Некои луѓе велат: „Многу таленти се губат во паланките и остануваат неоткриени!“ Всушност, секој нека зборува што сака, само ако не ја зафаќа власта; но мене ми се чини дека немаат право. Да не почнам веднаш со уметниците што ги пронајдов јас; треба да знаете, драги читатели, дека токму во паланката се води сметка за сè и се цени секаков талент повеќе отколку во престолнината.

Сите ние овде знаеме дека книговодителот Љубо умее да направи мезе од моркови со зејтин и оцет и, верувајте ми, дека необично го цениме и почитуваме тоа, па дури и редовно му даваме можности својот талент да го усоврши! Што мислите пак за Василко „ќебапчијата“? Мислете си вие што сакате, но ние него и неговиот талент го цениме повеќе отколку белграѓани талентот на некојси свој поет!

Јас пред некој ден долго размислував дури и за тоа: зошто не прелетува во мојот двор шарениот петел на чевларот Лазо? Си ја удирав главата можеби повеќе од каковгоде историчар додека да објасни некој настан; и најпосле дознав од момокот дека петелот е заклан кога на Лазо му дошла на гости тетка Цака. Мене тоа момокот ми го раскажува, а мојата комшика стои на прозорецот, се јавува, па веднаш додава: „Штета за таков петел; јас токму вчера зборував со Мито. Навикнавме, знаете, на него — нели и вам ви е необично?!“

Многу разговаравме за тоа; а ете, тоа е само еден обичен петел и ништо повеќе.

Јавното мнение со будно око го следи секое движење од секого. И дури и најситна рабога се подвргнува на остра критика.

— Во Белград некој новинар може да напише најдобар напис, па за тоа никој ни збор може да не каже; ќе направи, да речеме; некој државник грешка од која страда целиот народ, па и покрај тоа, никој не му вели ни потаму стапи, и уште му ја симнуваат капата.

А во паланката: седнуваат тројца да играат санс, и веќе другите маси во кафеаната се празни, зашто се собираат сите околу играчите. Секој веднаш си ја зема својата столица во едната рака, а пијалакот што почнал да го пие во другата рака, па им приоѓа на оние што играат. Ако нема доволно место за седење, ревносните „кибицери“ стојат наоколу и со будно око следат секое движење, и го проследуваат играњето со најбурна дебата, која често е многу поостра отколку кога во Народното собрание се решаваат најважните прашања!

Писарот Мишо еднаш ја фрли десетката „треф“, а ја чуваше дамата „ерц“ и ја загуби четвртата партија од аптекарот Перо, кој го „покани да се пресметаат“. Го „насамари“ човекот, и јавното мислење толку грозно го прекори и му отсече така што човекот, жими бога, цел ден не влезе в кафеана, се засрами од својата грешка. Ете, како луѓето се грижат за сè, и ја следат работата на секого, па дали и јас би смеел тогаш да ја пропуштам оваа ретка и значајна појава во нашава паланка.

Кафеаната кај „Орачот“ е најобична кафеана во нашето место, каде што обично отседнуваат селаните штом ќе дојдат в град. Има дрвени маси, без чаршафи, големи несмасни столици околу нив; во средината на меаната голема тенекиена печка, околу која зиме седат селаните, се греат, потплукнуваат и пијат ракија; насекаде по ѕидовите испозакачени некакви објави и општински наредби; подот е од тули, прозорци со мувосерки. По простор таа е доста голема и полна е само во сабота, кога е пазарен ден, а инаку по три-четворица преку ден седат со „чоканчето со комова“, и се проѕеваат ревносно, а понекои на пладне јадат зелка или јанија и мласкаат со устата така што се разнесува по целата меана. По ништо, се разбира, не би била важна оваа меана, да не забележев на вратата што е влево од шанкот напишано, малку накриво и со лош ракопис: „Занаетчиска читална“. Под тоа стои: „Кој не е член забрането му е да влегува без дозвола“, а под тоа уште со друг ракопис: „Јанча Ѓ. од Златокоп остана од саботата 5 гроша и 30 пари“.

Внатре, во читалната, не е подобро наместено отколку во меаната. На средината има голема маса и околу неа неколку столици; на ѕидот е закачена дрвена полица и на неа неколку книги и весници, на кои одамна паднала прашина; до книгите, на еден крај од полицата стојат два шпила карти и таблица за бележење.

Читалната има околу дваесет членови, претежно само занаетчии. Претседател на читалната е некој бербер Стево, а благајник и еден вид библиотекар е Лазо чевларот. Во работен ден слабо доаѓаат, а во празник речиси редовно.

Денес е празник и ете ги сите на куп. Студен февруарски ден, па масата ја доближија до печката. Крај масата седат Јово молерот и Васо кумбеџијата и играат „џандар“. Претседателот Стево седна крај печката па го расчепка жарот да пече месо за појадок. Лазо де чита весници, де гледа како овие двајца играат карти.

— Калино џубе зелено! — си потпевнува Јово, и се мисли што да фрли.

— Калино џубе… — почна и Васо да си пее, па туку наеднаш прекина со зборовите, — Не може седумка со осумка!

Месото во печката црцори и почна да мириса. Стево го преврти, си ги излижа прстите и рече: „Ох, ама мераклиски се испече!“

— Ух, што е џандари, верата нивна! — зборува Јово н фрла карта.

— Што ми потекоа лиги од месово — рече Васо, па погледна во Стево.

— Гледаш, свињите поскапеле — рече Лазо, прекинувајќи го читањето.

— Дај, меанџија, малку леб — побара претседателот.

— Калино џубе зелено — пак пееше Јован играјќи карти.

Така отприлика ги поминуваа деновите во читалната, мирно и тивко, и кој уште се надеваше дека тоа друштво ќе основа театар, но веројатно самото провидение така сакало.

—

Дојде во нашето место некое патувачко театарско друштво и објави дека ќе дава само три претстави. Влезната цена беше мошне ниска, та едно поради тоа, а второ, господ сам да знае зошто, но на претставата имаше полно свет.

Тука беа и нашите Лазо и Стево, и многумина од читалната, и веднаш, по првата претстава Стево и Лазо водеа ваков разговор:

— Паднаа синоќа околу пет-шест банки! — рече Лазо замислен, и изгледаше како нешто да пресметува самиот за себе.

Стево исто така нешто си мислеше, вртеше со главата, сметаше на прсти, па по долго молчење рече:

— Гледаш како си поминуваат тие!

Пак настана долго молчење, кое го прекина Лазо со подмолна воздишка, а потоа додаде:

— Така ти е тоа: го проскитуваат белиот свет, па печалат; а јас се мачам и работам, па ништо!

— Сосема за бадијала дигнаа толку пари! — прифати и Стево злобно.

Тој нивни разговор и ќе поминеше, како и толку безначајни разговори во светот, да не се случеше нешто друго неколку дена потоа.

Еднаш, пред вечера, дојдоа Стево и Лазо кај „Орачот“ на ракија. Кога таму, на една маса се туркаа неколку калфи, а меѓу нив еден од оние артисти што ја даваа претставата.

Артистот е млад човек од дваесет и неколку години, висок и бојлија, а и со многу пријатно лице. Ја зафрлил паларијата на темето, големата, црна, кадрава коса му паднала на челото, мавта живо со рацете и зборува вжештено декламаторски. Се завртува кои сите по ред, и на секого му гледа право в очи. Сите на масата молчат, го слушаат со отворена уста, и гледаат во него без да трепнат, та го голтаат секој негов збор. Во главата на секого се развиваат чудни планови, и секој според своето мислење му поставува по некое прашање, очекувајќи одговор со уште поголемо внимание.

— Колку може да се заработи? — праша еден.

— Се живее славно, ете колку; но ние не се стремиме за богатство, — го издекламира артистот одговорот.

— Но кога би штедел човек? — праша еден чешларски калфа.

Кога сакаше да му одговори, и наполно да заземе прописна поза, го запраша сапунџискиот калфа:

— Ве кара ли понекогаш старешината?

— Јас да трпам прекори — викна громко артистот, покажувајќи со прстот на себеси.

Настана молчење, а тој гледа во секого по ред; стапа од стол, па уште поважен повтори: — Јас да трпам прекори?… а потоа се одби малку назад, мавна неколку пати со главата и иронично додаде: Ха, ха, ха, артист смее ли да трпи прекори?! Штогоде!

Потоа се насмеа така како мога човек би му се насмеал на дете што не го знае тоа што го изговара.

Додека сиот овој разговор се водеше, Стево и Лазо стоеја крај печката и внимателно слушаат.

Сите молчеа.

— Но постариот мора да има чест! — се замеша Стево.

— Јас моите чираци ги карам, па ако не слушаат, ќе ги истерам! — речиси во истиот миг рече и Лазо.

— Јас за правда и ќе гинам ако треба, и не трпам никого! — отсече артистот налутено, па, малку откако помолче, додаде тивко; развлечувајќи го секој збор во реченицата:

— Мојата држава е на штиците; со ова вештина јас можам да го поминам целиот свет, и да живеам подобро отколку секој газда одовде. Јас ја напуштив дружината поради неправда, зашто управителот сакаше да ми натрапи некаков си комичен јунак, а јас сум трагичар.

Лазо потврди неколку пати со мавтањето на главата, правејќи се дека го разбра многу добро сето тоа, овој што велеше, викајќи:

— Да, да, да, се разбира, се разбира — а всушност го мачеа зборовите комичар и трагичар.

— Не сакам јас тој да ми натрапне комична улога! — пак артистот рече со посилен и со важен глас.

— Се разбира, се разбира, тоа е безобразие, тоа баш не е убаво — прифати Лазо и си мисли во себе: „што ли сакал да му натрапне?“ — замислувајќи си ги зборовите „комична улога“ како нешто многу гадно.

— Па, се разбира, — процеди низ заби Стево претседателот повеќе не размислувајќи, а по кратко молчење додаде поживо:

— Колку, велиш, може да падне од претстава?

— Па, ова, почна артистот, може, може, како да ви кажам… — ова го изговори мижејќи на едното око, малку ја затури главата наназад, а со стапалото од десната нога тупка по подот.

Во главите на младите калфи се развиваат чудни планови. Секој збор од младиот артист пред нивните очи развива нови светови, со полно дражесност, а нивната досегашна работа, сè повеќе и повеќе им изгледа одвратна. Особено е жива фантазијата кај Миливое и кај Симо, кои се без работа. Миливое го знае чевларскиот занает, а Симо шивачкиот.

Миливое се запали и си порачува ракија по ракија, испивајќи ја на екс; а Симо изгледа нешто зловолен, и сè некако се врти на столицата, како одвај да чека да остане со артистот на само. Потпивнува тој по малку ракија и си потплукнува без прекин.

— Може да се заработи многу, но треба праведно да се дели! — ја изговори артистот својата почетна реченица.

Лазо и Стево нешто се замислија, но од лицето им се чита како и самите да не веруваат во тоа што го мислат.

— А има ли убави артистки? — праша Миливое запален, му намигна иа Симо, а чешларскиот калфа го удри по рамото и извика:

— Леле, Томо, што велиш!? — потоа прсна во смеа, стана од столицата и порача ракија.

—  Да е како што беше царица Милица! — му рече Спиро меанџијата.

— Море, подобра е Вукосава! — додаде Тома, и се зацрви.

— Кисело е грозјето, деца! — вели Стево и се протегнува.

— Затоа се образованите дами! — рече артистот со својот бас, од некоја височина.

— Се разбира, се разбира, да, да, се разбира! — одобрува Лазо, се клања и кимна со главата…

Така се водеше разговорот уште некое време. Сите си разотидоа, останаа само артистот, Миливое и Симо.

Разговараа живо и пламено и по полноќ и Миливое од воодушевување така се напи, што Симо одвај го однесе дома.

По улицата мрачно, ладниот ветер дува и нафрла ситен снег во очите. Миливое се влечка и штука, го придржува да не падне.

— Да се вратиме кај „Круна“! — викна Миливое а овој не му дозволува.

— Да видиш Вуче, како Милош толчи! — викна Миливое и го турна Симо од себеси.

— Ајде, море, да спиеме, не малтретирај се во ноќва — викна Симо.

— На-а-а-зад, Вуче, или ќе те заколам! — викна Миливое, и ја дига десната рака во одбрана, како кога држи сабја, левата нога ја испружи назад, а со десната зачекори напред, свиткувајќи ја во коленото.

—

Од таа ноќ не поминаа ниту три-четири дена, кога некој си Јово Ивиќ, стажант го истераа од служба. Кој знае зошто! Некои велат дека нашиот пратеник сакал да си го намести својот внук од сестра, некојси истеран ученик од VII клас гимназија, па да се отвори место, така беше истеран кутриот Ивиќ.

Сега Ивиќ почна најчесто да се гледа со артистот, со одметникот од својата дружина, која пред неколку дена отпатува од нашето место.

Ивиќ има околу 30 години. Носи долга коса и капата му е фрлена наназад. Раскажуваа дека тој уште пред неколку години бил статист во некојси патувачки театар, а завршил шест класа гимназија. Си водел љубов и со некоја артистка, па татко му го присилил да ја напушти таа работа, и го однесол дома. Татко му е прилично имашлив, а тогаш беа негови луѓе во владата, па тој со помош на пријатели му издејствува на Јово да биде стажант, на кое место и беше сè до пред 3-4 дена.

Сега на сите им изгледаше како кај него да се појави старата љубов кон театарската уметност.

И артистот (навистина, заборавив да кажам дека се вика Гаврило Михајловиќ) и Јово одеа во читалната, и таму многу често водеа долги разговори со Стево, Лазо и со другите членови. Во кафеаната пак секогаш приквечер се состануваа со калфите, а посебно со Симо и Миливое.

Од тој нивни разговор изникнаа еден ден објавите по нашето место со ваква содржина:

Членовите на Л…чка читална решија со нивна грижа да се формира градски театар под управителството на г. Ј. Ивиќ, бивш овдешен писар, а под постојана режија на добро познатиот извежбан артист Гаврило Михајловиќ, а во соработка со членовите на читалната; а приходот од театарот ќе ѝ се стави на ракување на управата на споменатата читална, за набавка на весници и книги, а особено за смешни претстави за нашата публика, како и патриотски пиеси.

Ова му го јавуваме на почитуваното граѓанство и молиме обилно да нè потпомогне, за да може оваа благородна установа да се одржи, на гордост на нашево место.

Првата претстава ќе се дава кај „Орачот“, за која граѓанството ќе добие сега автографисани плакати со имињата на лицата, а подоцна ќе се печатат во овдешната печатница.

Театарот ќе се вика „Граѓански театар Југ-Богдан“.

Од Управата.

Под тоа е додадено:

„Бидејќи недостасуваат артисти, кој сака нека се обрне до управата заради проба и прием со добра награда, а преку ден може да си ги работи и своите раобти.

Горната Управа.“

Така настана театарот. Кафеаната кај „Орачот“ стапа славна и прочуена, а улицат во кој е таа, стана пожива од обично. Секој од љубопитство ќе помине тука, и така ќе ѕирне во меаната да види што се прави таму, всушност во меаната е како и обично; а во првото време подготовките се вршат во читалната. Управителот прави од хартија капи, Јово молерот ги засукал ракавите во едно ќоше, па молерисува шума на некакви штици, обложени со хартија; шивачот Проко во другиот крај шие одежда за свети Сава од некои стари постави; Миливое дограмаџијата прави сабји и мечови од чамово сурово дрво; артистот толчи некоја смеса, па прави бенгалски оган. Едни трчаат низ градот, па бараат стари облеки – пиштоли, црногорски капи, турски сабји. Кога да видите, само се работи, и тоа сè со брзање.

Полно има деца на прозорците и љубопитни граѓани внатре во читалната: едни одат, друти доаѓаат. Секој кога ќе појде, ќе ги спушти рамењата, ќе се насмее, па ќе рече: „Е, ајде, ајде, ќе видиме!“

Тука се работи не само дење туку и ноќе, особено, по долгите преговори, кога друштвото издејствува кај Коста бакалот да добие петролеум на вересија.

— Гаден трговец! — се лути артастот — како божем театарот ќе пропадне поради неговото едно кило газија! — а потоа почна да го кара меанџијата што му бара однапред пари за храна.

— Свињи едни, и за нив треба да се работи! — викна и тресна со ногата на подот со таква жестина како што само му прилега на оној што игра „трагични јунаци“.

Вака-така га совладаа сите пречки и започнаа со пробите.

Една од најголемите тешкотии им е таа кој ќе ја игра Пела во Стеријината Зла жена, зашто не се јави ниту една женска. Секој се чувствува машко, па не сака да игра жена. За малку што не дојде и до тепачки, но благодарение на бога, артистот ги надвика сите, и се закани дека тој ќе ја батали работата ако не го слушаат, и така таа улога му се даде на Јово молерот, зашто пронајдоа дека тој личи на Пела.

— Пело, седни до мене! — го чепна Миливое, кога тој, по поделбата на улогите, лут како оган, го довршува бојадисувањето на некои прозорци.

— Марш, песу! Не лај! — отсече овој остро и замавна со четката.

Сите се напнаа од смеа, а никој не смее да се насмее, зашто се плаши од кавга. Некој ја дофаќа вратата, па викнува:

— Пело, не лути се!

Пцуе Јово сè што ќе му дојде иа ум; а со четката го гаѓа чешларот, и скокнува за да искине во лутината сè што направил.

Пак нова врева и караница. Одвај се разбраа дека тоа е шега и дека не треба да се лути, по долги објаснувања од страна на артистот.

— Секоја улога мора да се игра со љубов — декламира артистот, завршувајќи ги своите поуки за уметноста!

(Нареден дел)

(Претходен дел)

Кутрата нова влада, веднаш мораше да мисли, а во тој занает ме се вешти министрите во Страдија. Искрено да зборуваме, неколку дена се држеа јуначки, гордо; додека го имаше и последниот динар во државната каса, тие преку ден со ведри и весели лица ги примаа силните депутации од народот и држеа возбудливи говори за среќната иднина на нивната мила и напатена Страдија; а кога ќе паднеше ноќта, тогаш се приредуваа сјајни и скапоцени гозби, каде што се пиеше, пееше и се држеа родољубиви здравици. Но кога државната каса наполно се испразни, господата министри почнуваа сериозно да мислат и да се договараат што да се преземе во таа очајна положба. За чиновниците е лесно, тие и без тоа се навикнати да не примаат плати по неколку месеци; пензионерите се стари луѓе, доволно се наживеале; а војниците, се разбира само по себе, и треба да се навикнат на маки и неволји, па не е лошо и гладта јуначки да ја трпат; на лиферантите, на претприемачите и на секој друг добар граѓанин на среќната Страдија, лесно е да им се рече дека исплатата на нивните сметки не влегла во годинашниот државен буџет. Но, не е лесно за министрите; зашто тие, се разбира, треба да платат за да се зборува и да се пишува добро за нив. Не е лесно уште и за некои други поважни работи, зашто има многу работи кои се поважни од Страдија.

Се загрижија и дојдоа на мисла дека треба да се зајакне стопанството, та поради тоа решија земјата да ја задолжат со поголем долг; но бидејќи околу склучувањето на тој заем мора да се потрошат многу пари за собраниски седници, за патувања на министрите во странство, министрите решија за таа цел да ги соберат сите депозити од државната каса, каде што беа депонирани пари од приватните лица, и на тој начин да ѝ помогнат на татковината која јачеше во неволја.

Во целата земја настана збрка: во некои весници се зборуваше за криза на министрите, во некои како владата веќе поволно ги завршила преговорите за заемот, во некои и едното и другото, а владините весници пишуваа дека земјата никоогаш не била во подобра благосостојба.

Сè повеќе и повеќе почна да се зборува за тој спасоносен заем, сè повеќе и повеќе весниците ги полнеа своите страници со расправи за тоа прашање. На сите страни се појави такво интересирање, што за малку не запреа речиси сите работи. И трговците, и лиферантите, и чиновниците, и пензионерите и свештениците, сите беа во некакво трескавично, напрегнато исчекување. На сите страни, на секое место се зборуваше само за тоа, се потпрашуваа, напаѓаа.

Министрите трчаа час на оваа, час на онаа страна на земјата; час еден, час друг, по два-тројца заедно. Собранието беше свикано и таму се дебатираше, се решаваше, и најпосле беше одобрено заемот да се склучи по секоја цена и си отидоа сите по своите домови, а очајното љубопитство беше сè поголемо во јавното мислење.

Ќе се сретнат двајца на улица, па наместо поздрав веднаш:

— Што е со заемот?

— Не знам!

— Преговараат?

— Сигурно!

Министрите сè почесто ги посетуваа странските земји и се враќаа назад.

— Дојде министерот? — прашува еден.

— И јас чув.

— Што направил?

— Веројатно поволно!

Одвај најпосле, владините весници објавија (владата секогаш има по неколку весници, всушност, секој министер има свој весник — по еден или по два) дека владата ги привела кон крајот преговорите со една странска група, и дека резултатите се мошне поволни.

„Со сигурност можеме да потврдиме дека за некој ден заемот ќе биде потпишан и парите ќе бидат внесени во земјава“.

Народот малку се смири, но владините весници јавија дека за два-три дена во Страдија ќе дојде полномошникот на таа банкарска група г. Хорие, за да се потпише тука договорот.

Дури тогаш дојде до усни и писмени препирки; запрашувањата, очекувањата, преголемата, нервозна љубопитност и огромна надеж во тој единствен странец, за кој се очекуваше да ја спаси земјата, ја беа достигнале кулминација.

За ништо друго и не се зборуваше и не се мислеше освен за тој Хорие. Се расчу глас дека пристигнал и се сместил во тој и тој хотел, и маса од љубопитен свет, и машки и женски, и стар и млад јурна толку бргу и дивјачки што старите и слабите беа изгазени и истуркани.

На улица се појави некој странец, патник, и туку некој ќе му рече на другиот:

— Види, странец! — и ќе го погледа својот другар значајно, небаре го прашува со лицето и со погледот: „Овој да не е Хорие?“

— Да не е тој? — вели другиот.

— И јас така мислам.

Од сите страни го набљудуваат странецот и заклучуваат дека е токму тој. Потоа таа вест ја разнесуваат низ градот дека го виделе Хорие, и таа вест толку бргу се пренесува и струува низ сите слоеви на општесвото што по еден-два часа сиот град со увереност тврди дека тој е тука, зашто луѓето лично го виделе, разговарале со него. Се растрчува полицијата, се вознемируваат министрите, па трчаат на сите страни да се сретнат со него и да му укажат почит.

А него го немаше…

Утредента весниците објавуваат дека вчерашната вест за Хориевото доаѓање не е точна.

До каде се дојде со тоа се гледа од оваа случка.

Еден ден одев на станицата каде што застануваше една странска лаѓа.

Лаѓата застана и почнаа да излегуваат патниците. Јас нешто се расприкажав со еден познајник, додека веднаш маса свет се собра кај лаѓата, и тоа толку силно и ненадејно, што за малку не ме турна еден од тие што беше затрчан.

— Што е тоа?

— Кој е? — почнаа да се прашуваат еден со друг.

— Тој! — одговараа.

— Хорие?

— Да, дошол!

— Каде е, каде е! — џагори мноштовото народ, и настанува туркање, гмечење, ѕверење, карање; секој сака да биде што поблиску.

Навистина, забележав еден странец кој молеше и викаше за помош, молеше да го пуштат, зашто има итна работа. Одвај зборуваше човекот, стенкаше, потиснат и згмечен од љубопитниот народ.

Полицајците веднаш ја разбраа својата вистинска должност и отрчаа за неговото доаѓање да ги известат: министерот претседател, другите членови на владата, претседателот на општината, поглаварите на црквата и другите великодостојници на земјата.

И, по малку, од народот се зачуја гласовите:

— Министрите, министрите!

И министрите навистина се појавија со сите великодостојници на земјата Страдија. Сите во свечени облеки, со сите ленти и многуте ордени, а инаку не ги носат сите во нормални услови, туку само по неколку. Мноштвото од народот се раздели на две страни, и така странецот остана сам во средината, а од другата страна се појавија министрите, доаѓајќи му во пресрет.

Министрите застанаа на пристојна оддалеченост, ги извадија капите и се поклонија доземи. Истото тоа го направи и народот. Тој изгледаше малку збунет, исплашен, а во исто време многу зачуден, но од местото не се помрднуваше, стоеше неподвижен, како статуа. Министерот претседател направи уште еден чекор напред и започна:

— Доблесен странче, твоето доаѓање во нашава земја историјата ќе го забележи со златни букви, зашто тоа знаменито доаѓање претставува епоха во нашиот државен живот; твоего доаѓање ја носи среќната иднина на нашава мила Страдија. Од името на целата влада, од името на сиот народ, јас те поздравувам како наш спасител, и извикувам: да живееш!

„Да живее! Да живее!“ одекна во воздухот од илјадници грла.

Потоа поглаварот на црквата почна да пее побожни песни, и заѕвонија камбаните на храмовите на главниот град на Страдија.

Кога заврши и тој дел од официјалниот пречек, тогаш министрите, со љубезна насмевка на лицата, со покороност му пристапија на странецот, се поздравија сите редум, па другите се оддалечија и застанаа гологлави со наведнати глави, а министер-претседателот го зеде неговиот куфер в раце, со некакво стравопочитување, министерот на финансиите, пак, бастунот на знаменитиот човек. Ги носеа тие работи како нешто свето. Куферот, се разбира, и беше нешто свето, зашто сигурно во него беше судбоносниот договор; всушност, во тој куфер, ни помалку ни повеќе, беше иднината, среќната иднина на една цела земја. Затоа, значи, министер-претседателот, знаејќи што носи во своите раце, изгледаше свечен, преобразен, горд, зашто во своите раце ја носеше иднината на земјата Страдија. Поглаварот на црквата, како човек од бога надарен со голем дух и ум, веднаш и самиот ја увиде важноста на тој куфер, та со другите првосвештеници го опкружи министер-претседателот, и запеаја побожни песни.

Придружбата тргна. Тој и министерот на финансиите напред, а куферот во рацете на претседателот, опкружен од првосвештениците и од гологлавиот народ, зад нив. Се оди полека, свечено, нога пред нога, се пеат побожни песни, а камбаните бијат и пукаат топови. И тажа полека по главната улица тргнаа кон домот на министер-претседателот. И куќите и кафеаните и храмовите и канцелариите сè беше се испразнило, сè живо излегло да учествува во тој епохален пречек на големиот странец. Дури ни болните не изостанаа; и тие беа изнесени од становите да ја видат оваа ретка свеченост; дури и од болницата сите болни ги изнесоа на носила; па и ним како да им престануваше болката: полесно им е кога помислуваат на среќата на својата мила татковина, и децата-цицалчиња се изнесени, и тие не плачат, туку ги впиле своите очиња во големиот странец како да чувствуваат дека таа среќа се приготвува за нив.

Додека стигнаа до куќата на министер-претседателот, веќе се стемни. Странецот повеќе го втурнаа отколку што го воведоа во куќата; влегоа сите министри и великодостојници, а мноштвото народ остана љупобитно да гледа во прозорците, или просто да гледа вџашено во куќата.

Утредента почнаа да стигнуваат депутации од народот за да го поздрават големиот странец, а веќе уште од зори пред куќата на министер-претседателот полека докрцка тешко натоварена кола со разни одликувања за доблесниот странец.

Странецот, се разбира, веднаш беше избран за почесен претседател на министерството, за почесен претседател на општината, на Академијата на науките и на сите можни хумани друштва и здруженија во Страдија, а нив ги имаше премногу, па дури и на друштвото за основање на друштва. Сите градови го избраа за свој почесен член, сите еснафи го признаа за добротвор, а еден полк војска во негова чест се нарече „Силниот Хориев полк“.

Сите весници го поздравија со долги статии, многу од нив ја објавија и неговата слика. Многумина чиновници во чест на тој ден беа унапредени, многумина полицајци и одликувани и унапредени, беа отворени многу нови надлештва и беа поставени нови чиновници.

Веќе два дена трае бурната веселба низ целиот град. Свири музика, камбаните бијат, пукаат топови, ечат песни, се точат пијалаци.

На третиот ден, министрите, иако мамурни од веселбите, мораа да го жртвуваат одморот на своето тело за среќата на земјата и на народот, та се собраа сите на седница за да ги завршат со Хорие преговорите за заемот и да го потпишат тој епохален договор.

Најпрвин, како вовед, почнаа приватен разговор (во веселбата заборавив да речам дека куферот се чува под силна стража).

— Сакате ли подолго да останете овде? — го праша министер-претседателот.

— Додека не ја завршам работата, а тоа подолго ќе трае!

Министрите ги збуни тој збор подолго.

— Мислите, подолго ќе трае?

— Секако. Таква е работата.

— Нам ни се познати вашите услови, а и вам нашите, та сметам дека нема да има никакви пречки! — рече министерот на финасиите.

— Пречки? — рече странецот исплашено.

— Да, тврдам дека ќе ги нема!

— И јас се надевам!

— Тогаш можеме веднаш да го потпишеме договорот! — рече министер-претседателот.

— Договор!

— Да!

— Договорот е потпишан; и јас уште утре ќе тргнам на пат; а пред сè, јас и сега и цел живот ќе ви бидам благодарен на ваквиот пречек. Искрено да ви кажам, јас сум збунет, уште не сум доволно свесен што е сето ова со мене. Навистина во оваа земја сум сега првпат, но не можев ниту да сонувам дека, како непознат, каде било, ќе бидам вака пречекам. Јас сè уште мислам дека сонувам.

— Значи, го потпишавте договорот? — викнаа сите во еден глас, воодушевено.

— Еве го! — рече странецот и извади од џебот лист хартија на кој беше договорот, и почна да го чита на својот јазик. Договорот беше меѓу него и еден трговец на сливи од внатрешноста на Страдија, во кој оној се обврзува да му лиферува толкаво и толкаво количество сливи за варење на мармалад, до тој и тој ден…

Што можеше друго да се направи во една цивилизирана и паметна земја, освен странецот тајно да се протера од Страдија по таквиот глупав договор, а по три дни владините весници ја донесоа белешкава:

„Владата енершчно работи врз реализирањето на новиот заем и сите изгледи се дека уште до крајот на месецов ќе примиме еден дел од парите.“

Народот малку се распрашуваше за Хорие, па престана, а потоа сè продолжи по старо.

—

Кога почнав да размислувам за последниов настан необично ми се допаѓаше општата хармонија во Страдија. Не само што министрите се симпатини и способни, туку забележав дека и поглаварот на Црквата е умен и духовит човек. Кој би можел да се сети во погодниот миг, всушност во најсудбоносниот миг, кога се решава судбината на земјата, да запее побожни песни над куферот на оној мармаладџија и со тоа многу да ѝ помогне на трудољубивата влада во големите потфати. Во толку сложената работа мора да се има среќа.

Веднаш се решив, во првата можност, да појдам кај мудриот отец, поглаварот на црквата, та одблизу да то запознаам тој голем Страдијанец.

Извор: Домановиќ, Радое, Избрани сатири, Мисла, Скопје 1990. (Прев. Загорка Тодоровска-Присаѓанец)

(Претходен дел)

Утредента чув дека кабинетот паднал. На сите страни, по улиците и меаните и приватните станови, ечеше весела песна. Веќе од сите страни на Страдија почнаа да доаѓаат депутации од името на народот за да ја поздраваат новата влада. Многу весници беа преполни со депеши и изјави од верните граѓани. Сите тие изјави и честитки беа слични една со друга, како јајце на јајце, се разликуваа само имињата и потписите. Еве една:

„До претседателот на министерскиот совет, Господинот…

Господине претседателе,

Вашето родољубие и големите дела во корист на нашата драга татковина, познати се ширум целата Страдија. Народот од овој крај плива во веселба и радост поради Вашето доаѓање во управата на земјава, за што секој е цврсто убеден дека Вие со вашите другари сте единствениот кој е во состојба да ја изведе нашава земја од оваа мачна и тешка ситуација, од оваа беда во која ја фрлија Вашите претходници со лошата и непатриотска работа.

Низ солзи радосници извикуваме: Да живеете!

Од името на петстотини потписници.

(потпис на еден трговец)“

Или изјави, обично вакви:

„До денес бев приврзеник на минатиот режим, но денес, со доаѓањето на новиот кабинет, целосно се уверив дека минатата влада работела на штета на земјава, и дека единствено сегашниов кабинет е во состојба да ја поведе земјава по подобар пат и да ги оствари големите народни идеали, па изјавувам дека од денес со сите сили ќе ја потпомагам денешнава влада и дека насекаде и на секое место ќе го осудувам миниатиот злогласен режим, од кого се гнасат сите чесни луѓе во земјава.

(Потпис).“

Во многу весници, во кои до тој дан читав написи во кои се фалеше секоја постапка на минатата влада, сега видов статии во кои најостро се осудува минатата влада, а се издига до ѕвездите новата.

Кога ги зедов тие весници и ги прегледав од почетокот на годината, видов дека со доаѓањето на секоја влада се повторува едно исто. Секоја нова влада на ист начин беше поздравувана како единствена исправна, а секоја мината беше осудувана и нарекувана предавничка, гадна, штетна, гнасна.

Па и изјавите и честитките исти, од истите луѓе, до секој нов кабинет, а и во депутациите постојано беа исти луѓе.

Особено чиновниците брзаа со изјавите за верност кон секоја нова влада, освен ако некој беше со спротивна постапка да си ја доведе во опасност својата положба и да ја рескира службата. Таквите беа малку, и за нив јавното мислење беше лошо, зашто го расипуваа толку убавиот обичај кој постоел во Страдија веќе подолго време.

Разговарав со еден добар чиновник за еден негов другар кој не сакал да ѝ го честита доаѓањето на власт на новата влада, та поради тоа бил отпуштен од државна служба.

— Изгледа бил умен човек — реков.

— Будала! — одговори тој ладно.

— Не би рекол!

— Оставете го, ве молам, занесеник. Сака да гладува со семејството, намвето како сите други умни, да си ја гледа работата.

Кого ѝ да го прашав, добивав исто мислење за таквите луѓе, па дури светот ги гледаше со сожалување, но и со презир.

—

Со оглед на тоа што новата влада имала некои свои итни работи, ѝ било потребно народот преку пратениците да ѝ изјави полна доверба и истовремено да ја осуди работата на минатата влада и Собранието, таа ги задржа истите пратеници.

Ова многу ме изненади, и намерно најдов еден од пратениците и со него поведов разговор:

— Без сомнение кабинетот ќе падне, бидејќи останува истото собрание? — го прашав.

— Не.

— Знам, но како владата ќе има полна доверба од оваа Собрание?

— Ќе ја изгласаме!

— Тогаш ќе морате да ја осудите работата на минатата влада, па и вашата. Тоа значи да ја осудите својата работа?

— Која наша работа?

— Вашата работа со минатата влада!

— Ќе ја осудиме минатата влада!

— Знам, но како ќе го направите тоа вие, истите пратеници, кога вчера ја помагавте минатата влада?

— Тоа не ја менува работата.

— Не разбирам!

— Многу е просто и јасно! — рече рамнодушно.

— Чудно!

— Ништо не е чудно. Некој тоа мора да го направи, ние или некои други пратеници. На владата ѝ треба само таа формалносг. Тоа е така установено, веројатно по примерот на другите странски земји, но, всушност, Собранието и пратениците кај нас работат само она што го сака владата.

— Па зошто е тогаш Собранието?

— Па, нели ви реков, само формално, колку да се каже дека во нашава земја го има и тоа, и дека владата изгледа парламентарна.

— Е, дури сега разбрав! — реков уште повеќе изненаден и збунет со одговорот.

—

И, навистина, пратениците покажаа дека знаат да ја ценат својата татковина, зашто за неа ги жртвуваа и своего лично достоинство и образот.

— Нашите стари го жртвуваа животот за оваа земја, а ние уште размислуваме дали за неа да ја жртвуваме само својата чест! — извика еден пратеник.

— Така е! — одекна од сите страни.

Работите во собранието брзо течеа.

Прво, на новата влада ѝ изгласаа целосна доверба и ја осудија работата на минатата, а потоа владата го изнесе предлогот пред Народното претставништво во неколку закони да се направат измени.

Предлогот едногласно беше прифатен и беа усвоени предложените измени во законите, зашто законите без тие измени и дополнувања им пречеа на неколкумина роднини и пријатели на министрите, да заземаат некои повисоки функции во државната служба.

Најпосле однапред беа одобрени сите издатоци што ќе га направи владата преку буџетот, и тогаш Собранието се растури и сите пратеници, заморени од државната работа, отидоа по своите домови да се одморат, а членовите на кабинетот, бидејќи среќно ги пребродија сите препреки, и задоволни од целосната народна доверба, приредија свечена другарска вечера, со чаша вино и веселба, и самите да се одморат од тешките грижи околу уредувањето на земјата.

(Нареден дел)

(Претходен дел)

Кога ги посетив сите министри, наумив да го посетам и Народното собрание. Народното се вика по некој заостанат обичај, а всушност, пратениците ги поставува министерот на полицијата. Штом ќе се смени владата, веднаш се распишуваат нови избори, а тоа значи барем еднаш месечно. Зборот „избори“ во овој случај значи: поставување на пратеници, а потекнува уште од патријархалното општество, кога народот, навистина, покрај другите неволји, ја имал уште и таа здодевна должност да мисли и да се грижи кого ќе го избере за свој претставник. Некогаш така примитивно се вршеле изборите, но во модерната цивилизирана Страдија, таа стара, глупава и денгубна процедура е упростена. Министерот на полицијата си ја зеде врз себе сета грижа народна, та тој поставува, избира наместо народот, а народот не денгуби, не се грижи и не мисли. Според сето ова, природно е тие да се викаат слободни избори.

Така избраните народни претставници се собираат во главниот град на Страдија да решаваат и да заседаваат за разни прашања за земјата. Владата — се разбира, секоја патриотска влада — тука се погрижила, тоа решавање да биде паметно, модерно. И тука владата ја зема врз себе сета должност. Кога ќе се соберат пратениците, пред да се почне со работа, мораат да поминат неколку дена во подготвителна школа, која се вика клуб. Таму пратениците се приготвуваат и вежбаат како подобро да ја од играат својата улога.

Сето тоа изгледа како подготовка за претстава в театар.

Владата сама го пишува делото што пратениците ќе го играат во Народното собрание. Претседателот на клубот, како некаков драматург, има должност делото да го проучи и за секоја седница да им ги одреди улогите на пратениците, — се разбира — според нивните способности. На едни им се доверуваат поголеми говори, на други помали; на почетниците уште помали, на некои им се одредува да изговараат само еден збор, „за“ или „против“. (Ова второво многу ретко се случува, и тоа тогаш кога се имитира природноста, по завршеното гласање, ги бројат гласовите за да се види која страна победила; а всушност тоа е определено многу порано пред да се одржи собраниската седница). На некои, кои не можат да се употребат ниту за тоа, им се одредуваат неми улоги, кога се гласа со станување и со седнување. Откако така убаво ќе се разделат улогите, тогаш пратениците одат дома и се приготвуваат за седницата. Необично се изненадав кога видов како пратениците си ги учат своите улоги.

Изутрината станав рано и отидов во градскиот парк да прошетам. Таму полно ученици, деца од нижите училишта и младичи од вишите. Едни шеткаат таму-ваму и го читаат на глас секој својот предмет: кој историја, кој хемија, кој веронаука, и така натаму. Некои пак, двајца по двајца, се преслушуваа од она што го научиле. Кога, одеднаш, меѓу децата здогледав и стари луѓе, кои исто така шеткаа, или седеа, учеа нешто од некакви хартии. Му се приближив на еден старец во народна облека, наслушнав, а тој неколкупати повторуваше една иста реченица.

„Господа пратеници, по повод претресот на овој важен законски проект, поттикнат сум и јас, по убавиот говор на почитуваниот другар Т… М…, во кој е изнесено сето значење и добрата страна на ваквиот закон, да кажам неколку зборови и, всушност, да го дополнам мислењето на почитуваниот говорник пред мене“.

Оваа реченица старецот ја прочита повеќе од десетпати, потоа ја остави хартијата настрана, ја крена главата, замижа малку и почна наизуст:

„Господа пратеници, по почитуваниот другар во кого се…“ — Тука застана, се намурти, молчеше долго, се присеќаваше, па повторно ги зеде хартиите, та пак ја прочита гласно истата реченица. Потоа пак се обиде да ја изговори наизуст, но без успех, згреши. Оваа процедура се повторуваше неколку пати, а успехот беше сè полош. Старецот очајно воздивна, налутено ги турна хартиите и главата ја наведна на градите.

Отспротива, на другата клупа, седеше едно учениче; во рацете ја држеше книгата затворена, па наизуст го кажуваше урокот по ботаника: „Оваа корисна билка расте по мочуришните предели. Нејзиниот корен народот го употребува и како лек…“

Старецот ја крена главата. Кога детето го изговори целиот урок го праша:

— Го научи ли твоето?

— Го научив.

— Да си жив и здрав, синко! Учи сега додека си млад, можеш да паметиш, а штом ќе дојдеш на моиве години, ич!

Никако не можев да си објаснам од каде овие стари луѓе меѓу децата и кој ѓавол ги тера да учат со бели коси. Каква ли е таа школа во Страдија?

Мојата љубопитност стана толку силна, што најпосле, не можејќи да си го објаснам тоа чудо, морав да му пријдам на оној старец, та од разговорот со него разбрав дека е народен пратеник и дека му е одредено во клубот да го научи говорот од кој пред малку ја повторуваше првата реченица…

По учењето на урокот доаѓа преслушувањето, а потоа се држат проби.

Пратениците доаѓаат во клубот и тука си го заземаат секој своето место. Претседателот на клубот седи на посебна маса, и крај него двајцата потпретседатели. До неговата маса е масата за членовите на владата, малку понатаму масата за секретарите на клубот. Првин едниот секретар ги прозива сите по ред а потоа се почнува со сериозна работа.

— Нека станат сите кои треба да ја играат улогата на опозиционери! — наредува претседателот.

Стануваат неколкумина од нив.

Секретарот изброи седум.

— Каде е осмиот? — прашува претседателот.

Никој не се јавува.

Пратениците почнуваат да се обѕрнуваат околу себе, небаре секој сака да рече: „Јас не сум; не знам кој е осмиот!“

Се вртат и тие седуммина и со погледите го бараат својот осми другар, кога еден се присетува и извикува:

— А, па овој овде ја доби улогата на опозиционер.

— Не сум јас, што ме набедуваш!? — вели тој налутено, а гледа во земјата.

— Па кој е? — прашува претседателот.

— Не знам.

— Сите ли се тука? — претседателот го прашува секретарот.

— Сите.

— По ѓаволите, па некој мора да е!

Никој не се јавува. Пак некој почнува да се врти околу себе, па дури и оној кого го посочуваат.

— Нека се јави кој е!

Никој не се јавува.

— Ти си, што не станеш? — му вели претседателот на оној осомничениот.

— Тој е, тој е! — викаат другите и здивнуваат, како кога човек ќе си симне од грбот голем товар.

— Јас не можам да ја играм улогата на опозиционер — вика оној грешник.

— Како не можеш? — прашува претседателот.

— Друг нека биде опозиционер.

— Сеедно е, кој и да е.

— Јас сакам да сум со владата.

— Ама ти си, всушност, со владата, туку така формално мора некој да претставува опозиција.

— Јас не сакам да ја претставувам опозицијата, јас сум со владата.

Претседатолот почна да му објаснува надолго и нашироко и одвај го наговори, откако еден од министрите му вети богата лиферација, каде што може многу да се заработи.

— Но, му благодарам на бога! — извика претседателот сиот испотен, заморен; сега ги имаме осуммина.

Додека претседателот и владата ое објаснија со осмиот опозиционер, та одвај го наговорија, оние седуммина седнаа.

—  Е, сега станете сите опозиционери! — рече претседателот задоволно и ја избриша потта од челото.

Стои само оној едниот.

— Па што значи ова, каде се другите? — викна претседателот надвор од себе од лутина.

— Ние сме со владата! — мрморат оние седуммина.

— Е, баш ни недостига оваа опозиција! — извикува очајно министерот на полицијата.

Настана тишина, здодевна, мачна тиншна.

— Со владата сте — почна сега налутено министерот на полицијата. — Па да не сте со владата, јас не би ве избрал! Сакате ли ние, министрите, да ја играме улогата на опозиција? На идните избори нема бездруго вие да ми доаѓате. За тие осум места ќе оставам народот сам да си избира, па барем ќе си имаме вистински опозиционери.

Најпосле, по долго објаснување, и откако секому му ветија по нешто, се согласија и оние седуммина да ја земат врз себе таа мачна улога. Некому му ветија висока функција, некому голема заработувачка, важно секој да добие награда за толку големата услуга на владата, која ѝ беше важно собранието колку-толку да изгледа вистинско.

Кога сето тоа среќно заврши и се преброди најтешката препрека, претседателот почна да ги преслушува опозиционерите.

— Што е твојата улога? — го праша првиот.

— Мојата улога е да ја интерпелирам влада затоа што државните пари се трошат напразно.

— Што ќе одговори владата на тоа?

— Владата ќе рече дека тоа е порада недостигот од пари.

— Што ќе кажеш ти на тоа?

— Јас ќе речам дека сум наполно задоволен со одговорот на владата и дека молам десетмина пратеници да ме поддржат.

— Седи! — рече претседателот задоволен.

— Каква е твојата улога? — го праша вториот.

— Јас имам да интерпелирам до владата затоа што некои чиновници добиле високи функции преку ред и имаат по неколку големи плати и многу додатоци, додека другите, поспособните и постарите чиновници, ниски функции и не се унапредуваат толку години.

— Добро, што ќе ти одговори владата на тоа?

— Министрите ќе речат дека ги унапредувале преку ред само своите најблиски роднини и луѓето за кои се заземале нивните блиски пријатели, и никого повеќе.

— Што ќе речеш ти на тоа?

— На тоа ќе речам дека сум налолно задоволен со одговорот на владата.

Претседателот го праша третиот која е неговата улога.

— Јас треба најостро да ја нападнам владата затоа што склучува заем под неповолни услови, кога финансиските услови во земјава и без тоа се тешки.

— Што ќе одговори владата?

— Владата ќе рече дека ѝ требаат пари.

— А ти на тоа што ќе речеш?

— Јас ќе речам дека со толку силните причини сум наполно убедан и дека сум задоволен со одговорот.

— Што имаш ти? — го праша четвртиот.

— Да го интерпелирам воениот министер, зошто гладува војската.

— Што ќе рече тој на тоа?

— Нема што да јаде.

— А ти?

— Наполно сум задоволен.

— Седи.

Така ги преслуша и другите опозиционери, и потоа премина на собраниското мнозинство.

Кој си ја беше научил убаво својата улога, беше пофален, а оние кои не си ги научиле улогите не смееја да дојдат на собраниската седница.

Поради неповолните услови во земјата народното претставништво уште на првите седници мораше да пристапи кон решавање на најитните работи. Владата исто така правилно ја разбра својата должност, та за да не се дангуби по ситни прашања, веднаш го постави за решавање законот за уредувањето на морската флота.

Кога слушнав за тоа прашав еден пратеник:

— Вие имате многу морски воени бродови?

— Немаме.

— Колку имате сè на сè?

— Засега немаме ниту еден!

Јас се вчудовидов. Тој тоа го забележа па и нему му стана чудно.

— Што ви е чудно? — ме праша.

— Слушнав дека сте донеле закон за…

— Да, — ме прекина тој — донесовме закон за уредување на флотата, тоа беше потребно, зашто ниту до денеска го немаме тој закон.

— Излегува ли Страдија на море?

— Засега не.

— Па зошто ви е тогаш тој закон?

Пратеникот се насмеа и додаде:

— Нашава земја, господине, нежогаш се граничела со две мориња, а нашите народни идеали се Страдија да биде тоа што била некогаш. Гледате, ние работиме на тоа.

— Е, тоа е нешто друго — реков небаре извинувајќи се. — Сега разбирам, и можам слободно да речам дека Страдија навистина ќе стане голема и моќна, кога за неа така искрено и пожртвувано се грижите и додека има толку мудра и родољубива управа како сега.

(Нареден дел)

(Претходен дел)

Министерот за финансии, кога отидов да го посетам, веднаш ме прими, иако, како што ми рече, имал многу работа.

— Навистина, добро што дојдовте, господине, па малку ќе се одморам. Досега работев, па верувајте ми, веќе ме боли главата! — рече министерот и ме погледна со изнемоштен заматен поглед.

— Навистина, вашата положба е многу тешка во толку голема работа, сигурно размислувавте за некое важно финансиско прашање? — забележав.

— Верувам дека ќе ве интересира полемиката што ја водам со господинот министер за градежништво по едно многу важно прашање. Од изутрина цели три часа, работев на тоа. Сметам дека јас имам право, и дека го застапувам праведното део… Еве, ќе ви ја покажам статијата што ја подготвив за печат.

Со нетрпение очекував да ја чујам таа статија и, истовремено, да разберам околу што се води таа важна и очајничка борба меѓу министерот за финансии и министерот за градежништво. Министерот достоинствено, со свечена сериозност на лицето, го зеде во рацете ракописот, се искашла, и го прочита насловот:

„Уште два-три збора во врска со прашањето: До каде во стариот век се протегала границата на нашава земја на југ.“

— Па, тоа е веројатно некоја историска расправа?

— Историска — рече министерот малку зачуден од неочекуваното прашање, и ме погледна преку своите очила, со тап, заморен поглед.

— Вие се занимавате со историја?

— Јас?! — извика министерот со некаква лутина во гласот… — Тоа е наука со која јас се занимавам веќе близу триесет години, и тоа, да не се фалам, со успех — заврши министерот и ме погледна со прекор.

— Јас многу ја ценам историјата и луѓето кои целиот свој живот ѝ го посветуваат на таа, навистина важна наука — реков учтиво за да ја оправдам колку-толку својата претходна, навистина необмислена постапка.

— Не само важна, господине мој, туку и најважна, разбирате ли, најважна! — воодушевено извика министерот и ме погледа значајно, испитувајќи ме.

— Сосема точно! — реков.

— Ете, гледате, — пак продолжи министерот — колкава би била штетата, ако, на пример, за границата на нашата земја се утврди онака како што изнесува мојот колега, министерот за градежништво.

— А тој е историчар? — го прекинав со прашањето.

— Надриисторичар. Тој, со својата работа, на науката ѝ нанесува само штета. Земете, па читајте ги неговите погледи по тоа прашање за старата граница на нашава земја, па ќе видите колкаво е неговото незнаење, па дури, ако ја говориме вистината, и непатриотизам.

— Што докажува тој, ако смеам да знам? — го прашав.

— Не докажува тој ништо, мој господине! Жално е тоа докажување кога тој вели дека старата граница од јужната страна одела северно од градот Крадија; а тоа е нечесно; зашто нашите непријатели тогаш со мирна совест можат да имаат право на земјата до над Крадија. Што мислите, колкава штета ѝ нанесува со тоа на оваа напатена земја?! — извика министерот налутено, со оправдан гнев, со растреперен, болен глас.

— Голама штета! — извикав јас, како замаен од тој страв што би ја опфатил целата земја поради незнаењето и неразбирањето на министерот за градежништво.

— Јас, господине, тоа прашање нема да го оставам; зашто, најпосле, тоа и ми го налага должноста што ја имам кон нашата мила татковина, како нејзин син. Јас тоа прашање ќе го изнесам и пред самото Народно претставништво, па тоа нека донесе свое решееие, кое ќе важи за секој граѓанин на оваа земја. Во спротивно, ќе си дадам оставка, зашто ова е веќе мој втор судир со министерот за градежништво, и сè заради толку важни прашања за земјата.

— Па зар Собранието може да донесува решенија и за тие научни прашања?

— Зошто да не? Собранието има право за сите прашања да донесува одлуки, кои се обврска за секого, како закон. Вчера, баш, еден граѓанин поднесе молба до Собраинето, денот иа раѓањето да му се смета пет години порано отколку што се родил.

— Како може тоа? — извикав без да сакам од чудо.

— Може, зошто да не?… Тој, да речеме дека се родил …74 год., а Собранието неговиот ден на раѓање ќе го прогласи во …69 година.

— Чудно! А зошто му треба тоа?

— Му треба, зашто така има право да се кандидира за пратеник на едно слободно место, а тој е наш човек и совесно ќе ја опомага постојната политичка состојба.

Вчудовиден од тоа, не можев ни збор да изустам. Министерот како да го забележа тоа, па рече:

— Тоа како да ве чуда вас. Таквите и сличните случаи не се ретки. На една госпоѓа Собранието и ја уважи молбата од иста таква природа. Таа, пак, молеше Собранието да ја огласи за десет години помлада отколку што е. Една пак, поднесе молба Народното Собрание да донесе меродавно решение дека во брак со својот маж родила две деца, кои веднаш стануваат законски наследници на нејзиниот богат маж. И Собранието, се разбира, бидејќи таа имаше силни и добри пријатели, ја усвои нејзината наивна и благородна молба, и ја прогласи за мајка на двете деца.

— А каде се децата? — прашав.

— Кои деца?

— Па децата за кои зборувате?

— Па децата ги нема, разбирате, но според тоа решение на Собранието се смета дека таа има две деца, и така престана лошиот живот меѓу неа и мажот ѝ.

— Не го разбирам тоа — забележав, иако дури и не беше учтиво да го речам тоа.

— Како не разбирате?… Многу проста работа. Тој богат трговец, мажот на госпоѓата за која што зборуваме, нема деца со неа. Разбирате ли?

— Разбирам.

— Е, убаво, сега внимавајте понатаму: бидејќи тој е многу богат, па посакува да има деца што ќе го наследат неговиот голем имот, дојде до многу лош живот меѓу него и жена му. Жена му, тогаш, како што ви велам, поднесе молба до Собранието, па Собранието поволно го реши прашањето.

— А дали богатиот трговец е задоволен со таквото решение на народното претставништво?

— Се разбира дека е задоволен. Сега е наполно смирен, и оттогаш многу си ја сака жена си.

Разговорот течеше понатаму, разговаравме за многу работи, но господинот министер со ниеден збор не ги допре финансиските прашања.

Најпосле, се охрабрив најпонизно да го прашам:

— Финансиите добро ли се уредени во вашава земја, господине министре?

— Многу добро! — ми рече тој со сигурност, па веднаш потоа додаде: — Важна работа е добро да се изработи буџетот, па потоа се оди лесно.

— Колку милиони годишно е буџетот на вашата земја?

— Преку осумдесет милиони. А еве како е распореден: за бившите министри, кои се сега или во пензија, или на располагање, триесет милиони; за набавка на ордени десет милиони, за воведување на штедење кај народот пет милиони.

— Извинете, господине министре, што ве прекинувам… Не разбирам каков е тој издаток од пет милиони за воведување на штедење?

— Е, видете, господине, штедењето, неоспорно, е најважна работа, кога веќе станува збор за финансирањето. Оваа новина ја нема никаде во светот, но неволјата нè научи на тоа поради лошите финансиски услови во земјава, та сакавме да ја жртвуваме оваа прилична сума годишно, само да му помогнеме на народот и колку-толку да му олесниме. Сега, во секој случај, ќе тргне на подобро зашто за ова кратко време им е даден цел милион на писатели за книги за штедењето на народот. Јас и самиот наумив, колку што можам, да му помогнам на народот во тој поглед, та почнав да го пишувам делото; „Штедењето кај нашиот народ во средниот век“, син ми го пишува делото: „Влијанието од штедењето врз културниот напредок кај народот“, а пак, ќерка ми досега напиша два расказа, пак за народот, во кои се изнесува како треба да се штеди, а сега го пишува и третиот: „Раскошната Љубица и штедливата Мица.“

—  Сигурно тоа е некој убав расказ?!

— Многу убав; во него се изнесува како пропаѓа Љубица поради љубовта, а Милица се омажила за некојси голем богатник и секогаш се одликувала со штедење. „Кој штеди, нему и бог му помага“, завршува расказот.

— Тоа ќе има многу добро влијание врз народот! — реков одушевено.

— Се разбира, — продолжи господинот министер — големо и значајно влијание. Еве, на пример, откога е воведено штедењето, ќерка ми заштеди над сто илјади за мираз.

— Тогаш тоа ви е најважната ставка во буџетот — забележав.

— Така е, но беше мачно да се дојде до олку среќна мисла, а другите буџетски ставки беа и порано, пред моето доаѓање за министер. На пример, за народни свечености пет милиони, за доверливи владини издатоци десет милиони, за тајната полиција пет милиони, за одржување и утврдување на владата на својата положба пет милиони, за репрезентација на членовите на владата половина милион. Тука, како и секаде, сме многу штедливи. И сега доаѓа сè друго што е помалку важно во буџетот.

— А за просветата, војската и другото чиновништво?

— Да, имате право, и тука, освен за просветата, одат околу четириесет милиони, по тоа влегува во редовниот годишен дефицит.

— А просветата?

— Просветата? Е, таа, се разбира доаѓа во непредвидените издатоци.

— Па тогаш со што го покривате толку големиот дефицит?

— Со ништо. Со што може да се покрие? Тоа влегува во долгот. Штом ќе се насобере повеќе дефицит, ние склучуваме заем, и пак така. Но, од друга страна, се трудиме во некои буџетски ставки да има суфицит. Јас во своето мииистерство веќе почнав да го воведувам штедењето, а на тоа живо работат и другите мои колеги. Штедењето, како што ви реков, тоа е основа за благосостојбата на секоја земја. Вчера, во интерес на штедењето, отпуштив еден служител. Тоа веќе е заштеда од осумстотини динари годишно.

— Добро сте сториле! — забележав.

— Господине, моравме, веќе еднаш требаше да почнеме со грижата за благосостојбата на народот. Момчето плаче пак да го примам, моли, а грешникот не е ни лош, но што не оди, не оди; зашто тоа го бараат интересите на нашата мила татковина. „За половина плата ќе служам“, ми рече тој мене. „Не може“, му реков; „Јас, сум министер, но овие не се мои пари, туку народаи, крваво спечалени, и јас морам за секој динар сериозно да водам сметка“. Ве молам, господине, речете ми самиот, како смеам јас тукутака да ги фрлам државните осумстотини данари? — заврши министерот и со раширени раце очекуваше од мене позитивен одговор.

— Сосема така!

— Ете, онојпат му беше издадена голема сума пари од буџетот за доверливи издатоци, на еден член на владата да ја лекува својата жена и тогаш, ако не се внимава на секој динар, како ќе плаќа народот?

— А колкави се приходите во земјата, господине министре? Тоа е, сметам, важна работа?

— Тхе, тоа и не е толку важно!… Како да ви кажам? Всушност, се уште не се знае колкави се приходите. За тоа читав нешто во едно странско списание, но којзнае дали е тоа точно? Во секој случај, има доста приходи, доста, без сомнение! — ми рече министерот со убедување и со некоја важност, поради стручноста.

Во тој пријатен и важен разговор нè прекина момчето, кое влезе во министерската канцеларија и јави дека една чиновничка депутација сака да дојде кај господинот министер.

— Ќе ги викнам, нека причекаат малку — му рече на момчето, а потоа ми се обрати мене:

— Верувајте ми, толку сум уморен од многуте приеми во овие два-три дена, што дури ми бучи главата. Само ова сега со вас што откинав малку време за да го поминам во пријатен разшвор!

— Доаѓаат по работа? — лрашав.

— Имав, еве видете, токму тука на нотава еден многу голем плусакавец, па пред четири дена го оперирав, му благодарам на бога операцијата испадна многу успешна. Поради тоа доаѓаат чиновниците, на чело со своите шефови, па ми честитаат и ја изразуваат својата радост поради среќно извршената операција.

Му се извинив на господинот министер што му попречив во работата, па да не го прекинувам понатаму, најучтиво се поздравив и излегов од неговиот кабинет.

И навистина, за тој плускавец на министерот за финансии секој ден имаше соопштенија во весниците:

,,Чиновниците на …  установата, вчера во четири часот попладне, на чело со својот шеф, депутативно беа кај господинот министер за финансии со радост да му ја честитаат среќната операција на плускавецот. Господинот министер ги прими љубезно и срдечно, и по тој повод г. шефот во името на сите чиновници од својата установа одржа трогателен говор, а господинот министер им се заблагодари на сите за тоа ретко внимание и искреното чувствување.“

(Нареден дел)

Боже мой, что за сны мне снятся! И другие люди видят, конечно, разные дурацкие сны, но они, наверное, не записывают их, а у меня прямо мания какая-то: только приснится что-нибудь удивительное, сейчас перо в руки и давай строчить, — надо ведь, чтоб и другие удивились.

Уснул я вчера вечером спокойно, крепко и перенесся во сне на сто лет назад; однако все обстояло совсем не так, как нам известно из истории. Одно только соответствовало историческим данным о том времени — Сербия не была еще освобождена и в ней правили турки. Чувствовал я себя так, будто все происходит не во сне, а наяву. Турки правят в Сербии, но государственное устройство, министерства, учреждения, чиновники — все это будто бы в точности такое, как у нас теперь.

В Белграде те же дома, те же улицы, все то же самое, с той лишь разницей, что на учреждениях и на многих магазинах турецкие вывески, на улицах полно турок и мы, сербы, такие же, как ныне существующие, приветствуем их при встрече:

— Сервус, Юсуф!

— Сервус!

Так мы здороваемся с представителями низших классов, с голытьбой. Но если навстречу шествует кто-нибудь поважнее, особенно начальство, тогда полагается пасть на колени, снять шапку и опустить глаза. И что самое странное,— в турецкой полиции служат и сербы. Но это, да простит мне господь, почему-то совсем не удивило меня во сне.

Министры и крупные сановники проходят по улице медленно и важно, с недовольным видом. Они в чалмах, с длинными чубуками. Все вокруг склоняется перед ними в низком поклоне, а они нет-нет да и стукнут того или иного избранника чубуком по голове в знак особого благоволения. Счастливцу разрешается подобострастно выразить сердечную благодарность за оказанную честь.

Мы точь-в-точь такие же, как сейчас, только будто бы не свободные граждане, а райя[1], которая трепещет за свою жизнь, семью и пожитки: турки беспощадны к нам. Одних сажают в тюрьмы, заковывают в кандалы, других посылают в изгнание, третьих выгоняют с государственной службы, и какие только насилия не чинят над нами, верной и безропотной райей!

И со всех концов страны непрерывно приходят печальные вести: у одного силой отобрали имущество, у другого продали за неуплату налогов дом со всем добром, а хозяину всыпали пятьдесят палок, того убили, этого посадили на кол, третьего изгнали из родных мест. Даже старост наших бросают в тюрьмы и заковывают в кандалы, если они осмеливаются поднять голос против турецкого насилия, а на их место ставят других, угодных и полезных властям; в святые храмы врываются пандуры и плетями избивают священников, которые мешают нм чинить беззакония.

— До каких пор мы будем терпеть насилие и гнет? — спросил меня один хороший знакомый, встретившись со мной на улице. Его только два-три дня назад турки выпустили из тюрьмы.

Знакомый мой был человек бедный, но храбрый и отважный (таким я знал его во сне). Немало пришлось ему помучиться и выстрадать из-за своего отношения к туркам, и многие сербы избегали его, боясь дружбой с ним навлечь на себя беду.

— Хм, а что поделаешь?! — пробормотал я и оглянулся, не подслушивает ли кто наш разговор.

— Как это что поделаешь? — спросил он, пытливо глядя мне в глаза.

— Да так, что можно сделать?

— Драться! — ответил он.

У меня прямо ноги подкосились от страха, и я едва выдавил из себя:

— С кем?!

— С турками, с кем же еще? — уже резко сказал он.

Перед моими глазами заплясали разноцветные круги, я отшатнулся.

— Но, но… а… но… — залепетал я.

— Что «но», какие тут могут быть «но», драться нужно — и все тут! — сердито крикнул мой знакомый и ушел. Я долго не мог прийти в себя и стоял, окаменев от изумления. Подошел другой знакомый. Мы поздоровались. Его очень удивил мой растерянный и озабоченный вид.

— Что с тобой? — спросил он.

Я поведал ему о состоявшемся разговоре. Он громко рассмеялся и хлопнул меня по плечу.

— Ха, ха, ха!.. Да ты его не знаешь, что ли? Ха, ха, ха! Забыл разве, что у него не все дома! Подумай только, что он говорит — драться! Ха, ха, ха! Нет, это великолепно, ей богу! Ни больше, ни меньше, вы вдвоем объявляете войну турецкой империи! Ха, ха, ха!.. Боже мой, вот сумасшедший! — сказал мой приятель, и слезы выступили у него на глазах от смеха.

— Чудак человек, — заметил я.

— Не чудак, а просто безумец! Горбатого задумал исправить, — решил тягаться с турками. Безумец! И чего добился? В тюрьме сидел, били его и в цепи заковывали — вот и вся выгода. И себя погубил и семью. Есть еще такие одержимые. Пусть хоть тем утешается, что у него найдутся единомышленники! — заключил мой приятель и опять захохотал.

— Ха, ха, ха!.. Война турецкому султану, вот так мы! — И снова начал давиться от смеха.

Все это мне тоже показалось теперь смешным, и мы принялись хохотать вместе.

—

Все во сне бывает так неясно, неопределенно, а человеку, что самое интересное, все кажется естественным, настоящим. Так было и со мной.

Будто бы я в Белграде, и в то же время где-то в горах, с представителями народа. В глубине большого мрачного леса, скрытый от глаз человеческих, стоит шикарный отель, великолепно обставленный.

Сюда мой беспокойный и воинственный знакомый пригласил тридцать виднейших людей из разных областей страны, чтобы договориться, как избавиться от турецкого гнета. День ото дня, час от часу турки становились все злее и свирепее; пришлось серьезно обеспокоиться и задуматься над тем, что предпринять против этого общенародного бедствия.

В просторном зале собралось нас человек десять; за чашкой кофе беседовали о самых обыденных вещах в ожидании приезда остальных.

Я, будучи школьным учителем, сообщил, что на следующем уроке прочту лекцию о торричеллиевой пустоте. Один торговец рассказал, что в его лавке больше покупают турки, чем сербы; другой, не помню, кто он по профессии, доложил, что ударил кошку и сломал чудесную трость, а теперь собирается ее починить. Какой-то крестьянин рассказал, что его свинья пожирает цыплят, и он не знает, что с ней делать; хорошая, породистая свинья, и вот поди ты.

Пока мы так разговаривали, один за другим приходили виднейшие из граждан, приглашенные на это тайное собрание.

Явилось еще десять человек. Прошло еще немного времени, и начали поступать визитные карточки с такого рода заявлениями: «Не могу быть на собрании, занят важным делом. Согласен со всем, что вы решите», «Занят, согласен со всем, что решите», «Должен идти на примерку к портному, прошу извинить меня», «Очень сожалею, что не могу прибыть, должен ехать на вокзал встречать тетушку. Известила, что прибудет сегодня», — словом, у всех остальных приглашенных были важные причины, помешавшие им явиться на это важное совещание.

Когда ожидать было уже больше некого, инициатор собрания встал и начал дрожащим от волнения голосом:

— Прибыли не все. Для нас безразлично, не захотели они или побоялись. И двадцать человек, каждый в своей области, многое могут сделать. Турецкий гнет и насилия перешли все границы. Нельзя, невозможно терпеть дальше. Никто из нас не может быть уверен, что голова уцелеет у него на плечах, об имуществе я уже не говорю. Неужели мы молча, сложа руки будем ждать, когда придет черед скатиться и наишм головам? Или, презрев свою родовую честь, мы позволим туркам ради спасения наших жизней и куска хлеба бесчестить наших жен и дочерей, разрушать наши храмы, избивать нас кнутами? Или, может быть, мы будем льстить этим выродкам и восхвалять их насилия, дабы обеспечить себе спокойную жизнь? И для чего нам эта жизнь, если она не может быть честной? Для чего нам шелка и золото, если мы потеряем веру и народность, честь и совесть? Нет, братья, больше терпеть невозможно. Так дальше продолжаться не может!

— Не может продолжаться!.. Ерунда! Легко сказать: так продолжаться не может, а кто тебя послушает? Что ты можешь сделать? Говоришь так, будто ты русский царь, и стоит тебе крикнуть туркам: «Так больше не будет!», как они упадут перед тобой на колени. Я спрашиваю, что мы с тобой можем сделать, что можем сделать мы все? — возразил ему один из присутствовавших, известный своей мудростью и осторожностью.

— Мы многое можем, и если мы потребуем изменений к лучшему, так оно и будет. Наше желание может в известный момент стать законом.

Некоторые из избранных пожали плечами и переглянулись. Лица их выражали удивление: «Что с ним?» — «Бог его знает!»

Они опять обменялись взглядами, а лица их говорили: «Безумец!»

Один из приглашенных, облокотившись на стол как раз напротив оратора, долго грустно смотрел на него прищуренными глазами, не произнося ни слова, будто мерил его взглядом, потом открыл глаза пошире, усмехнулся презрительно и процедил сквозь зубы:

— Тэ-эк-с! — Затем отвернулся и со скучающим видом забарабанил пальцами по столу.

— Разговорами занимаемся! — иронически заметил кто-то из угла.

Тот, что был известен мудростью и осторожностью, поднялся и, скрестив руки на груди, оглядел нашего пылкого друга с головы до пят и начал говорить, как говорит умудренный опытом муж с неискушенным юнцом:

— Хорошо, скажи, пожалуйста, зачем мы собрались и чего ты хочешь от нас?

— Мы собрались, чтобы посоветоваться, как положить конец этой тирании, этому гнету турок. Сюда приглашены самые авторитетные люди нашей страны, дабы общими усилиями найти путь спасения! — спокойно ответил инициатор собрания, полный веры в правоту своего дела.

— Прекрасно, мы тоже этого хотим.

— А если мы все хотим, то чего же ждать? Мы напрасно бережем наши головы, да и головы мы потеряем, когда потеряем гордость и честь! — вспыхнул оратор и стукнул кулаком по столу с такой силой, что многие поспешили отодвинуться подальше.

— Лучше в рабстве, чем в могиле! — заметил кто-то.

— Подождите немного, дайте как следует рассудить, — обратился к присутствующим осторожный, затем опять повернулся к запальчивому.

— Прекрасно, скажи, пожалуйста, что, по-твоему, надо делать? — спросил он холодно и тактично.

— Надо восстать против турок, поднять людей в краях и убивать турок, убивать, как они нас убивают. Другого средства нет и быть не может.

Одни улыбались, слушая эти пламенные речи и считая их ребячеством, другие боязливо оглядывались вокруг, а третьи начали злобно и ядовито подшучивать над столь несерьезными словами.

— Хорошо, так ты говоришь, надо восстать? — спрашивает осторожный.

— Да, восстать! — решительно отвечает он, и в глазах его загораются искры.

— Да кто пойдет на восстание?!

— Я, ты, он, мы, все мы, народ!

— Что ты говоришь ерунду? Где ты возьмешь народ, как будешь с ним договариваться?

— С тобой, с этими людьми вот здесь!

— А кто мы?

— Как, кто мы?

— Да, кто мы, я тебя спрашиваю!

— Люди.

— Разумеется, люди, это я вижу, а сколько нас здесь?

— Двадцать.

— Ага, двадцать! Но это же сущие пустяки! Ха, ха, ха… Двадцать!

— Это много! — возразил пламенный оратор, — двадцать человек могут уничтожить двадцать турок в своих краях, а у каждого из нас найдется хотя бы три верных товарища, каждый из них может сделать то же самое. Надо только начать, и к нам присоединятся недовольные и жаждующие мести, все, кому стала ненавистной такая жизнь. Пусть вспыхнут беспорядки и резня, а там что бог даст, дальнейшие события покажут правильный путь, по которому надо будет пойти!

Многие презрительно усмехались, а наиболее осмотрительные искоса поглядывали на него и качали головой, как бы жалея его за такие необдуманные речи.

— Так, стало быть, бросимся мы, двадцать человек, и убьем двадцать турок, а все остальные перепугаются — одни в Азию убегут, другие в воду попрыгают!

— Все вы трусы! — крикнул горячий и снова стукнул кулаком по столу.

— Хорошо, пожалуйста! Предположим, я соглашаюсь с твоим планом, все мы соглашаемся. Итак, это двадцать человек. В самом лучшем случае каждый из нас соберет еще по десять человек, — итого двести, и допустим, хоть это и несбыточно, что каждый убьет по два турка; вообразим даже, что к этим двумстам присоединится еще столько же, а турки и пальцем не пошевелят, и мы перебьем их как мух, ну и при всем этом чего же мы добьемся?

— Многого!

— Многих несчастий для себя! Разозлим турок и султана, и куда тогда деваться? Тогда ты сам, дорогой мой, увидишь, насколько умно твое предложение.

— А разве народ не присоединится к нам, когда увидит, что борьба началась? Да и мы ведь не ляжем прямо под ноги туркам, будем сражаться из засады.

— Народ, народ!.. Ты рассуждаешь как ребенок. Ничего из этого не выйдет, братец ты мой! Сражаться! Хорошо, все мы будем сражаться! А женщин и детей на гвоздики повесим? Или оставим их туркам на расправу? У тебя самого есть дети, и у другого, у третьего. Ты завтра погибнешь, а семья?

— Все не погибнут. Об этом я не думаю. Что бог даст.

— А о чем ты думаешь?

— Надо драться, а там что выйдет.

— Опять ты говоришь как ребенок. Драться, драться, а о последствиях и не думаешь. Ну, допустим и такое: семьи наши никто не трогает, а турки — совсем уж нелепо— целый месяц проспят, и мы соберем двадцать тысяч солдат, но с чем, наконец, ты будешь воевать? Где ты возьмешь оружие, порох, свинец, продовольствие для солдат? У нас нет ни гроша, голь перекатная, райя, ни хлеба, ни к хлебу, ни оружия, ни припасов — и сражайся!

— Найдется все это, когда люди подымутся! — уверяет энтузиаст.

— Найдется. Ладно, представим и это, хоть это и невозможно. Стало быть, у нас двадцать тысяч солдат хорошо вооруженных, есть и пушки и артиллеристы, есть продовольствие, боеприпасы — все есть. И что? Да ничего! Двинутся войска султана и сомнут нас в один день. И что получиться? Одна беда! Столько людей повесят и посадят на кол, столько несчастных семей погибнет, а те, что уцелуют, будут терпеть еще горшие муки, чем теперь. Вот оно как. А ведь у нас ничего этого нет; ну, бросимся мы, несколько человек, убьем кого или нет, еще вопрос, а что турки нас разобьют и уничтожат всех до седьмого колега — это уж как пить дать!

— Ну и пусть мы погибнем, такая жизнь тоже ничего не стоит!

— Ты не одинок, у тебя есть семья. Ты принадлежишь не только самому себе, должен думать и о семье.

— Разумеется, зачем бессмысленно погибать, не надеясь на успех. И не только самим, а еще губить и семьи, о которых мы должны заботиться, — подхватил кто-то.

— Да об этом и говорить нечего! — воскликнул второй.

— Будь я одинок, я не боялся бы гибели, двум смертям не бывать, а одной не миновать, но у меня есть мать, и о ней, кроме меня, некому позаботиться, — прибавил третий.

— Да, у тебя мать, а у меня еще жена и пятеро детей, — говорит четвертый.

— А у меня на руках сестра! —д обавляет пятый, — себя мне не жаль, а ее я погубил бы своим безумием.

— Я на государственной службе и на свое жалование содержу семью и стариков родителей! Меня и убивать нечего, достаточно отнять ту корку хлеба, которую я честно зарабатываю, и я погибну вместе с семьей. И из-за чего? Из-за глупости! Где это видано, чтобы двадцать человек с голыми руками выступали вместе с нищей райей против турецкого войска, такого сильного и хорошо вымуштрованного! Лучше просто взять пистолет и застрелиться,— умнее будет, по крайней мере семью не тронут! — доказывает шестой.

У меня тоже нашлась весьма уважительная причина, стайная с государственной службой.

Кто-то опять завел:

— Я, правда, одинок, но и у меня есть свои личные обязанности. Своей головы мне не жаль, но только ради полезного дела; а погибнуть по-дурацки, да к тому же причинить этим вред общему делу!? Я согласен, надо действовать в этом направлении, но осторожно, обдуманно!

— Правильно! — одобрили мы.

— Об этом, уверяю вас, и речи быть не может, во всяком случае теперь, когда почва не подготовлена, — начал высказывать свои соображения мудрый и осторожный.— Это бы значило возводить крышу, не имея дома. Разве найдется среди нас такой, кто не дорожил бы благом своей страны? Именно поэтому нужно работать по плану, организованно, постепенно, основательно! Капля точит камень! Нет, братья, не будем браться за невозможное, посмотрим лучше, что можно сделать в эти трудные дни; хорошенько поразмыслим обо всем и договоримся.

— Правильно! — от всей души одобрили мы столь разумные и тактично изложенные соображения спокойного и серьезного человека, опытного и искушенного.

— Поднять восстание — это большое и серьезное дело, но нужно все учитывать и уметь предвидеть последствия. Необходимо определить, есть ли смысл приносить такие жертвы, или лучше и умнее отложить это до более удобного момента. Об этом надо думать и тогда, когда восстание готовится десятилетиями. А сейчас пусть посмотрит наш уважаемый товарищ, что нам предстоит сделать, если мы хотим действовать с умом.

Первое. Нужно образовать особый комитет и в каждом городе подкомитеты, которые должны воспитывать и подготавливать народ для восстания.

Второе. Нужно тайно собирать деньги среди народа, чтоб образовать фонд на военные нужды в сумме не меньше десяти миллионов долларов.

Третье. Надо также основать фонд помощи вдовам и малолетним, чьи родители погибнут на войне. Этот капитал следует держать за границей в надежном банке, и он должен составлять не менее ста миллионов, чтобы наши семьи, переселившись за границу, могли жить прилично.

Четвертое. Необходимо образовать фонд помощи инвалидам и больным. И на это потребуется огромная сумма. Лишится кто-нибудь руки, ноги, не должен же он нишенствовать, ему нужно обеспечить средства на лечение и сносную жизнь.

Пятое. Обеспечить борцам пособия, так чтобы каждый из них смог через пять лет получать пенсию: борец на пенсии. Нельзя же допустить, чтобы человек изнуренный, измученный в ратных походах, умирал в горе и нищете. Пусть он уедет за границу и спокойно проживет там остаток дней своих.

Шестое. Нужно заинтересовать хотя бы два-три сильных соседних государства, которые согласились бы помочь нам в случае неудачи восстания.

Седьмое. Когда мы подготовим хоть на первое время тысяч шестьдесят хорошо вооруженных и обученных бойцов, надо будет нелегально организовать патриотическую газету, чтобы широко осведомить народ.

— Правильно! — согласилось большинство.

— Извините меня, господа, — сказал один торговец, — у меня дела в магазине. Согласен со всем, что вы решите.

— Моя тетка уезжает на пароходе, мне необходимо ее проводить, — заявил я и посмотрел на часы.

— Нам с женой пора идти на прогулку. Простите меня, я соглашусь с любым вашим решением, — сказал чиновник и тоже поглядел на часы.

— Подождите! Не расходитесь пока не решим, как быть с газетой! — послышался чей-то голос.

— Это нетрудно. Мы согласны, что после подготовки, о которой столь вразумительно рассказал нам здесь уважаемый оратор, нужно организовать патриотическую газету! — сказал я.

— Правильно, правильно! — послышалось со всех сторон.

— Тогда выберем трех человек и поручим им хорошенько все обдумать и детально разработать программу газеты, которую следовало бы назвать «Борьба!»

— «Кровавая борьба!» — предложил кто-то.

— «Кровавая борьба!» — закричали со всех сторон.

— Итак, на следующем заседании тройка, которую мы изберем, должна представить нам подробный план работы газеты. Она начнет выходить после того, как будут проведены все серьезные приготовления, о которых уже говорилось, — сказал я и… проснулся.

Источник: Доманович, Радое, Повести и рассказы, Государственное издательство художественной литературы, Москва 1956. (Пер. Н. Лебедевой)

[1] Райей (стадо) турки презрительно называли подвластные им христианские народы.

(Предыдущая часть)

Я исколесил чуть не весь свет. Некоторые верят этому, а многие не верят, считая это моими выдумками. Странно! Меня это, конечно, совершенно не трогает. Я-то ведь отнюдь не сомневаюсь в том, что много путешествовал.

Путешествуя по свету, человек часто видит такое, что ему не только наяву, а и во сне не пригрезится. Из одной английской газеты я узнал, что английская печать яростно набросилась на несчастного англичанина, написавшего путевые заметки о Сербии. Я прочитал эти заметки, и они показались мне вполне достоверными, однако никто из англичан не поверил даже тому, что есть на свете такая страна — Сербия, не говоря уже о том, что написано о ней. Путешественника называли фантазером и даже безумцем. Вот пусть теперь критики убедятся, что в жизни все может быть, и не твердят как автоматы: неверно, не соответствует действительности; люди, мол, словно с луны свалились (им невдомек, что бок о бок с ними живут индивидуумы гораздо хуже тех, что с луны свалились), а уж их знаменитая стереотипная «красная нить», которая проходит через все произведения черт знает в каком направлении, надоела мне до смерти.

Так вот, путешествуя, я набрел на удивительное общество: то ли город, то ли небольшое государство.

Первое, куда я попал в той стране (будем называть ее так), был митинг.

«Вот так чудо послал мне господь», — подумал я, и мне стало немного не по себе. Живя в Сербии, я уже отвык от политических митингов и участия в общественных делах: ведь у нас все объединились и примирились; и хотел бы человек душу отвести — поругаться с кем-нибудь честь по чести, да не с кем.

Собрание поразило меня. Председательствовал на нем представитель местных властей, кажется, окружной начальник. Он же инициатор собрания.

Граждане, опухшие от долгого сна, дремлют, некоторые спят даже стоя: рот полуоткрыт, глаза сомкнуты, а голова мотается вправо — влево, вверх — вниз; качнутся две гражданские головы чуть посильнее, стукнутся — политические деятели, вздрогнув, окинут друг друга туманным взором, ничему не удивляясь, и опять —глаза закрыты и головы качаются столь же старательно, как и прежде. Есть и такие, что улеглись как следует и задают такого храпака, что одно удовольствие слушать. Бодрствующие трут глаза и, зевая громко и сладко как бы в унисон хору храпящих, создают стройную гармонию звуков.

Вдруг, смотрю, — с разных сторон идут жандармы и несут на плечах граждан. Ухватили каждый по одному и тащат на собрание. Одни относятся к этому спокойно, молча и равнодушно озираются кругом, другие спят, а кое-кто (правда, таких немного) барахтается, пытаясь вырваться. Особенно буйных доставляют в связанном виде.

— Что это за собрание, — спрашиваю одного.

— А кто его знает, — отвечает он равнодушно.

— Во всяком случае, не оппозиция?

— Оппозиция! — отвечает он, не глядя, как и в первый раз, на вопрошающего.

— Неужели само правительство созывает на митинг оппозиционеров, да еще и силой?

— Правительство!

— Против себя?

— Конечно! — отзывается он с досадой и недоумением.

— А может, это митинг против народа? — спрашиваю я.

— Возможно! — отвечает он в том же тоне.

— А ты-то как думаешь?

Он смотрит на меня тупым, отсутствующим взглядом, пожимает плечами, разводит руками, как бы говоря: «А мне-то что за дело!»

Я отступился от него и направился было к другому, но увидев на его физиономии то же отсутствующее выражение, отказался от этой безрассудной и бесплодной затеи.

Вдруг я услышал чей-то раздраженный голос:

— Что это значит? Никто не хочет представлять оппозицию. Дальше так продолжаться не может. Все сторонники правительства, все ему покорны, все миролюбивы, и это изо дня в день. Ведь так и покорность может опротиветь!

«Какой превосходный, просвещенный народ в этой маленькой идеальной стране, — подумал я с завистью, — даже моя покойная тетка перестала бы, наверное, ворчать, и мучиться дурными предчувствиями. Здесь живут просвещенные, послушные и такие смирные, что их спокойствие и благонравие приелись и опротивели даже такой любительнице спокойствия, как полиция. Наш добрый, старый учитель от нас, детей, требовал меньше!»

— Если и впредь так будет продолжаться, — раздраженно и сердито кричал начальник, — мы можем и по другому повернуть: правительство указом назначит оппозицию. Это нам ничего не стоит. Да будет вам известно, что в других странах так и делают: вождем крайней оппозиции против существующего режима назначается такой-то с годовым окладом в пятнадцать тысяч динаров, членами центрального комитета оппозиционной партии — такие-то, представителями оппозиции в округах — такие-то, — и делу конец. Дальше так продолжаться не может. Правительство нашло пути и средства открыть газету антиправительственного направления. Переговоры об этом уже начались, подобраны прекрасные, надежные, верные люди.

Лица граждан, то есть оппозиционеров, сквозь дремоту взирающих на начальника, не выражают ни удивления, ни смущения, ни радости — ничего, будто начальник и не произносил своей речи.

— Итак, отныне вы оппозиция! — говорит начальник.

Люди смотрят на него и молчат, безмятежно, равнодушно.

Он берет список присутствующих, в том числе и доставленных силой, и начинает перекличку.

— Все на месте, — удовлетворенно отмечает начальник и откидывается на спинку стула, потирая руки.

— Ну, хорошо-о-о! — произносит он с улыбкой на лице. — Начнем, благословись! Ваша задача как противников правительства резко и остро критиковать его деятельность, направление его внешней и внутренней политики.

Собрание мало-помалу начинает пробуждаться, и вот один, приподнявшись на цыпочки, поднимает руку и шепчет с присвистом:

— Я, господин начальник, знаю притчу об одном оппозиционере.

— Ну, давай рассказывай!

Гражданин откашливается, поводит плечами и начинает срывающимся, петушиным голосом, как мы в начальной школе пересказывали поучительные притчи.

— Жили-были два гражданина; одного звали Милан, другого— Илья. Милан был благонравным и добрым гражданином, а Илья — дерзким и злым. Милан во всем слушался своего доброго правительства, а дерзкий Илья не слушался и голосовал против его кандидатов.

Вот призывает к себе доброе правительство Милана и Илью и говорит: «Милан, ты добрый и благонамеренный гражданин, вот тебе за это денежное вознаграждение и дополнительный государственный пост с высоким окладом». И с этими словами протягивает Милану полный кошелек денег. Милан целует правительству руку и довольный идет домой.

Потом правительство поворачивается к Илье и говорит: «Ты, Илья, дерзкий и злонамеренный гражданин. За это ты пойдешь в тюрьму, а твое жалованье будет отдано добрым и благонравным».

Появляются жандармы и тут же берут дерзкого и злонамеренного Илью под арест. И он претерпевает многие мучения, огорчая этим свою семью.

Так всегда бывает с теми, кто не слушается старших, кто не слушается правительства.

— Очень хорошо! — говорит начальник.

— Я, господин начальник, знаю, чему учит нас эта притча, — выскакивает другой гражданин.

— Хорошо. Говори!

— Из этого рассказа мы видим, что человек, если он хочет прожить жизнь в кругу своей семьи, должен быть предан и послушен своему правительству. Добрые и благонамеренные граждане не поступают так, как Илья, и их любит всякое правительство, — заканчивает оппозиционер.

— Прекрасно, а в чем заключаются обязанности доброго и благонамеренного гражданина?

— Добрый и благонамеренный гражданин утром должен встать с постели.

— Очень хорошо, это первая обязанность. Есть ли еще какие обязанности?

— Есть и еще.

— Какие?

— Каждый гражданин должен одеться, умыться и позавтракать!

— А потом?

— А потом спокойно выйти из своего дома и направиться прямо на службу, а если не на службу, то в механу, где и ждать часа обеда. Как только пробьет полдень, так же спокойно пойти домой и пообедать. После обеда выпить кофе, почистить зубы и лечь спать. Хорошо выспавшись, гражданин должен выйти на прогулку, а по том опять в механу. К ужину вернуться домой, плотно покушать и тут же лечь спать.

Многие оппозиционеры, следуя этому примеру, тоже рассказали по одной поучительной истории. Затем собрание перешло к вопросам, вызвавшим принципиальные разногласия.

Кто-то внес предложение закрыть собрание и всем вместе отправиться в механу — выпить по стакану вина. Здесь-то и возникли разногласия, вызвавшие бурные дебаты. Теперь уж никто не дремал. Провели голосование после чего начальник объявил, что предложение закрыть собрание и всем вместе пойти в механу принято за основу и можно перейти к обсуждению его деталей, а именно: что пить?

Кто-то предложил водку с содовой водой.

— Не хотим, — закричали другие, — лучше пиво!

— Я принципиально не пью пива, — сказал представитель первой группы.

— А я принципиально не пью водки.

И тут вдруг выявились принципы и убеждения, началась бурная дискуссия.

Кто-то предложил кофе, выразив мнение абсолютного меньшинства, но и здесь нашелся один, который, взглянув на часы, заявил:

— Пять минут четвертого! Теперь и я не могу пить кофе. Я приципиально пью кофе только до трех часов, а после — ни за что на свете.

Наконец, после многих речей, длившихся почти до вечера, приступили к голосованию.

Начальник, как и подобает представителю власти, стремился быть справедливым и объективным. Не желая оказывать какого-либо давления на свободу голосования, он предоставил каждому гражданину право мирным парламентским путем выразить свои убеждения. Тем более, что это право предоставлено конституцией, и следовательно, ничего опасного в нем нет.

Голосование протекало в образцовом порядке.

По окончании голосования начальник, как и полагается председателю собрания, поднялся с серьезным и важным выражением лица и объявил результаты голосования, причем в голосе его звучали значительные нотки.

— Объявляю, что подавляющее большинство высказалось за водку с содовой, затем следуют фракция водки без содовой и фракция пива. За кофе голосовало трое (двое — за кофе с сахаром, один — без сахара). И наконец, единственный голос подан за меланж.

Замечу кстати, что именно любитель меланжа начал было антиправительственную речь, но эта детская выходка сразу была покрыта шумом негодования. Немного позже он опять попытался сказать, что он против такого собрания, что никакая это не оппозиция, а просто правительству пришло в голову позабавиться, но и тут шум и крики заглушили его речь.

Объявив результаты голосования, начальник добавил, после небольшой паузы:

— Что касается меня, то я буду пить пиво, так как господин министр никогда не пьет ни водки, ни содовой воды.

Мгновенье поколебавшись, все оппозиционеры, за исключением того, кто голосовал за меланж, объявили, что они за пиво.

— Я не хочу оказывать давления на вашу свободу, — произнес начальник, — и требую, чтобы вы остались при своем убеждении.

Боже сохрани! Какие там убеждения! Никто о них и слышать не хочет. Все принялись доказывать, что результаты голосования случайны; даже удивительно, как все это произошло, ибо на самом-то деле они другого мнения.

Итак, все закончилось благополучно, и оппозиционеры после долгой и мучительной политической работы направились в механу.

Пили, пели, произносили здравицы и в честь правительства и в честь народа, а поздно ночью все спокойно и мирно разошлись по домам.

(Далее)

— Братья, я выслушал все ваши речи и теперь прошу выслушать меня. Все наши разговоры и уговоры бесполезны, пока мы живем в этом бесплодном краю. На песке и камне ничего не родилось и в дождливые годы, чего же ждать в такую засуху, какой, наверно, никто и не упомнит. Доколе же будем мы вот так собираться и попусту тратить слова? Скот у нас дохнет без корма, еще немного — и наши дети погибнут от голода вместе с нами. Мы должны избрать другой путь, более надежный и разумный. Я полагаю, что лучше всего оставить этот бесплодный край и отправиться по белу свету искать плодородную землю, потому что так больше жить нельзя.

Так некогда на некоем сборище говорил ослабевшим голосом один из жителей бесплодного края. Где и когда это было, я думаю, не касается ни вас, ни меня. Главное, вы должны поверить мне, что так действительно было когда-то в некой стране, и этого вполне достаточно. Раньше, правда, я считал, что вся эта история выдумана мной самим, но мало-помалу я освободился от этого страшного заблуждения и теперь твердо убежден, что все то, о чем я вам сейчас расскажу, на самом деле было и не могло не быть и что я никоим образом не мог этого выдумать.

Слушатели, стоявшие засунув руки за пояс, с бледными, испитыми лицами, с тупым, бессмысленным взглядом помутившихся глаз, словно ожили при этих мудрых словах. Каждый уже воображал себя в каком-то волшебном, райском пределе, где мучительный и тяжкий труд вознаграждается обильной жатвой.

— Правильно, правильно! — подхватили слабые голоса со всех сторон.

— А это бли… з… к…о? — послышался прерывистый шепот из угла.

— Братья! — заговорил другой уже более громким голосом. Мы должны сразу принять это предложение, поому что больше так продолжаться не может. Мы работаем, мучимся, и все напрасно. Сеяли, последнее отрывая от себя, но разливались горные потоки и уносили с этих скал семена вместе с землей, оставляя голый камень. Так неужели должны мы вечно жить здесь и, трудясь с утра до ночи, голодать и ходить попрежнему босыми и голыми? Нам нужно искать лучшую, плодородную землю, где за наш тяжелый труд мы получим богатые плоды.

— Идемте, сейчас же идемте, потому что здесь жить нельзя, — зашептали в толпе, и люди порывисто рванулись куда-то.

— Постойте, братья, куда вы? — воскликнул тот, первый. — Нам нужно идти, но так нельзя. Мы должны знать, куда идем, а то вместо спасения погибнем еще скорее. Я предлагаю избрать вождя, которому все мы будем послушны и который поведет нас самым правильным, лучшим и кратчайшим путем.

— Давайте выберем, немедленно выберем!.. — послышалось со всех сторон.

И тут начались препирательства, наступил сущий хаос. Все говорят, но никто никого не слышит и не может расслышать. Распадаются на отдельные группы, договариваются о чем-то, но и группы распадаются, и вот уже, взявшись за руки, расходятся парами, один другому что-то доказывает и тащит куда-то за рукав, прижимая палец к губам. А потом снова сливаются вместе и снова говорят все разом.

— Братья! — среди глухих голосов выделяется вдруг чей-то более сильный. — Так мы ничего не сделаем, ничего не достигнем. Все говорят, и никто никого не слушает. Выберем вождя! Но кого могли бы мы выбрать? Кто из нас путешествовал и знает дороги? Мы все хорошо знакомы друг с другом, и я первый не решился бы довериться со своими детьми никому из присутствующих здесь. Но скажите мне, кто вон тот путник, что с самого утра сидит в тени у дороги?

Наступила тишина, все устремили взоры к неизвестному, огладывая его с ног со головы.

Человек этот, уже не молодой, с темным лицом, почти скрытым длинными волосами и бородой, сидит молча и в задумчивости ударяет по земле толстой палкой.

— Вчера я видел этого самого человека с каким-то мальчиком. Они шли по улице, держась за руки. Вечером мальчик прошел по селу один, а этот остался здесь.

— Брось ты, брат, все это мелочи и пустяки, нечето терять время на разбор, кто он да что. Ясно – путник издалека, так как никто из нас его не знает, и ему-то уж наверняка хорошо известен прямой и кратчайший путь, куда нас повести. Он производит впечатление человека очень умного, так как все время молчит и непрестанно думает. Какой-нибудь болтун на его месте давно бы уже вмешался в наш разговор, а он с каких пор сидит в полном одиночестве и молчит.

— Конечно, молчит человек и думает о чем-то. Не иначе, как умнейший человек, — присоединились остальные и вновь принялись разглядивать чужеземца, при этом каждый открывал в нем все новые блестящие качества, новые доказательства его необычайной мудрости.

Без дальных разговоров все сошлись на том, что будут просить этого путника, которого сам бог им послал, повести их на поиски лучшего края, более плодородной земли, стать их вождем, которому они обязуются беспрекословно повиноваться.

Они выбрали из своей среды десять человек и уполномочили их изложить чужеземцу решение собрания, рассказать о тяжелых обстоятельствах и выпросить его согласия быть их вождем.

И вот пошли эти десять, смиренно поклонились мудрому старцу, и один из них повел речь о бесплодной почве их края, о засухах, о бедственном состоянии, в котором они оказались сейчас, и закончил так:

— Это и заставляет нас оставить свой край, свои дома и отправиться на поиски лучшей страны. И как раз теперь, когда нас осенила столь счастливая мысль, сам бог смилостивился над нами, послав тебя, мудрый и светлый чужеземец, чтобы ты повел нас и спас од беды. От имени всех здешних жителей мы просим тебя стать нашим вождем, и куда ты, туда и мы за тобой. Ты знаешь дорогу, да ты и сам рожден, наверное, в более счастливой отчизне. Мы обещаем во всем слушать тебя и подчиняться любому твоему приказанию. Согласен ли ты, мудрый чужестранец, спасти от гибели столько душ, будешь ли ты нашим вождем?

Мудрый чужеземец ни разу не поднял головы, пока произносилась эта трогательная речь. Он словно застыл в одном и том же положении. Опустив голову, нахмурившись, он ударал палкой о землю и думал. Когда речь окончилась, он, не меняя позы, коротко и отчетливо изрек:

— Буду!

— Можем ли мы идти за тобой искать лучший край?

— Можете! — произнес мудрый старец, не поднимая головы.

Воодушевленные этим, все бурно выражали свою благодарность, но мудрец не проронил более ни слова.

Посланцы сообщили собранию об успешных переговорх, прибавив, что только теперь поняли, какой великий ум заключен в этом человеке.

— Он даже не двинулся с места, не поднял головы, чтобы хоть посмотреть, кто говорит. Молчит и думает. В ответ на все наши речи и благодарности произнес лишь два слова.

— Истинный мудрец!.. Редкостный ум!.. — весело повторяли со всех сторон, утверждая, что сам бог послал его, как ангела с небес, чтобы спасти их. Все твердо верили теперь в своего вождя, и ничто на свете не могло бы поколебать в них этой веры.

Итак, на собрании было решено отправиться в путь завтра на заре.

(Далее)

(Предыдущая часть)

Марко вошел внутрь, пробрался в толпе и сел с краешку на стул, чтобы не бросался в глаза его высокий рост.

Людей набито, как сельдей в бочке, и все возбуждены пламенной речью и дебатами, так что на Марко и внимания никто не обратил.

Впереди сооружен помост, на нем стол для президиума и столик для секретаря.

Целью митинга было принятие резолюции, осуждающей варварское поведение арнаутов на Косовом, да и по всей Старой Сербии и Македонии, и протестующей против насилий, которые сербы терпят от них у своих собственных очагов.

При этих словах, произнесенных председателем, объяснявшим цель митинга, Марко преобразился. Глаза его загорелись нечеловеческим огнем, дрожь пробежала по телу, кулаки начали сжиматься сами собой, а зубы скрежетать.

«Наконец-то я нашел настоящих сербов, которых искал. Эти меня звали!..» — подумал просветлевший Марко, предвкушая, как он их обрадует, открывшись. От нетерпения он вертелся на стуле так, что чуть не поломал его. Но сразу открыться он не хотел, ждал наиболее подходящего момента.

— Слово предоставляется Марко Марковичу! — объявил председатель и позвонил в колокольчик.

Все встали, чтобы лучше услышать прославленного оратора.

— Господа, друзья! — начал тот. — Прискорбно это для нас, но сами обстоятельства, чувства, вызванные ими, заставляют меня начать свою речь стихами Якшича:

Были б мы сербы, были б мы люди,
Были б мы братья, ох, боже мой!
Разве б смотрели с Авалы синей
Холодно так мы в огненный час,
Разве бы так все, родные братья.
Разве бы так презирали все нас?[1]

Наступила мертвая тишина. Все затаили дыхание, замерли. Только Марко проскрежетал зубами и скрипнул стулом, на котором сидел, чем вызвал гневные, презрительные взгляды — как смел он нарушить эту священную патриотическую тишину.

Оратор продолжал:

— Да, друзья, страшен этот укор великого поэта нашему мягкотелому поколению. В самом деле, похоже, что мы не сербы, не люди! Мы спокойно взираем на то, как ежедневно гибнет от кровавого кинжала арнаутского по нескольку жертв, на то, как поджигают сербские дома в столице, Душановой, как бесчестят сербских дочерей и народ терпит тяжелейшие муки там, в колыбели былой сербской славы и могущества. Да, братья, в этих краях, даже в Прилепе, отечестве нашего величайшего героя королевича, слышатся стоны рабов и звон цепей, которые все еще влачит несчастное Марково потомство; а Косово, горькое Косово и теперь еще изо дня в день орошается сербской кровью, еще ждет отмщения, еще жаждет вражеской крови, которой требует священная кровь Лазаря и Обилича. И ныне мы над этим скорбным полем битвы, над этим священным кладбищем наших чудо-богатырей, над этим поприщем славы бессмертного Обилича можем горестно воскликнуть в лад с тоскливым звоном гуслей, которым сопровождается народная песня, где наш великий герой королевич, выразитель печали народной, проливает слезы из очей и говорит:

Ой ты, поле Косово, равнина,
Ты чего, злосчастное, дождалось!

По Марковым щекам при этих словах покатились слезы с орех величиной, но он все еще не хотел открываться. Ждал, что будет дальше. А на душе у него стало так хорошо, что забыл и простил он все муки, которые перенес до сих пор. За такие минуты он сложил бы свою русую голову. Даже готов был пойти на Косово, хотя бы ему опять за это грозила каторга.

— За сердце хватают эти слова каждого серба, вместе с Марко плачет весь народ наш, — все более воспламеняясь, продолжает оратор. — Но, кроме этих благородных слез великого витязя нашего, нужны нам еще и силы Королевича и Обилича!..

Марко, весь багровый, со страшным взглядом, рванулся и, подняв над головой стиснутые кулаки, ринулся к оратору, как разъяренный лев. Многих он опрокинул и потоптал ногами; поднялся крик. Председатель и секретари закрыли лицо руками и в страхе забились под стол, а преисполненные патриотического горения сербы ломились вон со страшным, отчаянным воплем:

— Помоги-и-и-и-те!

Оратор побледнел, затрясся, как в лихорадке, ноги у него задрожали, взгляд остановился, губы посинели; он пытается проглотить слюну, вытягивает шею и судорожно мигает. Марко приблизился к нему и, потрясая руками над его головой, крикнул громовым голосом:

— Вот и Марко, не страшитесь, братья!

Оратор облился пóтом, посинел, зашатался и упал как подкошенный.

Марко отступил назад, вгляделся в этого впавшего в беспамятство беднягу, опустил руки и с выражением бесконечного изумления осмотрелся вокруг. И тут он остолбенел, пораженный, увидев, что сербы навалились на двери и окна и кричат отчаянно:

— На помощь!.. Полиция-я-я!.. Преступник!

Марко бессильно опустился на стул и обхватил голову своими большими косматыми руками.

Тяжело ему было, ох, как тяжело теперь, когда после такой уверенности в успехе и столь сильного воодушевления неожиданно наступил резкий поворот в ходе событий.

Долго сидел так Марко, не двигаясь, словно окаменелый.

Мало-помалу крики начали утихать и недавний страшный гам сменился мертвой тишиной, в которой явственно слышалось тяжелое дыхание бесчувственного оратора, начинавшего постепенно приходить в себя.

Ободренные этой поразительной тишиной, председатель собрания, его заместитель и секретари стали боязливо и осторожно приподнимать головы. Переглядываются они испуганно, как бы спрашивая друг друга: «Что это такое, люди добрые?»

С великим удивлением озирались они вокруг. Зал почти опустел, только снаружи через открытые двери и окна просовываются многочисленные головы патриотов. Марко сидит на стуле, будто каменное изваяние, опершись локтями на колени и закрыв лицо руками. Сидит, не шелохнется, даже дыхания не слышно. Те, что попались ему под ноги, на четвереньках поуползали из зала вслед за другими, а сомлевший оратор приходит в чувство. И он боязливо озирается, вопрошающе смотрит на председателя и секретаря, а те с изумлением и страхом спрашивают друг друга глазами: «Что это с нами произошло? Неужто мы в самом деле остались в живых?!» Воззрятся с ужасом на Марко и снова переглядываются между собой, выражая взглядами и мимикой: «Что это за страшилище?! Что тут происходит?! Понятия не имею!»

И Марко неожиданная тишина заставила поднять голову. И на его лице выражалось недоумение: «Что это случилось, скажите, братья мои?!»

Наконец, Марко ласково, мягко, как только мог, обратился к оратору, глядя на него с нежностью:

— Что с тобой, дорогой брат, отчего ты упал?..

— Ты меня ударил кулаком! — с укором сказал тот, ощупывая темя.

— Да я даже не коснулся тебя, клянусь всевышним богом и Иоанном-крестителем. Ты замечательно сказал в своей речи, что сербам нужна Маркова десница, а я и есть королевич Марко. Я хотел только объявить, что я здесь, а ты испугался.

Все присутствовавшие окончательно опешили и начали пятиться от Марко.

Марко рассказал, что заставило его умолить бога отпустить его к сербам, что с ним было и какие муки он претерпел, как у него отобрали оружие, одежду и бурдюк с вином, как Шарац надорвался, таская конку и вертя долап на огороде.

Тут оратор приободрился малость и сказал:

— Эх, брат, как же ты сглупил!

— Надоели мне ваши вопли да вечные призывы. Ворочался, ворочался я в гробу пятьсот лет с лишком, пока невмоготу стало.

— Но это же только песни, дорогой мой! Просто так себе поется. Ты не знаешь поэтики!

— Ну ладно, пусть поется. Но вы ведь и говорили так же; вот и ты только что то же самое сказал!

— Нельзя быть таким простаком, братец мой; не все правда, что говорится. Это просто так, для красоты и пышности стиля! Видно, что ты с риторикой не знаком. Старомодный ты человек, братец, не знаешь многих вещей! Наука, милый мой, шагнула далеко вперед. Говорим, конечно, и я говорю, но ты должен знать, что, согласно правилам риторики, оратор обязан иметь красивый, цветистый слог, уметь воодушевлять слушателей, к месту упомянув и кровь, и нож, и кинжал, и рабские цепи, и борьбу! Все это только ради красоты стиля, а на самом деле никто и не собирается вроде тебя тут же засучивать рукава и кидаться в драку. Так же и в песню вставлена фраза: «Встань, Марко…» и т. д., но это просто для красоты. Ничего ты, брат, не понимаешь и делаешь глупости, сразу видно, человек ты старого толка! Понимаешь все дословно, а того не знаешь, что литературный слог создается только путем употребления тропов и фигур!

— Что же мне теперь делать? И бог меня назад не призывает, и здесь деваться некуда.

— В самом деле, неудобно получается! — вмешался председатель, притворившись озабоченным.

— Очень неудобно! — тем же тоном подтвердили остальные.

— Шарац мой у одного человека на кормах, ни одежды, ни оружия у меня нет, да и денег не осталось, — сказал Марко в отчаянии.

— Очень неудобно! — повторил каждый из присутствующих.

— Будь у вас хорошие поручители, вы могли бы взять денег под вексель! — говорит оратор.

Марко недоумевает.

— Есть ли у вас близкие друзья здесь, в городе?

— Никого нет близких, кроме бога;
Нет здесь побратима дорогого,
Обилича Милоша юнака,
Побратима Топлицы Милана[2],
Побратима…

Хотел было Марко дальше продолжать, но оратор его прервал:

— Достаточно было бы двоих, больше не нужно!

— А я думаю… — начал глубокомысленно председатель, но запнулся, потирая лоб рукой, и после краткой паузы обратился к Марко с вопросом:

— Ты грамотный?.. Умеешь читать и писать?

— Умею и читать и писать, — говорит Марко.

— Я вот думаю, не похлопотать ли тебе о каком-нибудь местечке? Ты мог бы попросить, чтобы тебя назначили куда-нибудь практикантом[3].

Насилу растолковали Марко, что это такое — практикант, и в конце концов он согласился, узнав, что будет получать шестьдесят — семьдесят дукатов в год, а у него, юнака, и гроша ломаного за душой не осталось.

Написали ему прошение, дали полдинара на гербовую марку да полдинара на случай какой беды и направили в министерство полиции.

(Далее)

[1] Отрывок из стихотворения Джуры Якшича «Гибнете, братья».

[2] Один из героев народного эпоса, побратим королевича Марко и Милоша Обилича.

[3] Низший чиновничий чин.

(Предыдущая часть)

Собралось множество народа: и богатые и бедные, и известные деятели, и простые, никому не известные люди.

Собрание открыл один из самых уважаемых организаторов:

— Господа, все вы знаете, что в некоторых областях народ наш постигло большое бедствие. Не буду говорить о том, какой огромный ущерб понесла наша родина, потому что всем это хорошо известно. Ущерб этот не скоро можно возместить, он подобен ране, заживающей с большим трудом. Но, господа, если нельзя полностью возместить этот огромный убыток, то в нашей власти разделить страдания несчастных, ибо легче пережить горе вместе, чем поодиночке. В наших силах, господа, осушить слезы, облегчить тяжелое горе и страдания стольких семей! Мы пригласили вас сюда, чтобы по-братски, искренно договориться, как лучше и быстрее оказать помощь пострадавшим. Полагаю, что всеми нами, без различия профессий и политических убеждений, руководит общее чувство, которое подсказывает нам наше сербское сердце, чувство благородной христианской морали: «Помоги ближнему своему, как самому себе».

Напомнив в заключение, что по заведенному порядку следует выбрать председателя собрания, оратор спросил, разрешат ли ему самому назвать кандидатуру, или таковая будет выдвинута присутствующими.

В зале зашумели.

— Пусть выдвигает! — кричат одни.

— Сами выдвинем! — кричат другие.

И люди уже начинают собираться группами.

— Вы будьте председателем, чего зря время терять! — кричат третьи.

Мнения разделились, выкрики все усиливались, и в общем гуле уже ничего нельзя было разобрать. Оратор, который открыл собрание, звонил в колокольчик, просил успокоиться. Поднимались руки, раздавались голоса: «Прошу слова!» Тянули друг друга за пиджаки, доказывали что-то, размахивали руками; а некоторые успели уже рассориться и отошли в сторону.

— Садитесь, начинаем голосова-а-а-ть! — прорвался сквозь шум чей-то голос; мужчина, приподнявшись на носки и сложив ладони рупором, кричал с такой силой, что весь побагровел.

Все сели. Председатель (тот, временный), с помутившимися глазами, едва держась на ногах от усталости, объявил осипшим голосом:

— Внимание, господа, прошу вас! Имеются три предложения, будем голосовать за каждое в отдельности.

— Не-е-ет! Так, не на-аа-до! — снова приподнялся на носки и выкрикнул тот же мужчина. — Пусть те, кто за то, чтобы остался этот председатель, сидят, а те, кто против, пусть встанут!

Большинство осталось сидеть. Итак, председателем стал оратор, который открыл собрание.

— Господа, вы оказали мне большую честь, и я постараюсь… — так начал он длинную речь, в которой поблагодарил собравшихся, а в заключение объявил, что «нужно еще выбрать заместителя председателя и двух секретарей для ведения протокола».

— Предлагайте свои кандидатуры! — кричат одни.

— Заместителем Тому Томича! — кричат другие.

— Долой Тому! — вопят третьи.

А четвертые выкрикивают кандидатуры секретарей.

Кто-то уже возражает в против этих кандидатур.

И снова шум, суматоха, бестолковщина.

— Вставанием и сидением! — выкрикнул опять тот же мужчина, вскочив на стул.

Решили, что кандидатуры будет называть сам председатель, и, конечно, он счел самым подходящим того, который вскакивал на стул и кричал громче всех.

Только к вечеру выбрали заместителя председателя в двух секретарей. Они, как это принято, поблагодарили собрание за доверие и заняли свои места.

— Господа, поскольку все пункты сегодняшней повестки дня исчерпаны, объявляю собрание закрытым…

Председатель хотел еще что-то сказать, но шум, поднявшийся, как по команде, прервал его.

— А как же с «предложениями отдельных членов»?! — неслось со всех сторон.

— Собрались не для того, чтобы выбрать председателя!

— Не хотим его!

— Дай мне слово!

— Сло-оо-ово! — кричит один, взобравшись на стол и приподнявшись на носки. Кулаки у него сжаты, волосы растрепались, пот льет с лица, а шея так вытянута, что жилы вот-вот лопнут от напряжения.

Заместитель оттолкнул председателя, вскочил на стул и закричал:

— На повестке дня еще «предложения отдельных членов»!

Публика успокоилась. Слез тот, что взобрался на стол; соскочил со стула заместитель.

— Кто просит слова?

Все повернулись в сторону того, что влезал на стол и кричал громче всех. Он поправил воротничок, приосанился, вытянул шею, перевел дыхание, прищурился и процедил:

— Я хотел предложить…

— Ну, так предлагай, брат! — нервно крикнул заместитель.

— Но в данный момент я ничего не могу предложить!

Поднялся кто-то из дальнего угла, с достоинством выступил немного вперед, облокотился левой рукой о стул, а правую поднял, прося слова; на лице его застыла довольно кислая гримаса.

— Слово имеет Сима Симич!

Сима прокашлялся, облизал пересохшие губы, посмотрел вокруг и начал тихим голосом:

— Я вижу, господа, что здесь не может быть ни согласия, ни братского договора…

Воцарилась мертвая тишина.

— Объясните, что вы хотите этим сказать? — крикнул заместитель.

— Прошу не прерывать меня…

— Пускай говорит!

— Не хотим слуша-а-а-ть!

Оратор скрестил руки на груди и стоял подобно мраморному изваянию среди суматохи и волнения, поднявшихся в ту же минуту.

Когда шум немного стих, он продолжил:

— Повторяю, господа, что здесь не может быть согласованной работы. (Он повысил голос.) Повидимому, организаторам этого собрания хотелось только показать себя, их совсем не…

— Я лишаю вас слова! — прогремел заместитель.

— Дайте ему сказать!

— Правильно!

— Долой его!

— Вон его выгнать!

Смешались голоса, скрестились руки, начали размахивать тростями. Заместитель совсем охрип и сломал колокольчик, а тот смельчак снова забрался на стол и кричал:

— Сло-о-о-ва!

Оратор был невозмутим, он опять скрестил руки и молча ждал, чем все это кончится.

Уже давно спустилась ночь, а страсти все разгорались; принялись сводить личные счеты, вспоминать старые грехи. Наконец, объявили, что собрание закрыто, но этого никто не слышал; только председатель, заместитель и секретари покинули свои места.

Одни высыпали на улицу и там продолжали спорить, другие направились было домой, но вернулись с полдороги, чтобы доказать что-то оставшимся. А одна группа патриотов засиделась далеко за полночь. Они как-то сумели договориться между собой и теперь взялись за вино. Пили, ссорились и снова мирились, но в конце концов и они разошлись.

На другой день началось шушуканье, беготня, агитация. Тут все переплелось — и политика, и личные дела, и соперничество, и все на свете — не так-то легко было это распутать! Одни газеты нападали на Тому Томича и организаторов собрания, обвиняя их в том, что они хотели воспользоваться случаем и подставить ногу своим политическим противникам: «Мы только вскользь упомянули об этом постыдном явлении, но мы еще вернемся к этому вопросу и поговорим о нем подробнее».

Другие газеты, наоборот, писали, что «Тома Томич, всеми признанный патриот и уважаемый гражданин, организовал вместе с другими видными общественными деятелями собрание патриотов, чтобы договориться, как помочь пострадавшим от наводнения. Господин Томич в своей краткой, но выразительной речи столь трогательно описал страдания жителей опустошенных областей, что мы решили в следующем номере нашей газеты опубликовать это выступление полностью… Но благородное начинание сорвали известные смутьяны во главе с Симой Симичем…» И так далее.

Газеты и длительные ночные собеседования все больше и больше запутывали дело: в газетах появлялись все новые послания, полные злобных выпадов.

В течение пятнадцати дней состоялось несколько весьма бурных собраний. На одном из них дело будто бы дошло до потасовки.

Наконец, победила группа, возглавляемая Симой Симичем, а Тома и его приспешники отступили и продолжали выражать свой протест только через газеты.

Сима Симич созвал собрание. Народу пришло видимо-невидимо!

Разумеется, опять не обошлось без споров. Опять были: избрание руководства, «вставание и сидение», «отклонения от предмета», «выборы тройки для сверки протоколов», личные объяснения, получасовые перерывы. (А в перерывах самые жаркие споры.) «Необходимо решить», «Нет, нужно еще обсудить», «Нельзя такие вопросы решать впопыхах!», «Ну что, договорились?», «Вас оповестили?», «Надо перенести собрание на завтра!» Проголосовав и за последнее, собрание с шумом разошлось.

Назавтра опять собрание; оглашение протокола.

— Будут ли какие-нибудь замечания?

— Прошу слова!

— На повестку дня!

Кто-то выдвинул предложение: основать «Общество помощи пострадавшим от наводнения».

— Я считаю, — заявил один из присутствующих, — что нужно говорить о помощи не только пострадавшим от наводнения, а вообще пострадавшим.

Первый оратор защищает свое предложение, другой отклоняет его. Препираются целый час.

— Нам сказали, что нужно решать!

— Прошу слова!

— Довольно разговоров!

— У меня новое предложение!

— Сначала нужно обсудить старое!

— Господа, записалось еще десять человек, желающих выступить по этому вопросу! Согласно ли собрание их выслушать?

— Не-ет! Не хотим!.. Пусть говорят!.. Отложить!.. Ставьте на голосование!..

И так изо дня в день. Каждый вопрос основательно обсуждался. Выбрали людей, которые должны были посетить высокопоставленных лиц и договориться с ними о том-то и том-то; потом выбрали шестерку для разработки устава общества. Каждый пункт устава обсуждался на нескольких собраниях. Потом обсуждали обращение, призывающее вступать в члены общества: выбирали временное руководство, которое в течение десяти дней должно было созвать собрание для выбора постоянного правления.

После нескольких бурных собраний было, наконец, выбрано постоянное правление, но предстояло еще выбрать комитет контроля и двух ревизоров для контролирования кассы. А в устав уже записали: «Комитет контроля имеет право созыва всех членов общества».

Затем члены исполнительного комитета распределяли между собою обязанности, а это дело серьезное, требующее времени.

Наконец, все необходимое сделано, общество создано и граждан призывают вступать в его члены. Вносят по-жертвования, — как только наберется круглая сумма, ее отправят пострадавшим.

И вдруг комитет контроля решил провести ревизию.

При проверке счетов оказалось, что большая сумма истрачена на канцелярские принадлежности. Тут же, разумеется, провели собрание. Руководство было ниспровергнуто; опять споры, опять скандалы.

Возобновились переговоры по ночам и бесконечные собрания.

Прошло больше года; много собраний провели за это время, не раз приходили к общему согласию, но сумма не округлялась.

И вот кто-то, так, между прочим, за кружкой пива предложил:

— Давайте пошлем, что собрали, и дело с концом! На кой черт нам это общество?.. Подай-ка еще кружечку!.. Ей-богу, нужно отослать! Лучше и не придумать! Валяем дурака столько времени, кричим, ругаемся, а хоть бы знали, за что!

— Твоя правда, — поддерживает другой. — Соберемся как-нибудь и обсудим все.

— Тогда давайте встретимся поскорее, обсудим, решим и покончим с этой волынкой! — говорит третий.

— Я завтра не могу! — объявляет четвертый.

— Зачем же завтра?! Встретимся как-нибудь и договоримся, когда собраться. При встрече и назначим день для собрания! — говорит пятый.

— Да и сейчас могли бы! Ведь мы все в сборе! — предлагает шестой.

— Э, нет, брат, так не пойдет! Для этого нужно специально собраться, а не так лишь бы отделаться!

Много времени прошло с тех пор. Сумма все еше не округлилась; свергали старое и выбирали новое правление; хлопотали о роспуске общества, договаривались, ссорились, мирились; члены общества уже устали, успокоились и почти забросили дела: взносы не поступают, выборов не производят, кассу не проверяют. Правда, общество помощи пострадавшим еще не распущено официально, но на самом деле оно не существует, нет его! И руководство уже не руководство и члены — не члены. Иногда во время ссоры кто-нибудь крикнет:

— Пусть не забывается, попросим вот отчитаться в общественных средствах!

На том и успокоятся.

О наводнении почти забыли. Крестьяне из тех мест, где было наводнение, оправились. А некоторые даже присылали приношения обществу помощи пострадавшим от наводнения и писали: «Мы сами испытали это бедствие, когда вода заливает поля и уносит посевы, потому мы посылаем…» И так далее.

А потом и провинциальные комитеты начали один за другим присылать в адрес общества деньги, собранные ими. Откликнулись и газеты.

— О чем это они? —- удивлялся председатель исполнительного комитета.

— Новое наводнение, должно быть?!

— А бог его знает!

— Да ведь не дураки же люди, чтобы посылать в пользу пострадавших от наводнения, которое было четыре года тому назад! Даже пострадавшие забыли об этом, а некоторые и сами шлют пожертвования.

Для многих это явление осталось загадкой. А на самом деле все очень просто.

Ведь это же сербы! Они должны были основательно все обсудить, договориться, а для этого нужно время! Не зря ведь сказано: «Уговор совершил, так и дело порешил».

Источник: Доманович, Раёдое, Повести и рассказы, Государственное издательство художественной литературы, Москва 1956. (Пер. М. Егоровой)

Рассказ написан в 1901 году, в сатире высмеиваються разного рода «благотворительные» мероприятия, часто организовывавшиеся в кругах белградского «вышего общества» и широко популяризуемые правительственной печатью. Весьма вероятно, что Доманович здесь высмеивал и так называемые «Калимегданские гуляния», которые были проведены летом 1897 года под покровительством королевы Наталии (матери короля Александра Обреновича). Ж. Живанович в «Политической истории Сербии» пишет об этом: «Гуляния эти начинались с середины дня. Развлечения, аттракционы, длившиеся при ослепительном освещении до глубокой ночи, имели целью сбор денежных средств, которые вместе с пожертвованиями, принимаемыми до этого комитетом под председательством митрополита Михаила, должны были быть распределены среди населения, пострадавшего прошлой осенью от наводнения». После этих гуляний в дворцовом парке был устроен банкет, на котором «Сельскохозяйственное общество» вручило королеве Наталии памятную грамоту «о светлых днях милосердия».