Ich weiß nicht was solles bedeuten,
Da ich so traurig bin;
Ein Märchen aus alten Zeiten,
Das kommt mir nicht aus dem Sinn.[1]
Heine

Перелистывая «Книгу песен» Гейне, из которой я всегда читаю что-нибудь, когда мною овладевает мрачное настроение, я неожиданно увидел засушенный лист, положенный мной между страниц этой книги. Этот листок сразу разбудил во мне воспоминание о тебе, потому что он прочно связан с твоим именем. Засохший листок лавра как будто вдруг запретил мне читать дальше, и я нехотя предался размышлениям.

Было утро одного дня в середине последнего зимнего месяца. Шёл густой снег, который застилал глаза так, что из-за него ничего нельзя было увидеть. Сильный, холодный ветер неистово плясал и поднимал снег с земли навстречу тому, который падал с неба.

В то утро я провожал тебя, уже готовую и отправлявшуюся в путь, дальний, необозримый путь, с которого ещё никто не возвращался. Рядом с катафалком, на котором стоял маленький, узкий гроб, окрашенный в бежевый цвет, шёл с остальными провожающими и я, охваченный мыслями, погружённый в воспоминания о тебе.

… Я вспоминал один зимний вечер вскоре после нашего знакомства, когда мы остались наедине на террасе дома твоего отца. Была ясная, холодная зимняя ночь. Снега, который только час назад перестал идти, нападало довольно много. Под нами белела затопленная снегом земля. Обнажившиеся деревья, как будто в побелке, печально гнули свои ветви под тяжестью белого покрывала. Крыши нельзя было различить. Их белизна сливалась со снежной землей. В небольшом отдалении от нас возвышался крутой склон, весь в белом. Чистый белый свет месяца и звёзд отражался от этого снежного зеркала, и поэтому небо тоже выглядело белым. В этой белой бескрайности не было слышно ни звука. Царила тишина смерти, тишина ночи.

Мы с такой жадностью смотрели на этот безграничный, щедро разлитый свет, как будто долго, очень долго были в темноте. Мы болтали; точнее, я болтал, а ты меня слушала, посмеиваясь. Хотя мы только что познакомились, у меня не было от тебя тайн. Но твой смех не был веселым. Наоборот, он стал грустным. Твоя печаль передалась и мне, и я замолчал. В твоих больших чёрных, вообще весёлых глазах было тогда что-то меланхоличное, что-то, напоминающее зиму. Тёмные волосы с пробором посередине обрамляли твое нежное лицо, которое мне, сам не знаю почему, казалось похожим на лицо Магдалины кающейся. Я смотрел на тебя растерянно. Наконец ты взяла меня за руку, притянула к себе и, пристально посмотрев на меня глазами, полными слёз, сказала мне:

– Послушайте! Мои душа и сердце такие же опустошенные, как эта зимняя ночь. Только эта зимняя ночь ясная, а моя душа во мраке. Но эти её качества мне всё же приносят утешение, ведь никто по крайней мере не сможет угадать, что в ней скрыто.

В это время позади нас открылась низкая дверь и в ней показался твой отец.

– Идите в дом, – сказал он, – что вам делать так поздно на улице?

Мы молча повиновались…

–

Была примерно середина последнего месяца лета. Я первый раз должен был уехать из края, где родился. Я пришёл попрощаться с тобой. Мы сидели у тебя дома и ели зелёные сливы, которые ты собрала собственными руками. Я жаловался на то, что вынужден уехать. Ты очень горько улыбнулась и сказала:

– Ах! Вы счастливый человек, Вы хоть какое-то время будете свободны. А я? Я никогда не смогу покинуть эти четыре стены, которые стали мне тюрьмой. Мои родители не дают мне ни шага сделать свободно. Их строгие, полные угрозы глаза постоянно за мной следят. Они запрещают мне общаться, разговаривать с моими лучшими друзьями. Увидь мой отец сейчас, как я разговариваю с Вами, он если бы и не прогнал меня отсюда, то посмотрел бы на меня так, что я сама должна была бы уйти… Ах! Да будет проклят мой отец!..

– Нет, в этом не виноват Ваш отец, только Вы сами виноваты в этом Вашем положении, – сказал я глупо-самоуверенно, – Вы сами закрылись в комнате и никуда не выходите.

И я принялся давать советы, словно какой-то глупый апостол.

– Боже! – воскликнула ты поражённо. – Значит, и Вы не можете меня понять? Я обманулась в Вас!… В Вас!…

И слёзы заструились по твоему лицу, такому милому и такому красивому… Ты долго плакала навзрыд, но твои слёзы не имели на меня ни малейшего действия. Я не знал, в чём я тебя не понял, но и не хотел этого знать. Я сатанински улыбался, смотря, как ты плачешь, охваченный каким-то злорадством, каким-то эгоизмом, ведь сейчас между нами стояло существо, которое я безгранично любил и которое приносило мне счастье своим присутствием… Я тогда был счастлив и не считался с чужим несчастьем…

Когда мы расставались, ты дала мне белую гвоздику; я потом её выбросил, потому что мне больше по душе была красная роза, которую мне подарила моя любимая.

О, как я её любил!

–

… Было хмурое осеннее утро. Из-за тумана ничего не было видно вокруг дальше трёх шагов. Проходя мимо твоего дома, я заметил тебя в комнате; ты прислонила лоб к оконному стеклу и смотрела на туман. Увидев меня, ты открыла окно. Я подошёл спросить тебя о твоём здоровье, потому что с некоторого времени ты довольно много болела и сильно кашляла.

Как я был изумлён, когда увидел тебя вблизи: пальцы на руках как тростинки, лицо осунулось, бледно-тёмное, землистое, губы посинели, те когда-то чудесные, сияющие глаза погасли и запали!

Как только я приблизился к тебе, ты улыбнулась и спросила:

– Правда, я сейчас очень хорошо выгляжу? Сейчас, например, я не кашляю сильно, лицо немного посвежело, и я чувствую себя как-то лучше, чем раньше.

Я ещё раз взглянул на печальное лицо, которое пыталось казаться весёлым, на густые тёмные волосы, всё так же разделённые пробором посередине, слабо закреплённые на затылке, так что они в беспорядке падали на лоб и лицо, и через силу улыбнувшись, ответил:

– Да, да, сейчас Вы выглядите намного лучше; отдохните ещё какое-то время и Вы полностью выздоровеете.

Некоторое время мы молчали.

– Вы не помните тот день, когда Вы уезжали в Белград? – ты первая прервала молчание.

– Помню.

– И помните всё, что было в тот день? – добавила ты неуверенно.

Ты, конечно, имела в виду свои слёзы. Может быть, ты стыдилась их и хотела бы, чтобы я их забыл. Но я никогда не забуду те искренние слёзы, ведь слёзы боли, собственной душевной боли самые искренние.

– Всё! – ответил я лаконично.

– Вы и сейчас думаете, что тогда были правы?

– Вообще я не думаю, что я был действительно прав… но попрощаемся сейчас, закройте окно, чтобы не простудиться, ведь для Вас сейчас опасна и небольшая прохлада.

И я быстро удалился, не оглядываясь, пристыженный этим напоминанием о моей жестокости.

Это был наш последний разговор. Больше я тебя не видел.

С этого дня моя жизнь полностью перевернулась. Помимо всего прочего, и моя любимая, которой я верил больше, чем самому себе, оставила меня. Я остался совершенно один, в одиночестве, расставаясь и с последним другом.

–

Из этих воспоминаний вырвал меня голос, который предлагал мне сменить женщину, нёсшую венок, прекрасный зелёный венок с лавровыми листьями.

Разве я мог отказать в этом последнем и, может быть, единственном одолжении тебе?

Пока я нёс венок, мне пришла в голову мысль оторвать от него, украсть один листок и сохранить его…

В этот момент мы пришли к могиле, в которую должны были опустить твоё когда-то такое прекрасное тело…

Убитая горем, твоя мать содрогалась от боли.

А твой отец, которого ты проклинала в свой смертный час…

Я долго ещё стоял возле твоей могилы в оцепенении, потеряв дар речи, а слёзы лились по щекам, как ручьи, которые длительное время томились на вершине склона, но однажды пробили себе путь и устремились вниз.

Почти каждый вечер я приходил на твою могилу. Как только первые бутоны фиалки показались из травы, я поспешил собрать их и отнести тебе.

Часто я стоял долго и неподвижно около твоего вечного жилища, ночью, когда ветер стучит низкими воротами кладбища, когда расшатанные могильные кресты скрипят на могилах, когда вода у моих ног, бурля, разбивает свои волны о камни – я стоял в одиночестве, ожидая, что ты появишься. Не знаю почему, но я неизменно верил, что ты однажды появишься; я желал обнять тебя и в этом долгом, страстном, лихорадочном объятии стать полностью твоим, и не возвращаться больше туда, где никого нет, где меня все оставили, да, все…

 

Специально для проекта «Радое Доманович» на русский перевела Елена Пахомова. Перевод стихов Гейне: Самуил Яковлевич Маршак, Собрание сочинений в 8 томах. Т. 4, Москва: Художественная литература, 1969.

[1] Не знаю, о чем я тоскую.
Покоя душе моей нет.
Забыть ни на миг не могу я
Преданье далеких лет.
Генрих Гейне, «Лорелей».

(Предыдущая часть)

Чего же мог добиться святой Савва в такой компании? На основании докладной записки тупоумных филологов Главный совет по делам просвещения вынес решение, что у Саввы нет достаточной подготовки для столь важной должности. Об этом сообщили Савве. Он тотчас телефонировал богу.

— Алло!

— Алло!

— Это канцелярия Саваофа?

— Кто у телефона?

— Савва.

— Что случилось, чадо мое? — спрашивает бог.

— Пропал я. Не признают здесь моей квалификации. Главный совет по делам просвещения отверг мою кандидатуру.

— Слушай, Савва. Познакомься-ка ты с кем-нибудь из членов Главного совета и напиши вместе с ним школьный учебник. Ну, например, по закону божьему или хрестоматию какую. Сразу же признают твою квалификацию. Не откладывай в долгий ящик… Ну, прощай, у меня заседание.

— До свидания.

Телефон звякнул два раза, и Савва отправился выполнять божий совет.

Он сделал так, как велел ему бог, и дела его поправились. Квалификация его была признана, к тому же святой недурно заработал. Мотай на ус, что говорят другие; учитывай, что к чему, и сразу все пойдет как по маслу.

Но когда все было улажено, поднялась шумиха в Высшей женской школе.

Крик, ругань, шум, — оглохнуть можно. Громче всех кричали те, которые взялись за преподавание из корыстных соображений и следуя моде. Жалованье свое они тратили на шляпки и туалеты. Они-то и возмущались больше всех этой «неслыханной дерзостью» — назначением директором самого передового учебного заведения старого монаха; в общество «остроумных и элегантных» дам с высшим образованием ввели какого-то неотесанного средневекового невежду!

О чем они могут с ним говорить?! Вот уж будет прекрасное времяпровождение!

Одним словом, позор, неслыханный позор!

Между тем святой Савва поднялся спозаранку. Ему предстояло приступить к работе, а он, как человек старой закалки, любил точность не меньше чем наши государственные советники. Сначала набожный Савва решил зайти помолиться и отстоять службу в церквушке святой Натальи и только потом направиться в школу. Он представил себе, как встретит в церкви учениц и наставниц, и заранее радовался, что услышит дорогие его сердцу церковные песнопения. Но едва подойдя к церкви, он понял, что жестоко ошибся. Ворота были закрыты, и нигде никакого признака жизни. На улице редкие прохожие, промелькнет рабочий в рваной одежонке, шатаясь, пробредут два-три запоздалых гуляки, пройдет пекарь, продавцы салепа[1] дудят в рожок и кричат низкими голосами монотонно и протяжно: «Са-алеп! Горячий, горячий!» Долго прогуливался святой взад и вперед, время от времени проверяя, не открыли ли ворота. Поговорил немного с пекарем, чтобы скоротать время, выпил два стакана салепа, что облегчило его кашель, но ворота все не открывались.

Подошедший с корзиной хлеба пекарь два-три раза с силой стукнул в ворота, нажал звонок, после чего появился, зевая во весь рот, косматый заспанный служитель и открыл ворота. Вместе с пекарем вошел и Савва.

— Разве никого еще нет из наставников? — спросил святой служителя.

— Никого, рано еще.

— Когда же они приходят?

— Так, без четверти восемь, в восемь.

— А когда начнется заутреня?

— Сегодня?

— Да, сегодня.

Парень удивленно посмотрел на Савву.

— Сегодня ведь среда!

— Да, среда.

— Так ведь все заняты, будни — что вы хотите? В церковь ходят по праздникам, и то дежурные, а не все.

Савва впал в уныние. Тяжело стало у него на душе, и он попросил открыть ему церковь. Но служитель открыл ее после того, как удостоверился, что посетитель — новый директор школы Савва Растко Неманич.

С благоговением вступив в церковь, святой вволю поплакал в утренней тишине. Облегчив душу, он опустился на колени, возвел очи горе и погрузился в молитву. Парень заглянул в церковь и, увидя Савву в таком положении, фыркнул от смеха.

Как только начали собираться наставницы, он поспешно сообщил им, что чуть свет, раньше пекаря, пришел новый директор и расспрашивал, когда приходят наставницы, когда начинается заутреня, а потом отправился в церковь и молится там до сих пор.

— Стоит на коленях, плачет и читает молитвы, — сказал в заключение служитель.

— Чтоб ему пропасть! — воскликнула одна преподавательница.

— Этого нам еще не хватало! — с отчаянием в голосе произнесла другая.

— Является на рассвете, словно пильщик дров! — сказала третья.

— Подумайте только, он хочет, чтобы мы поднимались ни свет ни заря, как фабричные работницы. Но это тебе не удастся, будь ты хоть стократ святой! — прошипела четвертая.

— Никогда он не увидит меня здесь раньше восьми. Я знаю свой предмет, свои часы и, кончив дело, иду домой, а он пускай хоть день и ночь торчит в своей церкви как сумасшедший, если ему это нравится, — опять начала первая.

— Ей богу, это просто издевательство! Он унижает наше достоинство!

— Это черт знает что! — провизжала пятая.

Подошла еще одна наставница, и шум усилился.

— К нам пожаловал новый директор!

— Правда? Где же он?

— В церкви.

— В церкви? Вранье! Что сегодня в церкви?

— Право же, в церкви. Притащился до свету, вместе с пекарем.

— Злился, что нас не было.

— Вот еще новости! Если ему, старому, не спится, так я сплю сладко. А что он делает в церкви?

— Плачет, говорят!

— Плачет, отчего это?!

Переглянувшись между собой, наставницы разразились хохотом.

— Пойдемте, посмотрим на него! — предложила одна из них.

— Что ты, он заметит!

— Нет, мы только вдвоем.

Две из них подкрались к дверям церкви. Сложив руки и подняв глаза к небу, на коленях стоял Савва и шептал молитвы, а слезы катились по его благочестивому лицу, жемчугом рассыпаясь по его длинной седой бороде.

— И правда, плачет, — прошептала одна из девиц.

Подтолкнув друг друга, они прыснули от смеха и убежали. В канцелярию они ворвались, хохоча до слез.

— Стоит на коленях и плачет, — едва выговорили они от смеха.

Все покатились с хохоту, и две другие наставницы побежали взглянуть на чудо собственными глазами. Скоро они все перебывали в церкви, а Савва, всей душой предавшись искренней молитве, и не заметил их.

Подкрепленный долгой молитвой, Савва, наконец, поднялся и направился в канцелярию.

— Тс-с! — зашипела одна из преподавательниц, делая остальным знаки прекратить смех и крик, — идет директор!

— Чего доброго, он и здесь начнет читать «Отче наш»?! — заявила одна, и все снова залились смехом.

Тихо, с кротким видом вошел святитель в канцелярию, поднял правую руку и тремя перстами благословил достойных христианок.

На благословение святого они ответили «большим реверансом», то есть троекратным приседанием. Затем каждая подошла представиться новому директору.

— Имею честь представиться, — начала первая, — я лиценциатка[2] философских, юридических и социальных наук.

Савва смутился, услышав такой странный титул, и не успел еще разобраться в его значении, как подошла другая преподавательница.

— Я окончила… университет, владею французским, немецким и английским языками, а получаю здесь, представьте себе, жалованье одинаковое с теми, кто окончил лишь Высшую женскую школу. Это несправедливо, и вы должны положить этому конец.

Святой смутился еще больше; вдруг откуда-то из угла послышался плаксивый возглас третьей преподавательницы:

— Пожалуйста, господин директор, не позволяйте им ругать и оскорблять нас. Нам прекрасно известны их знания.

— Все же есть некая разница, — пропищал кто-то.

— Есть, конечно, но только не в вашу пользу, — закричали другие.

— Ха, ха! Это ясно как день!

— Мы не мыли салат мылом! — опять вставила первая.

— К кому это относится?

— Сами знаете, кого это касается.

— Мы не кухарки.

— И в кухарки-то не годитесь.

— Мы не авантюристки!

— Ну уж это безобразие!

— Это вы безобразничаете!

— Ах, как это плохо — не получить домашнего воспитания!

— А еще наставницы!

— Ужасно, ужасно!

— От вас, простите, весь ужас!

— Ну, будет вам, дети! — начал было Савва, — вы ссоритесь, а нужно жить в любви и дружбе…

— Она первая начала.

— Она, она, я никогда не ссорюсь, это всем известно!

— Ты только и живешь ссорами!

— Известно, кто переругался чуть не с половиной своих коллег.

— С такими…

— Успокойтесь, чада мои! — начал опять святой.

Но его слова потонули в общем крике и спорах; сразу поднялся такой галдеж, что в ушах зазвенело.

Савва вышел. Он опять отправился в церковь и стал молиться о душах этих заблудших овечек.

Горько наплакавшись и усладив свою душу теплой молитвой, святой взял четки и вышел на воздух, дабы освежиться и телесно. Чудесное свежее утро и приятная зелень сада успокоили утомленного святителя. Он сел на скамейку и полной грудью вдохнул чистый утренний воздух. Между тем в школе начались занятия. Сквозь открытые окна классов до святого время от времени долетали отдельные фразы. Голоса, доносившиеся из ближайшего класса, заинтересовали его: говорили по-сербски, а понять он ничего не мог. Савва подошел поближе. Слушал, слушал, но так ничего и не понял.

— Чтобы вам легче было запомнить эти музыкальные знаки, условимся так: одна нота — это девушка, унисон — созвучие двух звуков — замужняя женщина, пауза — разведенная женщина, а для вдовы примера нет! — басом пояснял кто-то.

— Простите, господин учитель, — а что такое разведенная женщина? — спросила девочка из первого класса.

— Вы не знаете, что такое разведенная?

— Не знаем, господин учитель.

— А знаете, что такое девушка?

— Знаем!

— Знаете, что девушка может выйти замуж?

— Знаем!

— Ну, тогда понять нетрудно и это. Если девушка, выйдя замуж, не уживается с мужем, добивается развода с ним и возвращается к отцу, она называется разведенной. Понятно?

— Да!

— Вот и прекрасно. Теперь ты, малышка, скажи-ка, что такое разведенная женщина?

Девочка объяснила правильно. Но преподаватель, как и подобает образцовому педагогу, желая закрепить знания своих учениц, обратился с тем же вопросом еще к нескольким и только после этого удовлетворился результатами своего объяснения.

— Ничего не понимаю: ноты, девушка, разведенная, вдова, — задумался святой. Он безуспешно старался связать эти понятия. В это время мимо проходил служащий, и Савва спросил его:

— Что происходит в той комнате?

— Там господин учитель учит детей музыке и пению.

Поблагодарив, Савва приготовился послушать пение, но ничего похожего не услышал.

Продолжались все те же непонятные объяснения. Вместо желанного церковного песнопения Савва услышал такой разговор:

— Выйдите сюда ты, ты, ты… Так, теперь вас семеро. Ты, Милица, самая высокая, стань здесь; ты, Ружица, стань рядом… так; а ты, Даница, здесь! — преподаватель выстроил учениц по росту. — Теперь слушайте внимательно: вы представляете собой звуки разной высоты. Ты, Аница, — с, ты — d, ты — e, ты — f, ты — g; ты, Ружица, — а, а ты, Милица, — h. Теперь вы называетесь: c, d, e, f, g, a, h[3]. Запомните каждая свой звук, и когда я спрошу ваше имя, вы мне его назовете. Итак, внимание! Как тебя звать? — спросил он самую высокую девочку.

— Я, господин учитель, ученица первого класса Высшей женской школы, почтительно отрапортовала девочка.

— Вот тебе на! Кто тебя об этом спрашивает, в себе ли ты? Какая ученица, что за чепуха! Объяснил, кажется, хорошо, а она мелет неведомо что! Скажи мне, как теперь тебя зовут?

— Меня зовут Милица…

— Кто тебя об этом спрашивает, глупенькая?! — мягко и учтиво перебил девочку наставник.

— Вы же спрашивали, господин учитель…

— Я-то знаю, о чем я спрашивал и что объяснял, а вот вы ничего не поняли! — снова перебил он, разозлись.

— Подойди сюда, милая, скажи мне твое имя! — обратился педагог к Ружице.

— Ружица…

— Вот тебе раз!.. Как тебя зовут?

— Ружица.

— Не Ружица ты, а тупица!

— Я Ружица, господин учитель,— повторила девочка дрожащим от слез голосом.

— Срам! Не понять такого простого объяснения! Ну, вот ты, скажи как тебя сейчас зовут?

—  Меня сейчас зовут Даница.

— А дома как тебя зовут, дура?

— Даница.

— Ох, с ума можно сойти! Какая Даница? Ты теперь не Даница, а g! Ты сейчас ге, понимаешь, ге, ге, ге, дурная ты голова. Тебя звать просто и ясно — ге, а не Даница! Ге, ге, ге! Запомни, что ты ге! — вышел из себя наставник и схватился за голову.

— Вы спрашиваете, как меня зовут, я и говорю — Даница! А вы, вы… — захлебываясь от слез, твердила девочка.

Но вот наставник успокоился. Даница перестала плакать, и все продолжалось в том же духе.

— Итак, — сказал учитель, — запомните, как вас теперь зовут. И чтоб не было больше ни слез, ни криков! Я повторяю: ты — c, ты — d, ты — e, ты —f, ты — g, ты — a, ты — h. Хорошенько запомните свои имена! Ну-ка, Милица, скажи мне свое имя!

— Милица!

— О, глупое создание! Ты же h, а не Милица. Дурочка ты, а не Милица!

Опять слезы и вопли.

— Идите, и чтоб я вас не видел! — закричал учитель и, подобрав следующую группу, начал повторять объяснение.

В это время раздался звонок, и наставник, подхватив журнал, вышел из класса.

Святой нахмурился.

«Разве это пение?— подумал он. — Бог им судья. Мы тоже пели в старое время, но совсем по-другому. Что стало с этим миром? Кто слышал подобное пение? Кричали, ругались, плакали, таскали друг друга за косы, потом зазвенел звонок, крик и шум вырвались в коридоры, и все это называется пением?!»

Так удивлялся добрый святой, и было чему удивляться. Многие люди нашего передового XX века не смогли бы оценить подобного совершенства. Многим нашим современникам не пришло бы в голову, что плач и дерганье за волосы называется пением. Что же мог уразуметь Савва — человек со средневековыми понятиями?

Но что поделаешь, если все так быстро прогрессирует!

Во время перемены одни ученицы остались в классах, другие выбежали в сад.

Дети как дети, что с них возьмешь. Крик, смех, разговоры, беготня, случаются и ссоры, а то и небольшие драки. Эх, детские все забавы…

Наставницы, разумеется, не дети. Им, образованным и глубокомыслящим дамам, не к лицу детские выходки. Кто из них мог бы позволить себе выбежать в сад, скакать, кричать и хохотать. Что вы, что вы!

Они степенно выходят из классов и направляются в учительскую. Тут совсем другое дело. Тут можно и пошутить и обменяться колкостями, но все это интимно, между коллегами. Ученицы не должны знать об этом. Что позволительно взрослым, недопустимо для детей. Наставницы пьют кофе, курят — те, кто имеет такую привычку, разумеется, если при этом нет тех, с кем они в ссоре и которые могут насплетничать, и если нет мужчин, потому что мужчины, по их теориям, отвратительные и гадкие создания. Себя присутствующие, конечно, не относили к числу гадких и отвратительных.

Савва не рискнул снова войти в учительскую. Он боялся ссор и всякого зла, потому что не был уверен, что сможет достойно ответить на брань. Он — святой, бессмертный, но кто его знает, что может случиться: так лучше, как говорят, поостеречься. Кто в силах совладать с женщинами? Уж во всяком случае не он, отшельник, смиренный монах, которому не известны ни характер женщин, ни способы борьбы с ними.

Савва удалился в самую глубь сада, чтобы его не заметили, и смиренно ждал конца перемены. Но вот прозвенел звонок, и ученицы, толкая друг друга, бросились по своим классам. Когда занятия возобновились, святой стал размышлять, как ему выйти из этого мучительно трудного положения. Дело не шуточное, и посоветовать тут трудненько. Думал Савва, думал и решил, наконец, обратиться за советом к митрополиту Сербии. Да и к кому другому мог он обратиться, как не к своему коллеге и преемнику.

И Савва отправился в митрополию.

 (Далее)

 

[1] Салеп – широко распространненый на востоке горячий напиток из сушенных клубней ярышника.

[2] Ученая степень, средняя между степенью бакалавра и доктора.

[3] Латынскими буквами обозначаються высоты музикальных звуков.

Этот рассказ не выдуман мною. Еще в детстве я читал об одной любопытной Высшей школе, но чтобы читателю мой рассказ был ближе и понятней, будем считать, что это наша Высшая женская школа.

С незапамятных времен в ней владычествуют лишь, «ученые» дамы. Если бы наш простодушный крестьянин увидел, как они, водрузив очки на нос и закинув ногу на ногу, глубокомысленно изучают толстенную книжищу, дымя папиросой, он покатился бы от смеха. А потом наверняка стал бы рассказывать об этом всему селу, но ему никто не верил бы, как не верили черногорцы рассказам воеводы Драшко о Венеции[1].

Итак, эти «ученые» дамы занимаются науками, чему-то обучают, ссорятся, как и подобает женщинам — живые же они создания, — но больше всего, конечно, сплетничают, иногда выходят из себя, плачут, часто без всякой причины начинают петь, словом, вершат возвышенную просветительскую миссию.

Но в жизни не может все идти гладко. Так случилось и с заведыванием Высшей женской школой: оно было из рук вон плохо. То и дело менялись директора. Управляли ею женщины, управляли мужчины, но ничего хорошего де получалось. Стоит в школе появиться новому директору, как все наставницы приходят в волнение и день-два жужжат, словно пчелы, а потом начинают кричать:

— Не годится он, не годится, развалит нашу школу!

Подобные сцены повторялись из года в год, так что и самому богу надоело. И милосердный бог решил положить конец непорядкам, послав с небес такого директора, который стал бы управлять школой спокойно, мудро, чисто райскими методами и обратил бы ученых девиц к научным занятиям.

Бог вошел в свой рабочий кабинет и вызвал начальника рая святого Петра. Петр явился с пером за ухом и какими-то папками.

— Что это такое?

— На подпись, господи! — ответил Петр, отвесив низкий поклон.

Бог просмотрел бумаги и горько усмехнулся. Святой Петр, проверяя документы вновь поступивших, обнаружил, что трое новичков прибыли в рай с фальшивыми справками и под чужими фамилиями. Все трое были сербы.

— Кто же им выдал эти документы? — сердито спросил бог.

— Сербские попы, разумеется. Беда мне с ними, жулики известные. Глазом не успеешь моргнуть, как они уже провели тебя за нос…

— Так, так… Но об этом после… Мне думается, что в Сербии надо либо упразднить это сословие, либо сменить митрополита! — как бы про себя добавил бог, отодвинул бумаги и продолжал: — Я вызвал тебя по другому поводу.

Петр почтительно склонил голову.

— Видишь ли, Петр, в Сербии очень плохо обстоит дело с Высшей женской школой. Я больше не в состоянии выносить все эти дрязги и выслушивать жалобы на управление школой. Вот и решил я послать туда какого-нибудь небожителя, авось это поможет утихомирить их и восстановить порядок. Посоветуй мне, кого бы из сербов, обитающих в раю, можно было бы направить туда директором.

— В последнее время, господи, сербы все больше в ад попадают. В раю находятся лишь простые неграмотные люди, большей частью старые. Министры же, митрополиты и попы в пекло угождают. Я предложил бы послать на землю преподобную Параскеву.

— Прекрасно, она умеет ладить с женщинами, но все-таки хорошо бы согласовать это с референтом православной церкви святым Лукой.

Пришел Лука и, низко поклонившись, сказал:

— Я сам собирался прийти к тебе, господи!

— Тебе нужно что-нибудь?

— Нужно, господи, твое разрешение на получение аванса.

— Как, опять? Ведь ты только что брал. Кончено, запрещу я в раю пить ракию!.. На сей раз прощаю, но впредь смотри! Кого бы нам послать из рая директором Высшей женской школы, а?

Лука задумался, потом развел руками и сказал сокрушенно:

— Трудную ты задал задачу!

— Петр предлагает Параскеву.

— Можно и Параскеву, — согласился Лука, вертя в руках заявление.

Загремел гром, блеснули молнии, задрожали все семь небес, и явилась Параскева с шестого неба. Она служила там «сестрой милосердия».

— Дочь моя, Параскева, решили мы направить тебя в Сербию директором Высшей женской школы.

Завопила, заревела преподобная Параскева:

— Если согрешила я в чем перед тобой, господи, то пошли лучше меня в ад, не смогу я с женщинами справиться.

Сжалился господь. Не хотел он посылать Параскеву ни насильно, ни по закону небесному, который в раю почитается больше, чем у нас в Сербии. Бог ничего не мог поделать и отпустил Параскеву.

Вызвали Магдалину, вызвали пресвятую Марию, огненную Марию, но все они отвечали, как Параскева. Хотел было господь послать святую Екатерину, но она оказалась католичкой. Ломал бог голову, ломал, кого бы послать в эту школу. И вдруг Лука говорит:

— Знаешь что, господи? Пошли-ка ты Савву[2], сербского просветителя. Лучше его не найти на это место.

Кликнули Савву.

Савва вошел тихо, смиренно поклонился и остановился у порога.

— Подойди ближе, чадо мое, — сказал бог.

Приблизившись, Савва пал перед господом на колени.

— Не хочешь ли ты, Савва, вернуться в Сербию и стать директором Высшей женской школы? Если ты согласен, я тотчас напишу указ и прикажу выдать тебе пособие на дорожные расходы.

Савва, наш просветитель, вместо ответа заплакал от великой радости. Заплакал так же, как оплакивал когда-то смерть своего отца Немани[3]. Наплакавшись, он поднялся, поцеловал край божьей мантии и произнес:

— Господи, сегодня счастливый день моей жизни. Теперь я смогу продолжить много веков назад начатое дело просвещения моего народа.

Обрадовался бог, что все так хорошо кончилось, обнял Савву, поцеловал его в лоб и написал такой указ:

«Мы,

господь бог Саваоф,
милостью и волею своею
властелин
всех просторов и всей вселенной,
всех небес, предметов и душ, постановляем:
назначить управителем Высшей женской школы в Белграде

Савву — Растко Неманича

Саваоф, собственноручно».

Святой Петр скрепил указ райской печатью и поставил сйою подпись под божьей:

«При сем присутствовал и поставил печать хранитель райской печати,

Петр, собственноручно.»

Лука написал сопроводительное письмо в министерство просвещения, снабдил Савву паспортом, а бог распорядился выдать ему дорожное пособие из «Фонда сербского просвещения».

— Но эта статья бюджета уже израсходована, господи!

— На что же?

— Святому Илье дали на порох — для стрельбы! Немного дали книжным референтам и просветительской комиссии, а остальное взяли черногорцы: им неизменно покровительствует владыка Негош[4].

— Ох, все стреляет Илья, словно хочет перепробовать все пушки Шкоды. Мечется, как дурак, по небесам! — недовольно сказал бог, вынул деньги из своего кармана и дал Савве на дорогу.

На прощание бог сказал ему:

— Слушай, Савва, по дороге на землю заверни на луну — там живут сербы, если только они еще «не свалились с луны». Есть среди них несколько членов Академии наук, там находится Главный совет по делам просвещения, там же обитает и великий философ Бранислав Петрониевич[5]. Он развернул там такую грандиозную деятельность, что скоро начнет конкурировать со мной. Передай привет этому величайшему человеку на земле.

Савва завязал узелок на епитрахили, чтобы не забыть божьего поручения, и двинулся по облакам к луне.

На луне Савва пробыл недолго. Попытался он разыскать тех сербов, о которых говорил бог, но они, грешники, уже «упали с луны». Святой немного отдохнул, осмотрел окрестности, сфотографировал самые интересные пейзажи, послал несколько открыток с луны друзьям в рай и мирно продолжал свой путь на землю.

Уже перевалило за полночь, когда Савва явился в Белград. Часы на Саборной церкви показывали час ночи. Несмотря на позднее время, Савве захотелось пройтись по белградским улицам. Нигде ни живой души. Изредка попадется ночной сторож — стоит, прислонившись к стене какого-нибудь дома. Открыты только ночные механы. Чьи-то хриплые голоса выкрикивают похабную песню, около стойки дремлет хозяин, сонные цыгане назойливо скрипят на скрипках. Святому тяжело было глядеть на это отвратительное зрелище, и он двинулся дальше. Вдруг на Теразии[6] он увидел два освещенных окна в двухэтажном доме.

— Интересно, кто это бодрствует? — спросил Савва ночного сторожа.

— Это министерство! — ответил сторож.

— А не знаешь, кто там, в этой освещенной комнате?

— Это господин статистик, очень усердный, пожалуй самый усердный чиновник во всей Сербии. Он всегда засиживается за полночь.

— Что же он делает?

— Читает романы, работает — рассказы, что ли, пишет? Все в Белграде считают его самым исполнительным чиновником.

«Наверно, сидит здесь, чтобы дома сэкономить дрова!» — подумал добрый святой и зашагал дальше.

(Далее)

 

[1] Воевода Драшко – один из героев поэмы черногорского поэта П. Негоша «Горный венец».

[2] Святой Савва (в миру Растко Неманич) – первый сербский архиепископ (1220), святой патрон страны.

[3] Стеван Неманя – основатель сербской династии Неманичей (1159 г.), отец Растко Неманича, названного в монашестве Саввой.

[4] Речь идет о правителе Черногории, знаменитом поэте Петре Петровиче Негоше.

[5] Бранислав Петрониевич – реакционный философ-идеалист.

[6] Теразия – площадь в центре Белграда.

Уговор совершил, так и дело порешил.

Многие народные обычаи забыты у нас теперь. Но прекрасный обычай наших добрых предков пить по утрам подогретую ракию сохранился у благодарного потомства и будет заботливо передаваться из поколения в поколение, пока солнце сияет и месяц светит, пока хоть один серб существует на земле. Многие мудрые изречения наших предков утратили свой прежний смысл, выдохлись, если можно так выразиться, потеряли свою остроту и вышли из употребления, а те, что раньше казались глупыми, с течением времени стали как-то мудрее. Ничего не поделаешь: все течет, все изменяется! Но есть одна пословица, которая, как и упомянутый выше обычай, в почете и теперь; она не только не потеряла значения, но с каждым днем ценится и почитается все больше. Она гласит: «Уговор совершил, так и дело порешил».

Мы, сербы, ничего не делаем второпях, на скорую руку, а сначала обдумаем хорошенько, посоветуемся с тем, с другим: ум хорошо, а два — лучше! Осмотрительный, умный народ! Я слышал, что ни у кого, кроме сербов, нет такой мудрой пословицы. Недаром люди со всех сторон идут к нам, чтобы хлеба вдоволь поесть, так, видно, сладко им живется! Нет, серб не плюнет, не договорившись.

Был у меня в деревне сосед один, так он, бывало, не договорившись, я с места не сдвинется.

— Будем мы сегодня кукурузу окучивать? — спрашивают его домочадцы.

— Да погодите вы, дайте договориться!

— День не ждет, — скажет, бывало, жена. (Это тебе не сербка! Выродок какой-то!)

— Нужно к Марко сходить, договориться с ним — может, сегодня у него поработаем, а завтра у вас.

И пойдет искать Марко. Встретятся они в корчме и сядут договариваться. Потягивают ракню и рассуждают о деле, как все умные люди. И там, слово за слово, судачат уже о другом; смотришь, Марко крестится, оправдывается в чем-то.

— Да Христом-богом клянусь, не сойти мне с этого места, если я хоть слово против тебя скажу!

Чокнутся и выпьют по стаканчику. И снова пойдут оправдания, объяснения и уверения во взаимной любви и дружбе, и опять чокаются, опять пьют — так день и пройдет.

— Ну, а как же насчет этого решим? — спрашивает Марко, прощаясь.

— Завтра договоримся. Зайду к тебе чуть свет.

Вот так все и решал мой сосед: пустяка не сделает, не договорившись основательно.

Хороший был человек, настоящий серб!

Перевозил он однажды зерно с гумна. Помогал ему шурин: с ним тоже договорились вместе работать. Привезли они два воза.

— Куда сгружать будем?—спрашивает жена.

— Погоди немного, дай передохнуть! Что пристала? И бог душу ждет. И так за день намотался.

— Да ведь солнце скоро зайдет! — твердит свое жена.

— Пускай заходит! У него других дел нет. Дайте-ка, дети, вон тот кувшин.

Сели они с шурином на бревно возле сарая. Пригладил мой сосед усы, отхлебнул немного из кувшина, перекрестился:

— Помоги нам, боже, и пошли всякого благополучия. Твое здоровье, шурин!

Так они долго крестились, пали за здоровье друг друга и, как прилежные работники, говорили о делах — советовались, работать ли им и ночью, или заночевать на гумне и уж взяться с утра.

— Да вы бы наверняка перевезли все давно, пока договариваетесь около этого кувшина, — сердится жена.

— Ну до чего же глупы эти бабы! Просто диву даешься! Болтают без всякого понятия! «Перевезли бы, перевезли бы!» А ты спросила, куда выгружать будем, где сложим? Да знаешь ли ты, что амбар еще не достроен? «Разгружай! Разгружай!» А куда его деть, зерно-то? Иди, разгружай, если сама все знаешь!

— Откуда мне знать? Ты хозяин — ты и думай!

— А?! Я думай! А я что делаю? Чтоб ты пропала! Видишь, я договариваюсь с человеком, забочусь… Ай, да отстань ты, делай свое дело! Твое здоровье, шурин!

—

Но это мелочи. Они и приблизительно не раскрывают характер серба. По-настоящему же проявляется он в делах более важных, в вопросах более значительных.

Если бы англичане, французы, немцы и другие народы знали, чего стоим мы, сербы, они бы перетопили или перебили друг друга от тоски и отчаяния, что бог не удостоил их чести и счастья называться сербами. Что делать? Мы им ничем не можем помочь. Такова воля божья!

Но этот разговор бесконечен. Чтобы не тратить слов понапрасну, перейду к рассказу о том, что я задумал. Не знаю, право, может быть, то, о чем я рассказывал до сих пор, и не следовало бы говорить? Но, дорогие читатели, вы ни в чем не можете упрекнуть меня! Сами знаете, у меня не было возможности с вами договориться. И я не упрекну вас, когда, выражая справедливое недовольство, вы воскликнете: «Понятно, так всегда бывает, когда человек пишет, ни с кем не договорившись!»

Конечно, все вы прекрасно помните ужасное наводнение, от которого несколько лет тому назад так сильно пострадала наша страна. Вода унесла тогда посевы, сено, овчарни, скотные дворы, а дома разрушила или совсем смела. На возвышенностях смыло не только посевы, но и верхний слой земли, только голый камень торчал повсюду. Самая плодородная земля по берегам рек была засыпана толстым слоем песка и щебня. У многих несчастных река, изменив русло, унесла и поля и имущество. Страшное впечатление производили места, пострадавшие от наводнения. Там, где раньше желтела пшеница и трудились веселые жнецы, теперь была пустошь, изборожденная глубокими оврагами. Около рек, где прежде зеленели поля, — песок, щебень. А сколько грязи осело на прибрежных вербах, кустарнике и низкорослых деревьях! Ветки на них обломаны, а уцелевшие печально склонились в ту сторону, куда устремился поток. На них повисли целые копны почерневшего сена, доски, ил, колосья пшеницы, кукурузные листья, лохмотья, тряпки, — чего только там не было! На всем, что осталось после наводнения, лежал слой ила и грязи, отчего опустошенный край имел еще более печальный и жалкий вид. Скотина изголодалась, отощала, еле держалась на ногах от слабости. Даже птицы исчезли из тех мест. Напуганные опустошением, они улетели в какой-нибудь другой край, чтобы своим веселым щебетанием не растравлять горе пострадавших.

—

Не было человека, которого бы до глубины души не потрясло это народное бедствие. Во всех уголках нашей страны началось движение за оказание помощи пострадавшим.

Тотчас же были предприняты самые срочные меры. Все газеты на первых страницах помещали большие статьи, полные глубокой скорби и искреннего сочувствия.

«О боже! Видишь ли ты горе этого измученного, исстрадавшегося народа? Как ненасытен злой рок! Разве мало битвы на Марице, недостаточно Косова, пятивекового рабства?» И так далее. Так писала одна газета. Другая, взяв эпиграфом слова Змая: «Все на этом свете глухо к страданиям, кроме господа-бога», поместила трогательную статью, начинавшуюся так: «Только успел наш измученный, исстрадавшийся народ свободно вздохнуть, только начал он залечивать раны Косова, стал развивать экономику и культуру, как на страну, напоенную кровью наших славных предков, обрушился новый тяжелый удар смертоносной судьбы. Со всех концов нашей любимой родины доносятся мрачные, тревожные вести, которые потрясают до слез, приводят в отчаяние».

Третья газета писала: «Каждый истинный патриот, искренно любящий свою родину, глубоко вздохнул и низко склонил голову перед тяжким бедствием, которое обрушилось на нашу отчизну…»

Итак, все газеты сообщили о наводнении с подкупающей искренностью, словно соревнуясь, кто более трогательно представит это событие. Все статьи заканчивались обращением к «гражданам патриотам, истинным сербам, которые уже не раз доказывали, что у них есть сердце и что они с полным правом могут стать плечом к плечу с другими цивилизованными народами».

Кроме больших редакционных статей, газеты помещали множество корреспонденций из провинции. Взялись за перо даже те, у кого оно давно заржавело, и принялись описывать голод, страдания и опустошение. Эти люди писали не с целью прославить свое имя, а потому, что не могли спокойно взирать на человеческое горе. «Я должен взяться за перо, — признавались они, — хотя это не моя профессия, должен потому, что сердце мне это подсказывает. Я пишу, господин редактор, обливая слезами эти строки. Ах, как тяжело видеть это разорение, слышать плач изголодавшихся детей…» Дочитывая корреспонденцию, я ясно вижу лицо ее автора: придавленный, убитый горем, он вытирает слезы и едва произносит сквозь рыдания: «Ах, господин редактор, я пользуюсь случаем, чтобы засвидетельствовать свое почтение…» Какое сердце!

Полно было в газетах и сочувственных телеграмм:

«Населению округа… такого-то и такого-то… Глубоко потрясенные великим горем, которое обрушилось на ваш край, не можем не выразить вам свое горячее сочувствие! Граждане (следуют многочисленные подписи)».

Все это длилось несколько дней, а может, и больше, если бы считал кто-нибудь. Когда необходимая газетная шумиха закончилась, события развернулись дальше.

Начали создаваться комитеты, подкомитеты, и, конечно, выбиралось руководство, проводились собрания, заседания — все, что требуется для серьезной и ответственной деятельности в столь необычных обстоятельствах. Были созданы женский комитет, в который, разумеется, вошли знатные дамы, комитет девиц не менее знатного происхождения, комитет патриотов… Одним словом, страна превратилась в сплошной комитет.

Писатели-патриоты поспешили создать лирические повести, стихи и другие трогательные произведения и издавали их «в пользу пострадавших».

Концерты в пользу пострадавших, спектакли в пользу пострадавших.

Газеты пестрят объявлениями, призывающими к тому, к этому, и все в пользу пострадавших. Вот, например:

«Господин Н. Н., наш уважаемый ученый, в воскресенье, 4-го сего месяца, прочтет публичную лекцию «О ферментных грибках, плавающих в воздухе» в пользу пострадавших от наводнения. Сообщая об этом, мы взываем к патриотическим сердцам наших граждан, которые смогут не только приятно провести время, но и оказать помощь несчастным. Надеемся, что громадное большинство граждан откликнется на наш призыв и посетит эту интересную лекцию, ибо, как это великолепно сказал поэт Байрон, «благороднее вытереть слезу сироты, чем пролить море крови».

Целые легионы бродячих актеров и актрис возникли как из-под земли. Они моментально разлетелись во все концы нашей родины, чтобы своими талантами помогать пострадавшим. «Весь доход от представления идет в пользу пострадавших от наводнения». И опять взывают к добрым сердцам патриотов.

Только об этом и пишут, только об этом и говорят.

Разговаривают дамы:

— Вы будете на вечере?

— На каком?

— Как, разве вы не знаете? Состоится большой концерт в пользу пострадавших от наводнения. Будет избранное общество. В этом комитете самые знатные дамы.

— Ах, бедные люди!.. Следовало бы пойти, да, знаете, расходы!

— И мы, поверьте, потратились, но мой муж говорит, что для этого не жалко никаких денег. Мужу пришлось сшить себе новый костюм и мне шелковое платье. Ведь на вечере будет, конечно, высшее общество! И пожертвовать нужно больше обычного, и карета… Да, влетит это в копеечку, что и говорить! Но когда подумаешь, как тяжело там этим несчастным!.. Ведь вы читали газеты?

— Еще бы! Конечно, читала! Ах, бедные люди, мне так жаль их! Да, безусловно, и мы должны идти!

Они расстаются, а на другой день муж носится как угорелый. Ищет поручителей, получает ссуду. Жена покупает шелк, наспех кроит — кипит работа! Да ведь и то сказать, может человек и спешить, и жертвовать, и даже потратиться, черт возьми, для такого благородного дела! Ведь несладко и тем несчастным, которые ждут помощи!

Действительно, этот благотворительный концерт прошел блестяще. Как сообщали газеты, было «истрачено более трех тысяч динаров на оформление зала, который благодаря тонкому вкусу дам был украшен так пышно, что люди не знали, куда смотреть, чему удивляться!».

—

А комитеты патриотов?! Они работают по всей стране. Все спешат, все заняты.

Но мне хочется рассказать вам о создании «Общества помощи пострадавшим от наводнения».

Не прошло и трех-четырех дней после того как газеты сообщили об «ужасных несчастьях на нашей родине», а сердца сербов уже преисполнились милосердия.

О необходимости что-то предпринять и прийти на помощь пострадавшим заговорили в корчмах за кружкой пива. То там, то здесь собирались по нескольку человек — советовались, обсуждали.

— Нужно, брат, как-нибудь встретиться, обсудить все основательно и договориться, что делать, — предлагал кто-нибудь.

— И я того же мнения. Не так просто это делается. Нужно собраться всем вместе и договориться, — поддержал другой.

— А почему бы нам не договориться сейчас? — задал вопрос третий.

— Ты чудак! — снова вмешался первый. — Да разве можно сразу? Ну, скажи, что нам сейчас делать?

— Я не знаю, но мы должны договориться все трое.

— Так ведь что в лоб, что по лбу! Мы-то о чем говорим? И, наконец, что мы втроем сделаем? Мальчик, кружку пива! Ну, скажи, пожалуйста, что мы втроем сделаем? Нужно привлечь и других авторитетных людей и серьезно взяться за дело. Не делается это, милый мой, так вот, за кружкой пива. Ведь это не глоток проглотить! (Тут он отхлебнул полкружки.) Нет, брат, так не пойдет, не пойдет!

— Ну, хорошо, тогда позовем Стеву, Милоя и еще кой-кого из наших, соберемся как-нибудь и обо всем договоримся.

— Вот это уже другое дело! На том и порешим! А втроем что мы сделаем? Ничего! Даст каждый по сотне-другой, а какая этому цена? Такая же, как урожаю пшеницы, когда поле еще не вспахано. — Отсюда разговор перешел на то, что подорожает хлеб, о застое к торговле! Дальше — больше, и, наконец, завязалась пространная беседа о том, как вредно пить молодое пиво, потому что оно скверно действует на желудок: тут, само собой разумеется, каждый рассказал случай из собственного опыта.

В общем все согласились на том, что нужно устроить собрание и обо всем договориться серьезно.

Так рассуждали и подготавливали почву многие. Но вот однажды, как гром среди ясного неба, прозвучало обращение газет: «…Все любящие свою родину граждане приглашаются к трем часам дня в указанное место…» И так далее. Взывали, конечно, к милосердию, патриотизму. Сообщалось, что на собрании предстоит единодушно избрать комитет, который по всей стране будет руководить сбором средств в пользу пострадавших от наводнения; ему будут помогать подкомитеты, организуемые с той же целью в провинции.

(Далее)