, щоб «пригостити». Підвів людину той Пера, і громадська думка так нещадно затаврувала його, що він, їй-богу, цілий день не смів навіть поткнутися до корчми. Було йому соромно за свій вчинок.

Люди дбають про все, усім цікавляться; то як мені не говорити про це рідкісне й знаменне явище в нашій провінції!

Кав’ярня «Хлібороб» — звичайна собі корчма, де зу­пиняються селяни, коли приїжджають до міста. Дере­в’яні незастелені столи, великі незграбні стільці дов­кола них; посередині велика залізна піч, біля якої взимку сидять селяни, гріються, курять, чвиркають крізь зуби і п’ють ракію; стіпи пообліплювані всіля­кими оголошеннями та розпорядженнями міської упра­ви; долівка цегляна, вікна засиджені мухами. Примі­щення велике, але повне воно буває тільки в суботу, коли базарний день, в інші ж дні тут сидить троє-четверо завсідників за осьмушкою каламутної сивухи й завзято позіхають з ранку до вечора, а дехто в обід їсть капусту або гуляш і плямкає губами, аж ляскіт іде по корчмі. Звичайно, цей заклад не вартий був би такої уваги, якби на дверях ліворуч од шинквасу я не побачив написане крейдою, трохи навскоси й криву­лясто: «Ремісницька читальня». Під ним стояло: «Хто не член, вхід без дозволу заборонено», — а ще нижче іншим почерком: «Янча Дж. із Златокоп винен від суботи 5 зл. З0 гр.».

Читальня не краще обставлена, ніж корчма. Посе­редині великий стіл, а довкола нього кілька стільців; біля стіни дерев’яна полиця, і на ній кілька книжок та газет, вкритих товстим шаром пилу; біля книг, у кутку полиці, лежить дві колоди карт і дошка для записів.

Читальня нараховує близько двадцяти членів, пере­важно ремісників. Голова читальні — перукар Стева, а скарбник і свого роду бібліотекар — швець Лаза. У будень вони бувають рідше, а в святкові дні — завжди.

Сьогодні свято, і ось вони зібралися. Надворі холод­ний лютневий день, через те всі присунулися ближче до печі. За столом сидять маляр Йова і бондар Васа, вони грають у «жандарма». Голова читальні Стева підсів до вогню й розгрібає жар, щоб засмажити м’яса на сніданок. Лаза читає газету і час від часу дивиться, як ті двоє грають у карти.

— Ой калино ти зелена! — му гиче Йова, міркуючи, чим походити.

— Ой калино… — і собі починає Васа, але раптом за­уважує: — Сімка на вісімку не йде.

М’ясо в печі шкварчить, і по кімнаті шириться приєм­ний запах. Стева перевертає м’ясо, облизує пальці й вигукує:

— Ох, і смажепинка буде знаменита!

— Гаразд, ось валет, біс його вхопи! — каже Йово, кидаючи карту.

— Мені вже аж слина в роті котиться, — промовляє Васа й дивиться на Стеву.

— Бачиш, свині подорожчали, — озивається Лаза, відірвавшись від газети.

— Ану ж, корчмарю, дай нам хліба, — просить го­лова.

— Ой калино ти зелена! — знову мугиче Йова, роз­глядаючи карти.

Зібрання в читальні проходили тихо та мирно, і хто б міг подумати, що це товариство згодом заснує театр, але, мабуть, так уже було передбачено провидінням.

Приїхала до нашого містечка якась мандрівна трупа й оголосила, що покаже лише три вистави. Вхідна ціна була невисока, і народу навалило повно.

Прийшли й Лаза та Стева і багато хто з членів читальні. Одразу ж після першої вистави Стева з Лазою повели таку мову.

— Загребли вчора ввечері п’ять, а то й шість добрих взяток! — мовив Лаза й задумався, ніби щось підра­ховуючи.

Стева теж думав, крутив головою, загинав пальці й після довгого мовчання врешті прорік:

— Бач, як вони вміють жити!

І знову настала мовчанка, яку порушив Лаза глухим зітханням, а потім додав:

— Так воно: якісь пройдисвіти загрібають гроші, а ти страждай, працюй — і хоч би що тобі!

— Тринди-ринди — і грошики в кишені! — злобливо підхопив Стева.

Ця розмова, як багато подібних, так би й лишилася розмовою, якби через кілька днів не сталась одна подія.

Якось надвечір Стева й Лаза прийшли в «Хлібороб» па чарку. Входять, а там за столом сидить кілька під­майстрів, і між ними один з тих артистів, що показу­вали виставу.

Артист — парубок років двадцяти, високий, міцний, з дуже приємним обличчям. Він зсунув капелюха на потилицю, від чого пишні чорні кучері спали йому на лоба, і, жваво розмахуючи руками, промовляв щось палко, ніби декламував. Обертався до кожного й ди­вився йому просто у вічі. Усі за столом мовчали, слу­хали з роззявленими ротами. У голові в кожного вини­кали фантастичні видива, і кожен як думав, так і пи­тав, з нетерпінням чекаючи відповіді.

— Скільки можна заробити? — поцікавився хтось.

— Непогано, на добре життя вистачить. Але ми не ганяємося за багатством, — продекламував артист.

— Ну, а коли б заощаджувати? — запитує підмайстер-гребінник.

Ледве артист відповів йому, прибравши належної пози, як уже його запитує миловарчук:

— А начальство не лає вас?

— Що? Мене? Щоб я лайку терпів? — вигукнув го­лосно артист, тицяючи пальцем себе у груди.

Запала мовчанка, а він обвів усіх поглядом, встав із стільця і ще запальніше повторив:

— Щоб я лайку терпів?.. — потім відступив трохи назад і, покивавши головою, зареготав: — Ха-ха-ха, щоб артист лайку терпів! O, ні!

І всміхнувся поблажливо.

Поки точилася ця розмова, Стева й Лаза стояли коло печі й уважно прислухалися до неї.

Усі замовкли.

— Але старших слід поважати! — втрутився Стева.

— Я он своїм челядникам даю прочуханки, а коли пе слухають, то й виганяю! — майже водночас озвався й Лаза.

— Краще вмерти, ніж кривду терпіти! — гнівно ви­гукнув артист і, помовчавши, вже додав тихіше, роз­тягуючи кожне слово: — Моя держава — сцена; зі сво­їм мистецтвом я можу обійти увесь світ і житиму краще, ніж будь-хто з тутешніх господарів. Я кинув трупу через несправедливість: режисер хотів підсу­нути мені роль комедійного персонажа, а я — трагік.

Лаза кілька разів кивнув головою, наче розумів усе, що той говорить: «Так, так, авжеж, звичайно», — а на­справді не міг собі взяти втямки, що то комедійний персонаж, а що — трагік.

— Не захотів, щоб він підсовував мені комічну роль! — знову палко й голосно заговорив артист.

— Звичайно, звичайно, це неподобство, це негарно, — підтакує Лаза, а сам думає: «Що він хотів йому під­класти?» — і та «комічна роль» видається йому чимось дуже гидким і паскудним.

— Угу, певна річ, — знехотя процідив крізь зуби Стева і після короткої паузи запитав жвавіше: — То скільки, кажеш, можна взяти за одну виставу?

— Та воно, — почав артист, — як вам сказати… — Це він вимовив, примруживши ліве око, а голову заки­нувши трохи назад, і ступнею правої ноги постукав по долівці.

У головах юних підмайстрів виникають райдужні картини. Кожне слово молодого лицедія вимальовує в їхній уяві нові світи, чарівні, привабливі, і вже їхнє дотеперішнє заняття видається їм геть осоружним. Особливо розпалилась уява в Миливоя та Сими, які були без роботи. Миливой знав столярне ремесло, а Сима кравецьке.

Миливой так захопився тою розповіддю, що наливав собі чарку за чаркою, випиваючи їх одним духом; а Сима був щось не в настрої, весь час йорзав на стільці, ніби не міг дочекатися, коли можна буде по­говорити з артистом віч-на-віч. Поволі смоктав ракію й безперестану спльовував.

— Можна багато заробити, але треба чесно ділити­ся! — сказав артист на закінчення.

Лаза і Стева про щось задумались, але з їхніх облич видно було, що й самі вони не вірять у те, що ду­мають.

— А гарні артисточки є?— питас захмелілий Миливой, підморгуючи Симі, й стукає підмайстра-гребінника по плечу: — Ну, що скажеш, Томо?! — Він захо­диться сміхом, устає з стільця й ще замовляє собі ракії.

— Якби такі, як ота, що була царицею Милицею! — в тон йому кидає корчмар Спира.

— Вукосава, далебі, краща! — не погоджується Тома, теж уже захмелілий.

— Кислий виноград, діти! — озивається Стева, потя­гуючись.

— Зате вони освічені! — басом, якось зверхньо про­мовляє артист.

— Звичайно, авжеж! — підтакує Лаза, киваючи го­ловою…

Ще якийсь час порозмовляли й поволі розійшлися. Залишилися тільки артист, Миливой та Сима.

Розмова точилася жвава й запальна аж до півночі, і Миливой, сповнений натхнення, так пригощався, що Сима ледве дотяг його додому.

На вулиці темно, дме холодний вітер, жбурляє сні­гом в обличчя. Миливой заточується, спотикається, і Сима тримає його, мало сам не падаючи.

— Ходімо до «Корони»! — уперся Миливой, а Сима його не пускає.

— Знатимеш, враже, що тобі шабля скаже! — горла­нить Миливой, відпихаючи Симу від себе.

— Ну годі, ходімо спати, не товчися поночі, — вмо­вляє його Сима.

— Відступися, враже, бо навпіл розсічу! — не вга­ває Миливой і підносить праву руку ніби з шаблею, ліву ногу відставляє назад, а правою ступає наперед, зігнувши її в коліні.

Після того вечора минуло днів три-чотири, як ви­гнали зі служби якогось Йову Івича, писарчука. І не­відомо за що. Подейкують, нібито наш депутат хотів прилаштувати свого небожа, якого витурили з сьо­мого класу гімназії, і от, щоб звільнити йому місце, вигнали бідного Івича.

Тепер Івич найчастіше буває в компанії з артистом, що відколовся від свого товариства.

Івичеві щось близько З0 років. Волосся в нього довге, шапка зсунута на потилицю. Розповідали, ніби він колись був статистом у мандрівному театрі, хоча й закінчив шість класів гімназії. Закрутив був любов з якоюсь артисткою, та батько, дізнавшись про те, не­гайно забрав його додому. Батько досить заможний чо­ловік, а його приятелі на той час були при владі, то вони й допомогли йому прилаштувати сина писарчу­ком.

Тепер, видно, в Йові знову прокинувся потяг до те­атрального мистецтва.

Артист (я й забув сказати, що звати його Гаврило Михайлович) з Йовою часто заходили до читальні й вели там довгі розмови зі Стевою, Лазою та іншими членами товариства. У корчмі вони ввечері зустріча­лися з підмайстрами, передусім із Симою та Миливоєм.

Внаслідок тих їхніх розмов одного дня в містечку з’явилося таке оголошення:

«Члени Л-цької читальні вирішили власними сила­ми створити міський театр. Директором новоствореного театру призначено п. Й. Івича, колишн. тутешн. писаря; головним режисером — досвідченого артиста п. Гаврила Михайловича, добре відомого глядачам. В роботі театру братимуть участь члени читальні. При­бутки від вистав надходитимуть у розпорядження ке­рівництва названої читальні для придбання газет, книг і особливо веселих комедій для нашої публіки, а також патріотичних п’єс.

Повідомляємо про це шановних громадян і просимо в них усілякої допомоги, щоб цей благородний заклад процвітав на славу нашого міста.

Перша вистава відбудеться в «Хліборобі». Гляда­чам буде роздано написані від руки плакати з іменами дійових осіб, а пізніше такі плакати друкуватимуть у тутешн. друкарні.

Театр називатиметься «Міський театр ім. Юг.- Богдана».

Дирекція».

Унизу дописано:

«Нам бракує актрис, тож хто бажає, хай звернеться до дирекції для спроб і подальшого зарахування з доброю платою, при тому можна буде кожішй другий день займатися своїми справами».

І виник театр. Корчма «Хлібороб» одразу набула гучної слави, а вулиця, на якій вона стоїть, стала пожвавленішою та люднішою. Кожен із цікавості йшов туди, а там уже заглядав і до корчми, щоб побачити, що в ній діється. Насправді ж у корчмі було як завжди; попервах усі приготування відбувалися в читальні. Директор клеїв з паперу шоломи; маляр Йова, засу­кавши рукави, в кутку, на дошках, обтягнутих папе­ром, малював ліс; кравець Прока в протилежному кут­ку шив із старих підкладок одяг для святого Сави, сто­ляр Миливой стругав шаблі і мечі з ялинових київ; артист товк якусь суміш — виготовляв бенгальський вогонь. А інші гасали по місту й шукали старий одяг, кремінні пістолі, чорногорські шапки, турецькі шаблі тощо. Коли не заглянеш туди, завжди там кипить робота.

Повно дітей у вікнах і цікавих городян у самій чи­тальні: одні виходять, інші входять. Всяк, хто вийде, лише здвигне плечима і всміхнеться, мовляв, ну-ну, побачимо, що з цього вийде.

Працювали тут не тільки вдень, а й увечері, особ­ливо ж, коли після тривалих переговорів товариству нарешті вдалося взяти у крамаря Кости гасу в кредит.

— Нещасний скупердя! — сердився артист. — Ніби театр утече з його пляшкою гасу! — А потім почав лаяти корчмаря, що той наперед вимагає від нього гроші за харч: — Свині, та й годі, от і працюй для них! — І він так сильно тупнув ногою об підлогу, як тільки личить тому, хто грає «трагічних героїв».

Сяк-так подолавши всі перепони, члени читальні по­чали репетиції.

Найважче було домовитися, хто гратиме Пелу в Стеріїній «Злій жінці», бо жодна жінка так і не зголоси­лася до трупи. А кожен вважав себе мужчиною і не хотів грати жіночої ролі. Мало не побилися, але, слава богу, артист перекричав усіх і пригрозив, що він плюне на все, якщо його не слухатимуть. Отже, цю роль дали малярові Йові, бо встановили, що він схожий на Пелу.

— Пело, сядь коло мене! — дражнячись, смикнув його Миливой, коли той після розподілу ролей, ледве стримуючи лють, докінчував малювати якісь вікна.

— Відчепися, собако! Не гавкай! — огризнувся Йова, замахуючись пензлем.

Усіх розпирало від сміху, але ніхто не наважувався сміятися, щоб не було сварки. Хтось уже в дверях гук­нув:

— Пело, не сердься!

Лається Йова на чім світ стоїть; кинув у гребінника пензлем, рвонувся, щоб спересердя порвати свої тво­ріння.

Знову крик і буча. Ледве вмовили його, що то жарт і не треба його приймати близько до серця.

— Кожну роль потрібно грати з любов’ю, — декламує артист, закінчуючи свої повчання про мистецтво.

(Наступна частина)

(Предыдущая часть)

III. НАША ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА

Всякий, кто у нас, в Сербии, заучил в гимназии названия литературных жанров и получил тройку, да к тому же прочел две-три книжонки, тот немедленно ощущает в себе способность высказывать авторитетное мнение о каждом произведении художественной литературы. Можно ли в таком случае сомневаться в способностях тех, которые были преподавателями этого предмета и окончили историко-филологическое отделение Университета или, другими словами, курс критики?

Кроме того, я должен отметить, что за критику у нас берутся всевозможные интеллектуальные инвалиды, провалившиеся во всех остальных областях литературы, ибо они говорят: «Если мы не умеем создавать сами, то умеем сказать: это хорошо, а это плохо». Ведь у нас очень часто такое высказывание воспринимается как свидетельство достаточной подготовленности к деятельности критика. И правда, что может быть легче: прочесть книгу, пересказать ее содержание, упомянуть о местах, которые, «по нашему скромному мнению», можно опустить, как нарушающие гармонию, и перечислить места, которые, «по нашему скромному мнению, так хороши, что мы должны привести их целиком». У любого человека в мире есть свой вкус, и поэтому каждый может «по своему скромному мнению» высказать суждение о той или иной книге, о том или ином хорошем или скверном куске из нее. И у нас, к сожалению, такое занятие часто называется литературной критикой, причем не принимается во внимание, способен ли господин критик понять, в чем красота или недостатки того или иного произведения.

Некоторые наши критики настолько не утруждают себя, что ограничиваются простым пересказом содержания разбираемого произведения. Свой неграмотный и неумелый пересказ они пересыпают примечаниями в скобках или так называемыми остротами вроде: «Ого!», «Разве?», «Гм?», «Смотрите!», «О, что только говорит этот человек!» и т. д. И все это остроумное произведение считают для себя обязательным закончить шаблонными советами глубоко изучать литературу, больше думать, читать произведения гениальных писателей всех стран, писать не торопясь. Некоторые прибавляют, что язык хорош, но пунктуация слаба, или же слабо и то и другое.

Занятнее всего то, что никто и не интересуется, каковы таланты и подготовка тех надменных господ, которые каждое свое произведение, будь то обзор или критическая статья, пишут по одному образцу, точно так же, как сельский писарь пишет справки, расписки и даже письма. Вот почему наши критические статьи похожи одна на другую, как, по словам Гейне, одно яйцо-болтун похоже на другое. Критику такого рода можно приспособить к любому произведению, а что самое лучшее, — ее можно написать просто так, из головы, пусть лежит готовая, а как только появится новое произведение, вы — хлоп! — и напечатаете, словом, будете держать ловушку наготове, пока в нее не попадется свежее произведение.

Все это было бы не так уж страшно, если бы у нашей читающей публики было побольше литературного вкуса. Но как-то все пришлось одно к одному, так что лучше и быть не может, — решаюсь я произнести со страхом божиим, но могу, если хотите, сказать точнее: хуже и быть не может. Большинство наших читателей поддерживает своим невежеством глупую литературу и глупых критиков, глупые же критики, в свою очередь, заставляют простых читателей коснеть в невежестве, а плохих писателей продолжать писать.

Кто же виноват? Не хочу брать греха на душу, обвиняя всех. Толпа часто, хотя, может быть, и случайно, идет правильной дорогой, но обычно находится такой, кто испортит или во всяком случае попытается испортить правильное мнение из простого стремления пооригинальничать, из тщеславия и желания показать всему миру свой тонкий вкус и высокую ученость, считая безвкусным то, что всем нравится. Нечто подобное случилось и с господином Недичем[1]. То ли из вышеупомянутых соображений, то ли по невежеству своему он отрицает, наперекор общественному мнению, поэтический талант Змая[2]. Лучшие его лирические стихи, которыми сербский народ поистине может гордиться, господин Недич объявляет простой болтовней в своем этюде о лирике, который можно назвать психологическим только потому, что под ним стоит подпись профессора психологии университета. Показав нам, что плохо, господин Недич, человек весьма утонченного вкуса, выкопал откуда-то «Вексфильдского священника»[3], дабы показать, что хорошо.

По моему скромному мнению, он должен был предназначить это драгоценное произведение в собственном переводе для назареян, а не для нас, правоверных сербов. Мы по крайней мере не решились бы повторить назарейскую глупость, положенную в основу морали этого произведения: «Все в божьей воле», если бы, скажем, у нас, сербов, болгары отняли Старую Сербию и Македонию. А ведь, следуя совету переводчика, мы должны были бы, прочитав книгу до конца, терпеливо пожать плечами и произнести: «Все в божьей воле». Кроме всего прочего, он потрудился и нашел для нас самое красивое место, доказывая, что это единственная в своем роде сцена во всей мировой литературе, настолько, мол, она естественна и возвышенна. Господину психологу кажется естественным, когда его назарейский священник, находясь в отчаянном положении, декламирует пышные, трескучие фразы, не забывая, кажется, цитировать некоторые места из священного писания. Это — новое в психологии, а мы-то до сих пор думали, что в подобные моменты человек не в состоянии и двух слов связать, не то что щеголять фразами и цитатами, будто он произносит проповедь о морали на сборище назареян.

Но чтобы не слишком уклоняться в сторону, — ведь можно было бы еще многое сказать, — вернемся к нашим мелким критикам, потому что крупные у нас, слава богу, хоть и есть, но известны лишь по именам (которые, я и сам не знаю почему, прославляются письменно и устно), а вовсе не по их творениям. Говорят, они готовят крупные произведения, ну что ж, я предпочитаю верить, — это лучше, чем отчаиваться. Правда, слушал я, что эти критики полагают, будто в их сочинениях больше мудрости, чем во всей мировой литературе; поэтому они за год напишут одну фразу, а на другой год ее вычеркнут, как недостаточно мудрую. Им хочется творить так, чтобы не только каждое слово, но и каждая буковка выражала глубину мысли. Кто знает, может быть со временем изобретут и такой чудо-стиль! Но довольно о них, пусть пишут и перечеркивают, что еще можно сказать об этих ретивых критиках? Можно лишь сожалеть, так как ретивы именно те, которые могли бы сделать и много хорошего, чья прямая обязанность вести литературу по лучшей дороге и влиять на развитие вкуса нашей читательской публики, создавая тем самым благоприятные условия для появления значительных произведений.

К сожалению, даровитые и подготовленные к своему делу критики в большинстве сочли за благо, подобно Обломову, уклониться от всякого труда, чтобы не тревожить свое голубиное сердце, жить тихо, мирно и спокойно, получая свое жалованье, которое для многих было, повидимому, целью работы. Никто из них не смог создать серьезной, сильной литературной критики, способной изгнать из литературы всех невежд и шарлатанов. Вопреки всем ожиданиям, каким-то странным образом случилось так, что невежды и шарлатаны изгнали знающих и даровитых.

Вот одна из важных причин того, что у нас все ударились в критику. Начинающий писатель не находит в литературе ничего достойного его уважения (или хотя бы намеков, что таковое было, но забыто), что могло бы заставить его серьезно подготовиться к своему делу, показало бы ему всю серьезность и величие труда, за который он берется с такой жалкой подготовкой и с еще меньшим талантом.

Есть и еще одно обстоятельство. Многие образованные и талантливые люди, часто даже искренне преданные литературе, видя, что наши поэтические произведения критикует кто придется, не нашли своего места. Они, может быть, и сознавали, что их долг — показать невеждам, как пишутся критические статьи, и все же, видимо, не нашли для себя возможным писать о том же, чем пишет всякая шушера. Они или замолчали совсем, или, блюдя свое критическое достоинство, предоставили нашу «литературу свинопасов» всяким ничтожным созданиям, а сами, в чаянии мировой известности, стали писать лишь о произведениях, достойных внимания их высоких умов.

И вот они пишут обширные исследования о гениальных произведениях великих мировых поэтов. Если бы мы были настроены пессимистично, мы сделали бы вывод, что это поле деятельности им милее только потому, что здесь легче приобрести славу ученого и поддержать свой авторитет; ведь писать исследования о крупных мировых поэтах — значит иметь возможность компилировать остроумные мнения гениальных критиков всего мира, рассыпанные в горах книг на всех языках. Вероятно, здесь гораздо легче продвигаться и быстрее можно приобрести славу умного человека; труднее обнажать свое критическое оружие там, где его никто не обнажал, высказать свое глубокое, оригинальное суждение о том, о чем никто еще не высказывался, а если кто и высказался, то ошибочно. Гораздо легче гулять по ровным дорожкам в подстриженном саду, чем оказаться в диком, заброшенном месте, где надо прорубать тропинку среди диких колючих кустарников и сорняков, чтобы пройти по ней первому. Но лучше остановимся на этом. Будем оптимистами и не станем развивать эту точку зрения, хотя она, может быть, значительно больше отвечает действительности.

Впрочем, как бы то ни было, но это дало повод всевозможным шарлатанам увидеть какое-то якобы правильное и естественное разделение труда, а именно: если более квалифицированные и ученые критики дают оценку, таким крупным произведениям и мировым титанам, как Шекспир, Гете, Шиллер, Петрарка, Тассо, Байрон, Леопарди, Бомарше, Данте, Гюго, Шопенгауер, Камоенс, Кардучи, Кастелар, Бодье и другие, то стало быть, шарлатанам, как они сами говорят, предоставляется естественное право быть критиками низшего класса, разбирать произведения отечественных авторов и следить за развитием современной литературы. Удивительной и несчастной судьбе нашей следует приписать то, что у нас критика попала в руки подобных людей, а последствия этого уже не должны никого удивлять. Поскольку в литературной критике появились такие «мастера» и возделывать это несчастное поле собралось, как на поминки, всякой твари по паре, вполне естественно, что ее превратили в посмешище и позор.

Во всей этой путанице очень трудно разобраться и найти настоящие причины нашего несчастья. К сказанному надо еще прибавить, что Сербия — страна маленькая, мы почти все знакомы друг с другом и чуть ли не ежедневно здороваемся на улице, а поэтому литературная критика нередко становится средством сведения личных счетов и разрешения нелитературных споров. Приятельские отношения или ненависть — обычные побудительные причины того или другого выступления в печати. Иной критик совершает эту ошибку невольно, не умея отделить писателя от его произведений.

Редко кто хочет у нас разбирать и разбирает произведения как таковые; всегда, или почти всегда, мы видим за произведениями их авторов, своих знакомых, друзей или врагов, и в соответствии с этим стараемся помочь (как «своему человеку») или помешать, если нам не по вкусу их популярность. Совсем иное дело у других народов и не только у крупных, но даже и у маленьких, — там люди, занимающиеся литературой, возвышаются над толпой своими взглядами, рассматривают произведения, а не их авторов.

Но если иметь в виду, что у нас в критику лезут все, кому не лень, а «литературным трудом» по какой-то моде занимаются даже те, которым следовало бы продавать за прилавком перец, то вряд ли должно нас удивлять, что иногда критики наши отличаются от провинциальных кумушек, которые вяжут чулки и сплетничают за чашкой кофе обо всем городе, только тем, что эти критики записали и напечатали свои сплетни, оставаясь при этом в приятном заблуждении, будто эта их деятельность считается литературной.

Скверные материальные условия также сильно влияют на нашу литературу. В Сербии никто еще не занимался только литературным трудом, это занятие всегда было побочным наряду с какой-нибудь должностью, чаще всего чиновничьей. Чиновники у нас в большинстве своем — небогатое сословие, живущее на свое жалованье. А это жалованье обычно таково, что его не хватает на удовлетворение самых скромных потребностей и духовных запросов. Они, стало быть, вынуждены изыскивать доходы помимо своего жалованья, а поскольку литературное ремесло единственно доступное и дозволенное им, то волей-неволей они берутся за него, и не из какой-то там пламенной любви, а просто-напросто из-за материальных затруднений. Может быть, они сумели бы найти и другие источники, но им не до изобретений. Этот способ добывания денег стал обычным, даже модным, я все мы идем по одной проторенной дорожке. Итак, чиновники, вынужденные заниматься сочинительством, выбирают, якобы согласно своему вкусу и «таланту», специальность и область литературной деятельности, исключая художественную литературу, потому что очень мало кому в Сербии удавалось, влюбившись в эту красотку и связав с нею жизнь, дешево отделаться, а что касается дохода, счастливым мог счесть себя тот, кто не понес убытков.

Из голого расчета (почти всегда) избирается любая из прочих отраслей литературы, где успех зависит не от ценности труда, а от удачного выбора и стечения обстоятельств или, если хотите, просто от счастья. Отсюда и вся эта лихорадочная борьба, погоня за лучшим жалованьем и местом, которая так ярко проявляется в произведениях нашей литературы. Литературой пользуются не только как ремеслом, приносящим заработок множеству бедных чиновников, но часто она делается одним из важных средств в беспрестанной борьбе за места на государственной службе.

Здесь не место вдаваться в дальнейшие подробности этого процесса, потому что мы удалились бы от критики литературной, главным для нас было показать, что чиновничье сословие занимается литературой из вышеуказанных соображений.

Каждый, без сомнения, сам догадается, что на литературную критику патент взяли сербские профессора. Сначала только профессора литературы, а в последнее время приобрел права на эту собственность, вероятно по аналогии или по закону уподобления, каждый, имеющий звание профессора. В интересах науки они втянули в это дело своих родственников, хороших приятелей, невзирая на то, что у них совсем другая специальность.

Вполне обычны среди профессоров такие разговоры;

— Куда спешишь? Посиди.

— Нет, надо идти писать.

— Что это тебе пришло в голову?

— Да первое число на носу, а мне нужны деньги, так что надо немного подзаработать.

— А о чем ты собираешься писать?

— Да о чем угодно, лишь бы написать, Возьму какую-нибудь книжонку, да и напишу на нее рецензию.

— А какую книгу будешь рецензировать?

— А, не все ли равно какую, первую попавшуюся! — И так далее.

Или разговор такого рода:

— Хорошо, нечего сказать, вы дали эту новую книгу на рецензию (имя рек), а это ведь не по его специальности. Надо было дать ее мне, как специалисту.

— Бесспорно, брат! —отвечает второй. — И мы всегда, сам знаешь, посылали такие книги тебе, и знаешь наше мнение о тебе, да так уж пришлось.

— Почему же пришлось?

— Да так, пришлось, человеку нужны были деньги — по векселю ему надо было платить.

— А, ну это совсем другое дело, — вполне удовлетворяется первый.

Тут никто не спрашивает себя: смогу ли я, есть ли у меня способности и достаточная подготовка? Единственным соображением является «нужно», ибо надо подработать. А так как деньги нужны всем поголовно, то все поголовно и пишут. Поэтому критические статьи у нас холодные, вялые, без жизни, без вдохновения, натянутые, скучные, пахнет от них пылью школьных учебников, и напоминают они письменные сочинения учеников, в которых красными чернилами подчеркнуты ошибки и поставлена отметка, сопровождающаяся моралью, адресованной торопливому и небрежному ученику, забывшему то или иное правило грамматики. При чтении таких статей не возникает никаких мыслей, а перед глазами встает чопорный мещанин в белом галстуке и перчатках. При этом чувствуете вы себя так, будто вас, взрослых людей, кто-то посадил за тесные школьные парты, за которыми вы сидели еще в начальной школе, и вам, по прошествии многих лет, снова сунули в руки буквари, грифельные дощечки, грифель, а теперь учат писать буквы и читать по складам.

(Далее)

 

[1] Любомир Недич (1858–1902) – известный реакционный сербский литературный критик.

[2] Йован Йованович–Змай (1833–1904) – один из крупнейших сербских поэтов XIX века.

[3] Сентиментальный роман английского писателя Оливера Гольдсмита (1728–1774), переведенный на сербски Недичем в 1898 году, в котором в идиллических тонах рисуется английская деревня.

(Предыдущая часть)

II. ВСТУПЛЕНИЕ

О святая, могучая сербская наука, прости, если я когда-нибудь согрешил против тебя, прости меня, ибо я не ведал, что творю. Я удрал от тебя с последнего экзамена по греческому языку, ибо думал, что недостоин имени твоего. Но вот я каюсь публично, ибо увидел, что ты не так груба и беспощадна, как иностранные науки, нет, ты, милостивая наша сербская наука, принимаешь в свои объятия всякое блаженное чадо нашей милой матери Сербии. Я каюсь, каюсь публично, а раскаявшись, возвращаюсь, как заблудшая овца, назад к великому стаду твоему, чтобы прославить имя твое.

Я отрекаюсь и перед богом и перед людьми от своей прежней работы в области рассказа, ибо я увидел, что этот путь не ведет к счастью. Я клянусь, о наука, святым именем твоим, что отныне, вступая в круг верных твоих поборников, буду служить усердно и истово твоим принципам, буду поддерживать тебя всеми своими силами до гробовой доски, ибо я увидел, что ты одна ведешь к счастью — хорошо обеспеченному положению.

Я никогда не отрекусь от твоих вечных истин. Я всегда буду признавать, что корова имеет четыре ноги и одну голову, что свинья не относится к птицам и у нее нет крыльев, что у домашней собаки нет на голове рогов, что кошка не река, а домашнее животное, что овца не город в Сербии, а также домашнее животное (относится к жвачным), и оную овцу можно доить и стричь с нее шерсть, а из шерсти делать теплую одежду на зиму; из кишок (того же животного) мы делаем «струны к скрипкам, издающим милые нам звуки наших народных мелодий» (как говорят учителя наши на основании педагогики Вундта). Все эти священные истины внушил мне учитель еще в начальной школе. Как обрадовались мои необразованные родители, когда я принес из школы новость, что у коровы четыре ноги, наглядно доказанную нам учителем на основании научных данных.

Будь благословенна наша отечественная наука, так успешно пересчитавшая ноги и другие части тела отечественных домашних животных!

–

Ну вот, я высказался и тем спас свою душу! Куда же мне теперь податься? Я твердо и определенно решил посвятить себя науке, но ведь наука так многообразна. Какой же отрасли знания посвятить себя, к чему влечет меня сердце?!

Хе, к чему оно меня влечет??! Судьба моя будет такая же, как и всех наших ученых. У нас во всяком случае таланты и стремление к изучению отдельных отраслей науки появляются, слава богу, всегда своевременно и кстати. Не успеет освободиться место на какой-нибудь кафедре, сейчас же, будто по мановению волшебной палочки, возникает, как из-под земли, тьма-тьмущая даровитых людей, горячо любящих именно ту отрасль науки, кафедра которой освободилась; и как только это место окажется занятым, таланты именно в этой области опять иссякают. Вот видите, в чем счастье для нашей науки! Судьба, счастливая звезда наша и ничего больше. Если, скажем, освобождается место на кафедре археологии, у нас сейчас же находятся сотни молодых гениальных археологов, страшно преданных этой науке. Право же, не знаешь, кто из них более предан делу: куда бы их ни направили, все они будут копаться в земле да искать древностей. Найдут самый обыкновенный римский кирпич и радуются, будто отца родного увидели. Но когда место на кафедре оказывается занятым, тотчас же, по странному капризу судьбы, археология становится всем противной, а сильная любовь и таланты обращаются на другую науку, на кафедре которой оказываются свободные места, будь это хоть космография.

И вот, благодаря столь счастливой судьбе сербской науки, меня не влечет стать энциклопедистом. Правда, почти все места заняты, а потому небесная благодать не снисходит на меня. Приходится выбирать.

Педагогика — прекрасная вещь, но наши учителя даже носа сунуть туда не дадут. К Вундту и Песталоцци[1] и подступиться не позволят, хотя сами безжалостно оседлали их, и мне кажется, прости меня господи, что они купили обоих на ярмарке в нашей Баточине.

В историю сербов я и заглянуть не смею, ибо патент на нее взял господин И. Руварац[2]. Этому человеку удалось с помощью науки доказать нам, что все прекрасное в нашем прошлом — неправда. Многие рассказывают даже, что Руварац выдумал сербский народ, как некто выдумал, по слухам, рыбу (но тому так только показалось). Точно так же несколько наших филологов в результате длительных научных исследований сумели выдумать сербский язык, причем название «сербский» они дали ему лишь из патриотизма. Я не собираюсь совершать подобных научных открытий; это ведь случается не так часто и не зависит от нашего желания. Жил же сербский народ (если мы осмелимся предположить, что его не выдумал господин Руварац) столько веков безо всякого языка, пока не появились новейшие филологи и не придумали, как благодарные сыновья, язык для своего народа. Злоязычные люди, между нами будь сказано, уверяют, что, к стыду нашему, сербский язык выдумал один шваб из сострадания к нам или, что гораздо правдоподобнее, от нечего делать. Он, говорят, изучил все известные языки и не знал, как убить время. Другие считают, что сербский язык совершенно случайно (ведь многие великие открытия сделаны случайно) нашел господин С. Калик в какой-то итальянской грамматике, на которую он случайно наткнулся во время путешествия. Впрочем, кто бы ни был открывателем, благодарю его от своего имени и от имени всего нашего народа; я, со своей стороны, более всего склонен приписать столь славное открытие господину Миленовичу. Я не смею вмешиваться в подобные важные дела, ибо это значило бы претендовать на чужую собственность, и только молю бога, чтобы народ не испортил дивное достижение наших филологов. Но толпа есть толпа, ибо уже (пусть этот грех ляжет на ее душу) из «гнэв» сделала «гнев». Но грядущее, надо полагать, более разумное поколение проклянет неразумный нынешний народ за такие варварские поступки.

Я подумываю о логике, но она для нас, сербов, сделалась какой-то фатальной наукой. Мы ничего не достигли в этой отрасли знаний, хотя что только с ней, бедной, не делали. Впрочем, пусть ищут здесь славы те, которым мила мания ставить номера на чужие мысли, а наша сербская логика только этим и занималась, да к тому же из двух посылок сделала вывод, что Бисмарк — человек, даже что папа римский — человек, а что, наоборот, вол — не человек. Но всего гениальнее достижения сербской логики в таких доказательствах.

Первая посылка: на каждом пианино можно играть.
Вторая посылка: на обезьяне нельзя играть.
––––––––––––––––––––––––––––––––––––
Отсюда вывод: стало быть, обезьяна не пианино.

Поскольку все мы сербы, то не будь такой сербской логики, мы могли бы решить, что гусь — это пароход или наоборот.

Я занялся бы и историей литературы, особенно сербской, но эта наука опротивела мне еще тогда, когда я был гимназистом, потому что я из-за нее остался на второй год. Я знал все, чему меня учили: когда какой писатель родился, и какая бабка-повитуха перерезала ему пуповину (мимоходом выучили и биографию этой знаменитой бабки), как звали родителей этого писателя, биографии всех его теток со стороны отца и матери, да, кстати, и остальной родни писателя. Точно так же я знал, когда какой автор начал писать, что написал и в каком году. Самое главное, я ответил даже на вопрос: какое кушанье больше всего любила прабабка Лукиана Мушицкого[3]. Здесь я воспользовался чисто научными данными, приведя упоминания старинных источников, что в средние века любимым кушаньем был суп из помидоров; в старых ведах[4] он значится под названием ghtoure, а у арабов phataha. Об этом же говорят путевые записки одного германца, путешествовавшего по нашим землям во времена крестовых походов. Возвращаясь с войны, он ел это кушанье у какой-то старушки Ефросимы (германец пишет Eufrosina), а по законам сербской логики это непременно была прабабка или пра-прабабка Лукиана Мушицкого. Да и мифологические исследования говорят, что она должна быть прабабкой (или чем-то в этом роде) нашего великого писателя. Дав такие прекрасные ответы, я уже решил, что спасся и отлично сдал экзамен, но провалился на самом важном вопросе: не мог назвать точно год, месяц и день, когда у тетки Бранко Радичевича[5] появился насморк.

И вот с тех пор я возненавидел эту науку и стал так ее бояться, что по сей день мне страшно о ней подумать, а не только заниматься ею, и все-таки я оставляю за собой право вернуться к этому предмету, когда перейду к теории.

Странное дело, мы, сербы, на так называемом научном поприще сильно отличаемся от других народов. У других несчастных народов ученые больше дают науке, чем наука им, а у нас, потомков достойных предков, дела идут совсем иначе: наши ученые, за малым исключением, большую пользу получают от науки, а она терпит от них большой ущерб. Здесь, конечно, проявляется наш воинственный дух и наша гениальность, потому что мы не рабски, не слепо служим науке, как другие несчастные народы, нет, мы ухитряемся добиться того, что эта гордячка-наука служит нам; мы властвуем над нею, а она нам подчиняется. Никогда иностранные ученые не смогут подняться на такую высоту и занять господствующее положение по отношению к науке, как это удалось сделать нам за очень короткое время.

Не могу же я стать презренным отщепенцем и унизиться до того, чтобы служить науке так, как делают это за границей! Гораздо лучше поступать подобно большинству наших ученых, а мне, ей-богу, кажется, что они все отрасли науки сумели превратить в серебряные и золотые россыпи, которые в качестве собственности будут передавать своим потомкам, дабы и те извлекли пользу из трудов предков. До последнего времени еще держалась метафизика, и это можно объяснить только тем, что она, к счастью своему, не попадала в руки к сербам. Но теперь бедняжка уже закончила свою карьеру. Нашелся молодой, гениальный и энергичный серб, который пронюхал о существовании и этой науки и как человек с ясным и глубоким сербским умом сейчас же заявил, что ему решить проблемы философии так же легко, как выпить стакан воды. Нигде, братцы мои, не обойтись без серба! Ломали голову над этой удивительной наукой и немцы, и французы, и итальянцы, и англичане, и кто только ею не занимался, но вместо того, чтобы распутать и разобраться, они все больше запутывали дело. А серб только посмотрит, сразу видит — куда стукнуть. Серб ведь! Там, где многие народы изнемогли и погибли от тяжкого труда, ничего не свершив, серб быстренько наводит порядок. Вот, стало быть, новое основание для нас возвыситься в глазах иностранцев, вот случай дать человечеству великого гения, поскольку он, без сомнения, покинет нас, ибо мы не сумеем его оценить. В другой среде он мог бы прославиться благодаря таким успехам, а у нас, пустив в ход самые пышные обещания, он едва добился бы незначительного улучшения своего благосостояния! Как ничтожна награда человеку, который обещал нам изумить весь образованный мир своими великими творческими открытиями! Неужели он заслуживает только того горького утешения, что ему удается изумлять сербских читателей! Но разве это может служить утешением? Я, кажется, впал бы в отчаяние, если бы мои труды понравились читателям, пожирающим обычно криминальные измышления больных мозгов.

Мне неприятно, что пришлось и об этом упомянуть во вступлении без особого порядка и логической связи, но что сделано, то сделано. И кто же требует логической последовательности в наш практический век, когда идеал молодежи — безделье, хороший аппетит, большое жалование и благополучная жизнь со всеми удобствами. Я уже не говорю о наших уважаемых барынях или барышнях, будущих хозяйках и матерях. Они великолепно готовятся к исполнению своих семейных обязанностей, читая «Уголовный вестник» и тому подобные вещи. Это их любимое чтение, вполне соответствующее нежному женскому вкусу. Они спокойно читают о том, что какой-то несчастный попал под поезд, ужасно искалечен — голова разбита, мозг выпал, разорван живот и видны внутренности, что некто спрятался в сундук, а потом убил новобрачных и т. д. и т. п.

Ну, для вступления достаточно того, что уже сказано, ибо, согласно какому-то правилу, в нем полагается упомянуть обо всем, что будет изложено в дальнейшем исследовании.

(Далее)

 

[1] Вильгельм Макс Вундт (1832–1920), немецкий психолог и философ-идеалист, один из основателей экспериментальной психологии. Иоганн Генрих Песталоцци (1746–1827) – известный швейцарский педагог.

[2] Илларион Руварац (1832–1905) – сербский историк.

[3] Лукиан Мушицкий (1777–1837) – сербский поэт классицист.

[4] Веды – древнейшие памятники древнеиндийской литературы.

[5] Бранко Радичевич (1824–1853) – выдающийся сербский поэт, прогресивный романтик эпохи сербского национального возрождения.

Говорят, многие таланты в провинции не находят себе применения и пропадают зря. Чтож, каждый волен говорить, что хочет, лишь бы властей не задевал; но, мне думается, подобные утверждения лишены всякого основания. Не буду пока говорить об актерах, которых мне тоже довелось видеть, скажу только, дорогие читатели, что именно в провинции всем интересуются и перед любым талантом преклоняются гораздо больше, чем в столице.

Всем нам тут хорошо известно, как умеет писарь Люба приготовить редьку, приправив ее маслом, уксусом, и, поверьте, его так высоко ценят и уважают, что всегда стараются дать ему возможность усовершенствоваться в своем мастерстве! А что вы думаете о Васильке чевабджии[1]. Думайте что хотите, но мы и его самого и его талант ценим гораздо выше, чем белградцы талант прославленного лирического поэта!

Вот совсем недавно я долго размышлял, почему не видно больше на моем дворе пестрого петуха сапожника Лазы? Я ломал голову над этим вопросом, может быть, гораздо больше, чем некоторые историки над объяснением какого-нибудь исторического события, и, наконец, узнал от работника, что петуха зарезали, когда к Лазе приходила в гости тетка Цака. Работник рассказывает мне об этом, а соседка моя высовывается из окна и говорит: «Ох, жаль такого петуха. Как раз вчера мы толковали с Митой. Привыкли, знаете, к нему, да и вам, видно, без него скучно?!»

Долго еще мы так рассуждали, а это ведь был только петух, не больше.

Общественное мнение недремлющим оком следит за каждым шагом любого из нас, и всякое, даже самое незначительное событие подвергается всестороннему обсуждению. В Белграде напишет журналист замечательную передовую статью, а о ней и словом не обмолвятся; или, скажем, допустит государственный деятель ошибку, пагубную для всего народа, а его не только к ответу не тянут, но, наоборот, почтительнейше склоняются перед ним.

Иное дело провинция. Сядут трое играть в преферанс, и сразу другие столы в кафане опустеют, ибо каждый, подхватив одной рукой стул, другой — недопитую чарку, подсаживается к играющим. Если негде сесть, не беда — ярые болельщики будут стоять вокруг стола и зорко следить за каждым движением игроков, ведя бурные дебаты, которые бывают куда более оживленные, чем при обсуждении важнейших вопросов в Народной скупщине!

Писарь Миша отдал трефовую десятку, попридержав червонную даму, и проиграл четвертый раз подряд аптекарю Пере. Осрамился человек, и общественное мнение так резко его осудило, что он, ей-богу не вру, так и не появился больше в тот день в кафане. Стыдился своей ошибки.

Вот как люди пекутся у нас обо всем и следят за поступками каждого; так могу ли я пройти мимо одного из ряда вон выходящего события в нашем городишке?

—

Кафана «Пахарь» — такая же, как и другие в нашем местечке; здесь обычно останавливаются крестьяне, приезжающие в город. Некрашеные столы без скатертей, вокруг них громоздкие грубые скамьи; посреди комнаты большая железная печь, возле которой зимой располагаются крестьяне — греются, курят, поплевывают и пьют ракию; стены увешаны разными объявлениями и общинными приказами; пол выложен кирпичом; окна засижены мухами. В просторной комнате бывает людно только в базарные дни, по субботам, а в другое время сидят днем трое-четверо за стопкой ракии и усердно зевают; иные заходят в середине дня поесть капусты тушеной или жаркого и чавкают при этом на весь трактир. Это место не привлекло бы моего внимания, если бы на двери слева от стойки я не заметил кривую с разъезжающимися буквами надпись мелом: «Читальня ремесленников». Ниже добавлено: «Посторонним вход без разрешения воспрещен», а еще ниже, уже другим почерком: «Янча Дж. из Златокопа в субботу остался должен 5 грошей и 30 пара».

Обстановка в читальне не лучше, чем в кафане. Посредине большой стол со скамьями; вдоль стены полка, на ней несколько книг и газеты, давно уже покрывшиеся толстым слоем пыли; с краю на полке лежат две колоды карт и грифельные доски.

В читальне около двадцати членов, в большинстве ремесленники. Председатель читальни цирюльник Стева, а кассир и в некотором роде библиотекарь — сапожник Лаза. В будни посетителей мало, зато по праздникам полно.

Сегодня воскресенье, а потому все в сборе. Морозный февральский день, и потому стол придвинут поближе к печке. За столом маляр Йова и Васа-печник играют в «жандарма». Стева разгреб жар в печке и поджаривает мясо к завтраку. Лаза читает газету, то и дело поглядывая на играющих в карты.

— Калина ты зеленая, — напевает Йова, соображая, что бы ему подкинуть.

— Калина ты… — присоединяет свой голос Васа, но вдруг обрывает песню — семерка с восьмеркой не идет.

Мясо в печке шипит, и по комнате распространяется приятный аромат. Стева помешал жаркое и, облизывая пальцы, говорит:

— Ну и здорово же поджарено!

— Ой, одни жандармы, черт бы их побрал! — сокрушается Йова и бросает карту.

— У меня уже слюнки потекли, — говорит Васа и косится на Стеву.

— Пишут, свиньи подорожали, — замечает Лаза, прервав чтение.

— Принесй-ка нам хлеба, хозяин, — просит председатель.

— Калина ты зеленая, — снова затягивает Йова, разбирая карты.

Вот так, спокойно и мирно, проводили они время в читальне, и кому могло прийти в голову, что это общество организует театр; но, видимо, на то была воля провидения.

—

Приехала в наше местечко бродячая актерская труппа и объявила, что даст только три представления. Билеты были дешевые, и поэтому или еще по какой причине, бог его знает, только театр оказался битком набит.

Побывали там и Лаза со Стевой в числе многих других, и после первого же представления повели между собой такой разговор, сидя в читальне.

— Собрали они вчера динаров пятьдесят — шестьдесят! — задумчиво говорит Лаза, будто подсчитывая в уме.

Стева тоже задумывается, вертит головой, считает на пальцах и после долгих размышлений высказывает:

— Хорошо им, видно, живется!

Опять наступает длительное молчание, которое прерывает Лаза с глубоким вздохом. Он добавляет:

— Вот как оно, проходимцы, бездельники, а денежки им так и текут, я же надрываюсь, спины не разгибаю, и все без толку!

— Ни за что столько денег загребли! — подхватывает со злостью Стева…

Этот разговор на том бы и кончился, как и все пустые разговоры, если бы не произошло вскоре одно событие.

Как-то вечером отправились Стева с Лазой к «Пахарю». Вошли в кафану и видят — за столом сгрудилось много подмастерьев, и между ними актер — один из тех, что давали представления.

Это молодой человек, лет двадцати с небольшим, высокий и сильный, с очень приятным лицом. Шляпа у него сдвинута на затылок, длинные черные кудри падают на лоб. Он с жаром говорит о чем-то, оживленно жестикулируя. Обращается он ко всем поочередно и при этом смотрит прямо в глаза. Все слушают молча, разинув рты, не спускают с него глаз, ловят каждое слово. Под влиянием его речей в головах слушателей возникают чудесные планы, и по ходу своих мыслей они пока только задают вопросы и ожидают ответа с большим нетерпением.

— А сколько можно заработать? — спрашивает один.

— Живем не тужим — вот сколько: но мы не гонимся за богатством, — декламирует актер.

— Значит можно и скопить кое-что? — спрашивает подмастерье гребенщика.

Актер приготовился ответить и принял уже соответствующую позу, но подмастерье мыловара вдруг перебил его:

— А ругает тебя хозяин?

— Меня?! Я стану терпеть ругань? — вскричал актер, тыча себя перстом в грудь.

Молчание. Актер окидывает взглядом всех по очереди, встает и еще более заносчиво повторяет: «Я стану терпеть ругань?», — затем выпятил грудь, вскинул головой и расхохотался:

— Ха, ха, ха! Артист не позволит издеваться над собой! Как бы не так!

И он стал смеяться, как взрослые смеются над ребенком, не понимающим значения слов, которые он произносит.

Стева и Лаза стояли возле печи и внимательно слушали весь этот разговор.

Все примолкли.

— Но ведь начальство-то нужно уважать! — вмешивается Стева.

— Я своих подмастерьев ругаю как хочу, а не послушаются — рассчитываю, — вторит ему Лаза.

— Погибну за правду, но не потерплю измывательства над собой! — воскликнул актер и, помолчав, сказал уже спокойнее, отчеканивая слова:

— Мое государство на подмостках; со своим искусством я обойду весь свет и буду жить лучше, чем любой здешний хозяин! Я ушел из театра из-за несправедливости; антрепренер хотел сделать из меня комика, тогда как я трагик по призванию.

Лаза закивал головой в знак того, что все хорошо понял, и крикнул:

— Да, да, конечно, конечно! — хотя и «комик» и «трагик» заставили его не на шутку призадуматься.

— Я не позволю ему навязать мне комическую роль! — еще громче, с важностью заявляет актер.

— Конечно, конечно, это безобразие, это никуда не годится, — подхватывает Лаза, которому «комическая роль» представилась чем-то очень противным, а про себя думает: «Что это ему хотят навязать?»

— Да, правильно, — цедит сквозь зубы Стева и, помолчав, спрашивает с интересом:

— Сколько, ты говоришь, можно получить с представления?

— Знаешь, — начинает актер, — можно… можно, как это сказать… — Он закидывает голову, прищуривает один глаз, притоптывая ногой по полу.

В головах юных подмастерьев роятся увлекательные планы. Каждое слово молодого актера открывает перед их глазами новые миры, полные чего-то необыкновенного, манящего, а теперешнее занятие вызывает у них все большее отвращение. Особенно сильно заработало воображение у Миливое и Симы, не имевших сейчас работы. Миливое обучен столярному ремеслу, а Сима — портновскому.

Миливое, весь красный, осушил свою чарку до дна и потребовал еще, а Сима что-то пригорюнился и заерзал на стуле: не терпелось ему поговорить с актером с глазу на глаз. Он тоже попивает ракию, то и дело отплевываясь.

— Заработать можно много, надо только справедливо распределять! — заканчивает артист давно начатую фразу.

Лаза и Стева погружены в раздумье, но на лицах их видна какая-то растерянность.

— А что, есть красивые артистки? — спрашивает вдруг Миливое, подмигивает Симе, хлопает по плечу юного гребенщика и восклицает: — А, Тома, как ты думаешь? — Заливаясь смехом, он встает и снова прикладывается к ракии.

— Уж не та ли, что играла царицу Милицу? — замечает хозяин Спира.

— Скорее, пожалуй, Вукосава! — прибавляет Тома и тоже густо краснеет.

— Зелен виноград, дети! — изрекает Стева, потягиваясь.

— Зато образованные дамы! — высокомерно басит артист.

— Да уж конечно, само собой! — подтверждает Лаза, кивая головой.

Поговорили в таком же духе еще некоторое время и постепенно разошлись. Остались только актер, Миливое да Сима.

Оживленно беседуя, засиделись далеко за полночь, а вдохновившийся Миливое так напился, что Сима еле притащил его домой.

На улице темно, холодно, колючий снег слепит глаза. Миливое громко икает, шатаясь из стороны в сторону, а Сима старательно поддерживает его,

— Зайдем в «Корону»! — требует Миливое, но Сима крепко держит его.

— Видишь, Вук, как Милош дерется[2], — орет, подражая актеру, Миливое и отталкивает Симу.

— Спать идем, нечего дурака валять по ночам, — кричит Сима.

— На-а-азад, Вук, или я убью тебя! — вопит Миливое и, как бы защищаясь, поднимает правую руку с воображаемой саблей, выбрасывая вперед правую ногу, согнутую в колене…

—

Спустя дня три-четыре после этого вечера разнесся слух: уволили со службы Йову Ивича, практиканта. За что — неизвестно. Говорили, будто нашему депутату понадобилось определить на службу своего племянника, выгнанного из седьмою класса гимназии; чтобы освободить ему место, прогнали бедного Ивича.

Теперь Ивич сдружился с актером, порвавшим со своей труппой, которая еще несколько дней тому назад покинула наш город.

Ивичу около тридцати лет. Он носит длинные волосы, кепка всегда сдвинута на затылок. Окончил он, как рассказывают, шесть классов гимназии, еще в юности попал статистом в бродячий театр и влюбился в какую-то актрису. Но вмешался отец, заставил его бросить это занятие и вернуться домой. Человек довольно богатый, отец сумел с помощью приятеля, близкого к властям, выхлопотать для Йовы место чиновника-практиканта, на котором он и пребывал вплоть до последнего времени.

Теперь всем стало ясно, что у Йовы проснулась старая любовь к театральному искусству.

Актер (я забыл сказать, что его зовут Гавриил Михайлович) с Йовой часто приходили в читальню, вели долгие разговоры со Стевой, Лазой и другими ее членами и чуть не каждый вечер встречались в кафане с подмастерьями, а чаще всего с Симой и Миливоем.

Из этих разговоров и родилось однажды объявление следующего содержания:

«Члены Л—ской читальни решили собственными силами основать гражданский театр под управлением г. Й. Ивича, бывшего здешнею писаря, и под постоянным художественным руководством хорошо известного публике опытного артиста г. Гавриила Михайловича, и при участии членов читальни; весь доход поступает в распоряжение правления вышеупомянутой читальни и предназначается для приобретения газет и книг, но главным образом для постановки веселых представлений для нашей публики, как и патриотических пьес.

Мы обращаемся к уважаемым гражданам и просим оказать нам как можно большую помощь, чтобы это благородное учреждение могло процветать на гордость нашего города.

Первое представление будет дано в «Пахаре»; граждане получат программы с перечнем имен участвующих, написанные от руки, в дальнейшем же они будут печататься в местной типографии.

Театр будет называться «Гражданский театр Юг-Богдана[3]».

Правление».

Внизу была приписка:

«Поскольку не хватает артисток, то каждая желающая может обратиться в Правление по вопросу проверки и приема за хорошее вознаграждение; днем же можно заниматься своими делами.

Вышеупомянутое правление».

Так начал свое существование театр. Кафана «Пахарь» сразу широко прославилась, а улица, где она находилась, словно ожила. Каждый, подгоняемый любопытством, спешил в кафану узнать, что происходит. Но жизнь там шла обычным порядком, так как первые приготовления велись в читальне. Управляющий мастерит бумажные колпаки; маляр Йова, засучив рукава, малюет в углу лес на оклеенных бумагой досках; портной Прока в другом углу шьет из старой подкладки одеяние дли святого Саввы; столяр Миливое выстругивает из еловых досок сабли и мечи; актер толчет смесь дли бенгальского огня. Другие рыщут по городу в поисках старых костюмов, пистолей, черногорских шляп, турецких сабель. Одним словом, работа идет полным ходом.

На окнах весь день висят ребятишки, и и читальне толпятся любознательные граждане. Уходя, они пожимают плечами и небрежно бросают с усмешкой: «Давайте, давайте, посмотрим!»

Работали не только днем, но и по ночам, особенно с тех пор, как после длительных переговоров Обществу удалось получить у бакалейщика Косты керосин — и в кредит.

— Презренный торгаш! — злился актер. — Будто театр сбежит из-за его литра керосина!

Достается потом и хозяину механы за то, что требует деньги за еду вперед.

— Стоит ли стараться для таких свиней?! — горячо восклицает он и топает ногой с таким видом, какой приличествует трагику.

Мало-помалу преодолев все преграды, приступили к репетициям.

Самым трудным оказалось найти исполнителя на роль Пелы из «Злой жены» Стерии[4], — до сих пор в группе не было ни одной женщины, а никому из мужчин, даже на сцене, не хотелось быть женщиной. Дело едва не кончилось потасовкой, но, слава богу, актер, перекричав всех, пригрозил бросить все, раз его не слушают. В конце концов эта роль досталась маляру Йове, так как все нашли, что он очень похож на Пелу.

— Пела, сядь со мною! —съязвил Миливое, когда после распределения ролей Йова, злой как черт, стал домалевывать какие-то окна.

— Цыц, собака! Замолчи! — гаркнул маляр и замахнулся кистью.

Все готовы были прыснуть со смеху, но во избежание ссоры сдержались.

— Не сердись, Пела! — крикнул кто-то в дверь.

Йова сыплет отборными ругательствами, швыряет кистью в гребенщика и грозит изорвать готовые уже декорации.

Снова шум и гам. Лишь после пространных разъяснений актера порешили считать все шуткой и не обижаться.

— В каждую роль нужно вкладывать всю свою душу! — с пафосом поучает актер, заканчивая очередную лекцию об искусстве.

(Далее)

 

[1] Чевабджия – мастер приготовления чеваба, мясного блюда.

[2] Речь идет о двух героях народного эпоса: Вуке Бранковиче и Милоше Обиличе.

[3] Юг-Богдан – персонаж народного эпоса.

[4] Йован Стерия-Попович (1806–1856) – известный сербский поэт, прозаик и драматург.