Мертве море (2/5)
Усе це лише початок добра у нас. Ми справді були добрі й слухняні діти, і, відверто кажучи, з року в рік, з кожним новим поколінням зростали надії, що наша країна скоро матиме таких самих добрих і слухняних громадян, але хто зна, чи настане той блаженний час, коли наші прагнення, точніше, думки й ідеали моєї покійної геніальної дядини, повністю здійсняться в змученій матері Сербії, яку ми так палко й щиро любимо.
Хто зна, чи коли-небудь здійсняться наші бажання і втілиться в життя ця наша ідеальна політична програма:
§1.
Ніхто нічого не робить.
§2.
Кожен повнолітній серб дістає початкову платню в розмірі 5000 динарів.
§3.
Через п’ять років кожен серб (або ж сербка, якщо в сім’ї немає чоловіків) дістає право на повну пенсію.
§4.
Пенсія підвищується щороку на 1000 динарів.
§5.
Народна скупщина (а тут уже, як виняток, з патріотичних мотивів зі скупщиною погодиться й сам сенат) повинна прийняти ухвалу, яка важитиме як особлива стаття конституції, про те, щоб овочі, всяка городина, злаки й усі інші культури родили казково щедро, та ще й двічі на рік, а якщо виявиться дефіцит у державному бюджеті, то й тричі і, зрозуміла річ, навіть більше разів, як фінансовий комітет вважатиме за потрібне.
§6.
Всяка худоба, без різниці статі й віку, згідно з законом, схваленим обома палатами, відгодовується добре і розмножується надзвичайно швидко.
§7.
Худоба не може ні в якому разі одержувати платні, за винятком надзвичайних державних потреб.
§8.
Карається кожний, хто думає про державні справи.
§9.
Зрештою, ніхто ні про що не сміє думати без особливого на те дозволу поліції, бо думання шкодить щастю.
§10.
Насамперед поліція не сміє абсолютно нічого думати.
§11.
Хто б хотів задля розваги займатися торгівлею, той повинен мати дуже великий зиск: на один динар тисячу.
§12.
Жіночі сукні, спідниці, намиста, як і всякий інший одяг та прикраси, сіються й достигають дуже швидко за будь-яких кліматичних умов і на будь-якому грунті щомісяця, в усіх кольорах і за найновішою французькою модою. Капелюшки, рукавички та інші дрібні речі можна з успіхом вирощувати у вазонах (власне кажучи, все, згідно з законною ухвалою, вирощується само).
§13.
Діти не народжуються. Якщо ж вони десь зселяються, доглядатимуть і виховуватимуть їх спеціальні машини. Якщо вітчизні потрібно якомога більше громадян, буде збудовано фабрики дітей.
§14.
Податку ніхто не платить.
§15.
За сплату боргів і податків визначається сувора покара; це поширюється на всі випадки, крім тих, коли буде встановлено, що злочин учинила розумово хвора людина.
§16.
Скасовуються всі непотрібні речі, як-от: тещі, свекрухи, постійні й тимчасові ревізійні комісії, поточні державні й приватні борги, буряки, квасоля, грецька й латинська мови, гнилі огірки, всі відмінки — з прийменниками й без них, жандарми, свиняче питання, розум заразом із логікою.
§17.
Хто об’єднає сербів, того негайно, на знак народного визнання й любові, арештувати!
Чудова програма; це мусили б визнати навіть її політичні противники, якби така програма могла мати противників. Та все дарма, нашим благородним прагненням ніколи не здійснитися.
Але чого не досягли, чого не здійснили ми, незважаючи на всю нашу незмірну працю, те зробили інші, щасливіші за нас.
Мертве море (1/5)
Щойно я сів писати це оповідання, як перед очима в мене виник образ моєї покійної дядини. Така ж бідолашна, як і за життя. У жовтавій обвислій кофтині з кошлатого сукна, ніби ця кофтина шита на когось іншого, у куцій спідниці з такого самого сукна і синьому фартушку в жовтих квітах; на ногах у неї капці, вишиті, ясна річ, теж жовтим узором і на цілу долоню довші, ніж треба. Зав’язана темно-жовтою хусткою. Обличчя сумне, пооране зморшками, жовте, очі майже такого самого кольору, як і обличчя, у погляді прозирає якась вічно розпачлива тривога; губи тонкі, трохи синюваті, завжди готові до плачу, хоч я ніколи не бачив, щоб дядина плакала. Вона безперестану зітхала, охкала, всього боялася і в усьому вбачала небезпеку. Трохи похилена в плечах, груди вузькі, запалі, руки сховає під фартушок і никає всюди по хаті та подвір’ї, придивляється до кожної дрібниці, і скрізь їй ввижається лихо. Побачить на подвір’ї звичайний собі камінь — і вже в неї перед очима нещастя.
— О-ох!.. Спіткнеться дитина, вдариться головою об камінь, голову розіб’є! — пробурмотить вона перелякано, візьме камінь і винесе геть за ворота.
Сядемо обідати, а вона одразу починає застерігати мене:
— Поволі їж, бо як проковтнеш кістку, то вона тобі всі кишки пороздирає!
Хтось їде з дому верхи на коні, а вона стане біля воріт і, сховавши руки під фартушок, усе напучує:
— О-ох! Тримайся добре! Бо кінь — сатана; як злякається, то й гепнешся сторч головою об землю, в’язи скрутиш!
Якщо їдуть возом, вона знову завбачить сотню небезпек і перелічить їх усі, бурмочучи, як тільки вона вміла, зла, перелякана, стурбована: «Ох, шарпнеться кінь убік, перекинеться віз у яр!.. Не будеш пильнувати, то лежатимеш десь на дні провалля з переламаними кістками». Візьме дитина патика в руки, а вона, грішниця, одразу й починає: «Упаде з тою ломакою, та гострим кінцем собі в око — сліпим зостанеться». Хто- небудь іде купатися, то вона цілу годину перед тим бубонить по закутках: «Повимивала вода ями, ото тільки ступиш зненацька в таку вирву — і гай-гай, а потім буде ой лишенько, та запізно! Ох-ох!.. Вода гірша, ніж вогонь. Затягне тебе на глибочінь, і оком не змигнеш, як утопишся». Пригадую, я ще дитиною не раз граюся коло хати, а дядина охне й починає своє лиховісне бурмотіння, тримаючи руки під фартушком: «Ох!.. Ось де він стоїть, а зірветься з даху черепиця, стук по голові та й уб’є на місці!» Пошле мене до сільської бакалійної крамнички, що ось тут, поряд з нашою хатою, купити що-небудь за гріш, солі чи перцю, й принагідно надає мені порад мудрих і застережливих: «Будь уважний на сходах, а коли йтимеш, то не роззявляй рота, дивися собі під ноги. Спіткнешся — і на рівному місці можеш забитися на смерть!.. А в того турка (так вона називала бакалійника, доброго чоловіка, тільки за те, що він наших свиней зі свого подвір’я тичкою проганяв, щоб вони йому городу не рили) будь обережний; якщо даватиме що, не їж. А то підсипле якої отрути — і задереш ноги, як індича». Що людина робить чи нічого не робить — в усьому моя добра дядина мусила знайти якусь небезпеку. Якщо спиш — ох! Якщо п’єш воду — ох! Якщо сидиш — ох, якщо йдеш — знову те нещасне й лиховісне о-ох!
Якось у неділю дядько збирається до церкви.
— О-ох! — розпачливо стогне дядина, ховаючи руки під фартушок.
— Що з тобою? — запитує дядько.
— О-о-ох! — у відповідь дядина.
— Таж церква не війна, що ти лементуєш і дивишся на мене так, ніби я на шибеницю йду, а не до божого храму.
Дядина щось бурмоче, склавши руки під фартушком, дивиться на дядька поглядом, сповненим страху за його життя, майже з відчаєм, і зітхає глибоко та гірко.
— Що з тобою, чи ти з глузду з’їхала?
— Може, розбійник який вискочить з лісу — і тільки чирк по шиї ножем! — каже дядина, і хоч напружує сили, але все одно говорить пошепки. Вона завжди так дивно говорила. Хай бог простить її душу.
— Бійся бога, який розбійник серед білого дня, якщо їх у нас не було навіть уночі, відколи я пам’ятаю себе?!
— Не кожного дня святвечір… Схоплять, заволочуть до лісу й оббілують, як барана… О-ох!
Дядько, неборака, — пригадую, наче то вчора було, — перехрестився лівою рукою й вийшов сердитий, а дядина сховала руки під фартушок, подивилася вслід йому розпачливо, поглядом, сповненим жахливих передчуттів, і зашипіла:
— Заріжуть, мов ягня!.. О-ох!
Така була моя покійна дядина, добра й розумна. Зараз, коли я оце пишу, вона стоїть у мене перед очима ніби жива, і я чую її перелякане бурмотіння.
Якби вона, сердешна, була жива, із щирим розпачем знайшла б, безумовно, тисячі небезпек у цьому оповіданні: у кожному реченні, у кожному слові, у кожній букві. Ото чую, як вона передрікає мені лихо й бурмотить особливо, по-своєму:
«О-о-ох!.. Примчить шандар і одразу ж кине тебе до буцегарні!..»
«0-о-ох!.. Одразу ж кине!» — сказала б моя покійна дядина. Згадувати своїх покійників, милих і дорогих, це добре, і я справді заслуговую на похвалу, але, врешті-решт, мене можуть запитати, який зв’язок має моя покійна дядина з цим оповіданням?
Якщо признатися щиро, то й сам я дивуюся: який зв’язок, чорт забирай, може мати моя дядина і вся оця писанина? А який зв’язок між народною скупщиною і сенатом[1]? Ось воно як, і нікуди від цього не дінешся; а зрештою, хто тебе питає про зв’язок чи про смисл? Принаймні в нас, дякувати богові, — а може, й ще десь, — є мудрий звичай усе робити навпаки, як не треба, без смислу й розуму, то звідки я можу бодай припускати, що в цій країні, де все позбавлене смислу, тільки одне моє оповідання має нібито якийсь смисл. Пхе, якщо у нас така щаслива доля, то — хай так буде, як є.
«О-о-ох!» — сказала б дядина.
А проте, коли добре подумати (якщо взагалі є ще такі люди, що займаються цим небезпечним ремеслом), то треба визнати, що моя покійна дядина має неабияке значення.
Подумайте тільки, яка дурість засіла в моїй голові!
Багато в чому мені вся ця наша «мила нам і змучена земля» нагадує покійну дядину.
У дитинстві, перед школою, виховувала мене бідолашна дядина, і то, звісно, як жінка розумна, виховувала без різок; а потім я пішов до школи, де виховні програми, від початкової школи і аж до найвищої, такі чудові, що я ще й досі вірю, ніби моя горопашна дядина засідала в освітній раді і мала там неабиякий вплив. Отже, школа виховувала мене точнісінько так, як і дядина, тільки трохи досконаліше — з різками.
Школа, мушу визнати, далася мені більше взнаки, ніж дядина. Одразу, щойно розкрили буквар, починалися повчання, як треба поводитися:
«Добра дитина йде зі школи просто додому, спокійно, нога за ногою, дивиться перед себе, не роззирається наліво й направо. Коли прийде додому, кладе акуратно свої книжки, цілує старших у руку й сідає на своє місце.
Коли прямує до школи, поводиться так само: йде спокійно, нога за ногою, дивиться перед себе і, як тільки прийде до школи, кладе свої книжки, сідає спокійно на своє місце, руки тримає на парті».
Бачите школярика: спокійний, кволенький, правою рукою тримає книжки, а ліву притис до стегна; обличчя сумирне, голова похилена долі (колосочок, повний знань), дивиться так уважно перед себе, що аж личко скривилося; іде, тобто обережно переставляє ноженята, по сантиметру кожен крок, не роззирається ні направо, ні наліво, хоч довкола нього скрізь вирує життя. Жодний предмет не сміє, не може привернути його уваги до себе. Так ідуть і інші діти: їх повно на вулиці, але вони навіть не бачать одне одного. Заходять, точніше — прослизають нечутно до школи, сідають кожне на евоє місце, витягують руки й сидять спокійнісінько, з таким виразом на обличчі, ніби їх ось-ось мають фотографувати. Тут добре запам’ятовують кожне вчителеве слово і знову так само виповзають зі школи. Ось якими були б ми, якби були зовсім добрі діти. Дядині такі повчання дуже подобалися, але ми не могли повністю керуватися ними. Кожен з нас грішив, хто більше, а хто менше, і відповідно до того справді добрий учитель карав кого більше, а кого менше.
— Прошу пана вчителя, а він біг дорогою!
— Ставай на коліна! — присуджував учитель.
— Прошу пана вчителя, а він дивився крізь вікно!
— На коліна!
— Прошу пана вчителя, а він розмовляв!
Плюс потиличник.
— Прошу пана вчителя, а він стрибав!
— Без обіду!
— Прошу пана вчителя, а він співав!
Знову потиличник.
— Прошу пана вчителя, а він грав у м’яча!
— Ставай у куток!
Наш добрий старий учитель, невсипущо пильнуючи й недремним оком стежачи, щоб з нами не трапилося якогось лиха через нашу ж таки необережність, послуговувався, крім усних потиличників, також писемною, розумною літературою для дітей. До його послуг були: якась «Стеблинка» — її вирвав той і той, «Букетик» — його для любих діток назбирав той і той. Чудові заголовки й чудовий повчальний зміст:
«Жило-було неслухняне дитя, вилізло на дерево, та не втрималося, впало на землю і зламало собі ногу, відтоді на все життя лишилося калікою».
«Жило-було погане дитя, не слухало, що йому казали, бігало вулицею, дуже спітніло, а потім обвіяв його холодний вітер, воно простудилося й злягло. Його нещасна мати багато ночей не спала над ним і все плакала. Довго воно хворіло й нарешті померло, дуже засмутивши своїх дорогих тата й маму. Так добрі діти не роблять».
«Одне дитя, так само пустотливе, гралося на вулиці, його схопив якийсь звір і роздер на шматки».
Після кожної прочитаної такої розповіді вчитель нам пояснював та розтлумачував її повчальний зміст.
— Що ми зараз читали? — запитував він.
— Ми зараз читали, що було погане дитя, воно само гуляло на вулиці, а звідкись прибіг звір і роздер його.
— Чого нас вчить це оповідання?
— Це оповідання нас вчить, що не треба гуляти.
— Так.
— А яке це дитя, що гралося на вулиці?
— Воно збитошне й погане.
— А що роблять добрі діти?
— Добрі діти не гуляють, і їх люблять батьки та вчителі.
— Дуже добре!
— Жило-було дитя і сиділо в хаті біля вікна, а інша дитина цілилася в голуба із рогачки і не влучила в нього. Голуб полетів, а камінь вдарив у вікно, розбив шибку і влучив першому дитяті в око, око в нього витекло, і дитя назавжди залишилося без ока!
— Яке це дитя, що сиділо в хаті біля вікна?
— Воно збитошне й погане!
— Чого нас вчить оповідання?
— Оповідання нас вчить, що не треба сидіти, бо так роблять тільки погані й невиховані діти.
— А що роблять добрі діти?
— Добрі діти не сидять у хаті, де є вікна!
Отак ми чудово розбирали кожне оповідання і з них здобували для себе корисні поради, як повинні поводитися добрі й слухняні діти.
Добрі діти не ходять, не бігають, не розмовляють, не вилазять на дерево, не їдять овочів, не п’ють холодної води, не йдуть по лісу, не купаються, не… та хіба все перелічиш? Коротко кажучи, ми були так напхані розумними й корисними повчаннями, що змагалися, хто сидітиме нерухоміше. Більш-менш ми всі були добрі й слухняні діти й пам’ятали поради старших.
[1] За конституцією, проголошеною сербським королем Олександром Обреновичем 1901 року, в Сербії було запроваджено двопалатний парламент, який складався з народної скупщини й сенату.
Мертвое море (2/5)
Но все это были лишь зачатки. Дети мы были действительно добрые и послушные, и с каждым годом, с каждым новым поколением возрастали надежды, что скоро наша страна получит добрых и послушных граждан, однако кто знает, настанут ли такие благословенные времена, когда исполнятся наши страстные желания — осуществятся полностью идеалы моей гениальной покойной тетушки в многострадальной матери нашей Сербии, которую мы так горячо и искренне любим.
Кто знает, исполнятся ли когда-нибудь наши мечты и будет ли проведена в жизнь вот эта идеальная политическая программа:
§1
Никто ничего не делает.
§2
Для каждого совершеннолетнего серба устанавливается первоначальное жалованье в пять тысяч динаров.
§3
По истечении пяти лет каждый серб (или сербка, если в семье нет мужчины) получает право на полную пенсию.
§4
Пенсия ежегодно увеличивается на тысячу динаров.
§5
Народная скупщина выносит решение (а Сенат из патриотических побуждений на сей раз ее поддерживает в виде исключения), которое следует внести в конституцию специальным пунктом. Согласно этому решению, овощи и вообще все полезные человеку культуры, пшеница и всякие другие посевы должны давать баснословные урожаи, причем два раза в год; в случае же образования в государственном бюджете дефицита — три раза в год и даже больше, смотря по обстоятельствам и как сочтет нужным комитет по делам финансов.
§6
Поголовье всевозможного скота без различия возраста и пола возрастает и развивается весьма быстро и хорошо также в соответствии с законом, одобренным Скупщиной и Сенатом.
§7
Ни одна скотина не имеет права на получение жалованья из государственной казны, за исключением тех случаев, когда этого требуют чрезвычайные государственные интересы.
§8
Подлежит наказанию каждый, кто думает о государственных делах.
§9
Думать вообще запрещается без специального на то разрешения полиции, ибо мысли нарушают счастье.
§10
Прежде всего категорически запрещается думать полиции.
§11
Тот, кто захочет забавы ради заняться торговлей, должен получать огромную прибыль: на динар тысячу.
§12
Женские платья, ожерелья, равно как и нижние юбки и прочие необходимые вещи, сеются в любых климатических и почвенных зонах и собираются ежемесячно во всевозможных расцветках и фасонах по новейшей французской моде. Шляпки, перчатки и разная другая мелочь могут с успехом выращиваться в цветочных горшках (все это, разумеется, произрастает само собой, соответственно предусмотренной статье конституции).
§13
Дети не рождаются. Если же они откуда-то возьмутся, то растить и воспитывать их следует с помощью специальных машин. Для увеличения населения, если это потребуется родине, построить фабрику детей.
§14
Налогов никто не платит.
§15
Возвращение долгов и внесение налогов строго наказуются; это распространяется на всех граждан, кроме случаев, когда преступление совершено в состоянии невменяемости.
§16
Уничтожаются все ненужные вещи, как то: тещи, свекрови, главный и местные комитеты государственного контроля, государственные и частные долги, свекла, фасоль, греческий и латинский языки, гнилые огурцы, падежи предложные и беспредложные, жандармы, свиная проблема, разум вместе с логикой.
§17
Тот, кто объединит сербов, в знак народной признательности и любви немедленно подлежит аресту!
Чудесная программа! Это должны признать даже ее политические противники, если такая программа вообще может иметь противников. Но — увы! — все напрасно, нашим благородным стремлениям не суждено осуществиться.
Но то, что не удалось нам, несмотря на все наши старания, смогли осуществить другие, более счастливые народы.
(Далее)
Всеобщее право голоса
Голосовали мы за смерть короля, голосовали за зайцев, за отмену страстей, за глухих и немых детей, голосовали за все и вся в этом мире, но не голосовали за то, за что голосуем сегодня.
Парламентаризм. Страна благоденствует, правда, на бумаге, а отцы отечества озабочены. Взоры всей страны обращены к ним в ожидании, что они скажут, а отцы отечества молчат. Голосуют, голосуют, создают законы на благо страны! Голосуют за бюджет, за заем, за повышение налогов на сорок процентов и, наконец, когда уже не за что голосовать, голосуют за какие-то удивительные вещи. Голосование вошло в нашу плоть и кровь, — и вот, пожалуйста.
В стране думают, что решаются бог знает какой важности дела, а между тем поставлен на голосование вопрос, как правильнее написать «хрђав» или «рђав»[1].
— Ерунда, — скажет кто-нибудь.
И я думаю, что ерунда, но министр полиции, рискуя своим положением, отстаивает «хрђав». Если Скупщина вопреки всем грамматическим правилам не признает «хрђав», министр полиции подаст в отставку. И вот начинается страшная, отчаянная борьба. Тут нет уже крестьян, горожан, филологов и педагогов. Сейчас должны голосовать вместе и филолог и крестьянин, ибо на повестке дня вопрос об общей дисциплине, а не о грамматике с ее правилами. Думал филолог всю ночь напролет и с чистой душой решил: хрђав так хрђав, ни дна бы ему ни покрышки! Как хочешь, братец, только пусть бы уж поскорее установился порядок и мир.
Так значит, хрђав! Кто дерзнет наперекор народному представительству писать рђав? Посмотрим, найдутся ли такие!
Наша Скупщина всемогуща. Декретом было решено считать великим некоего исторического деятеля, и весь народ в ответ на это возопил: «Великий!»
Открывают памятники, устраивают концерты, собираются дамские комитеты, все это ради «великого», прославленного серба. Но чтобы наша Скупщина, кроме вопросов зоологических, исторических, решала еще и вопросы грамматики, этого уже никто не мог ожидать.
Плохо, очень плохо, все кругом разваливается, взоры всех обращены к Скупщине, а народное представительство устраивает кризисы и путем голосования устанавливает, как правильнее писать хрђав или рђав.
— Т-ааа-к! Это, говорите, ценно. Значит, все в полном порядке, осталось решить только этот вопрос и тем осчастливить Сербию?
Меня нисколько не удивит, если в один прекрасный день я прочту запрос такого рода:
Господину министру просвещения.
Мы, нижеподписавшиеся, народные депутаты, запрашиваем министра просвещения о следующем:
- Наш народ страдает от голода и нищеты, а существительное «конь» и в голодный год продолжали склонять по первому склонению.
- Мы спрашиваем, известно ли господину министру, что это существительное все еще склоняется по первому склонению в ущерб нашей многострадальной родине?
- Не думает ли министр упразднить это существительное в интересах экономии?
- Почему это существительное за столько веков не переведено в какой-либо другой разряд или, наконец, если оно этого заслуживает, не произведено в глагол, а если не заслуживает, то почему его не лишили государственной службы?
Источник: Доманович, Радое, Повести и рассказы, Государственное издательство художественной литературы, Москва 1956. (Пер. О. Голенищевой-Кутузовой)
[1] В переводе оба слова означают «плохой». В некоторых сербских диалектах звук «х» не произноситься, но в литературном языке только «рђав» правильно.
Отмена страстей
Мы, сербы, хвала милостивому богу, сделали все, что положено, и теперь можем на досуге зевать, сколько душе угодно, дремать, нежиться и почивать, а когда нам и это надоест, можем, потехи ради, полюбопытствовать, что в других, не таких счастливых странах делается. Говорят — упаси нас, господи, от такой напасти! — будто есть страны, где люди все дерутся да ссорятся из-за каких-то там прав, свободы какой-то и личной безопасности. Мороз по коже подирает, как подумаешь о несчастных, которые у себя дома никак не разберутся, тогда как мы до того дошли, что наводим порядки даже в Китае и Японии. С каждым днем уносимся все дальше от своей страны, еще немного, и наши журналисты начнут присылать корреспонденции с Марса, Меркурия или, на худой конец, с Луны.
—
И я сын этого счастливого народа и вот хочу, дабы не отстать от моды, рассказать вам об одной далекой, очень далекой неевропейской стране и о том, что происходило в ней очень, очень давно.
Неизвестно в точности, где находилась эта страна, как назывался народ, ее населявший, но во всяком случае было это не в Европе, а народ мог называться любым именем, только не сербами. На этом сходятся все старые историки, хотя новые, возможно, попытаются утверждать противное. Впрочем, сие не входит в нашу задачу, и я не касаюсь этого вопроса, хотя и грешу таким образом против обычая говорить о том, чего не разумеешь, и делать то, к чему непригоден.
Достоверно известно, что народ этот, испорченный и безнравственный, был исполнен пороков и пагубных страстей; вот я и решил позабавить вас рассказом об этом.
Разумеется, дорогие читатели, вы не можете безоговорочно поверить, что когда-либо могли существовать столь испорченные люди, но знайте — все это я рассказываю по старинным записям, хранящимся у меня.
Вот в точном переводе несколько донесений разным министрам:
«Земледелец Н. Н. из Кара зашел сегодня после пахоты в корчму, где пил кофе и с упоением читал газеты, в которых делаются выпады против нынешних министров…»
«Учитель Т. из Борка по окончании школьных занятий собирает вокруг себя крестьян и подговаривает их основать хоровую дружину. Кроме того, этот учитель играет с подмастерьями в клисс[1], а с учениками — в пуговки и поэтому чрезвычайно вреден и опасен. Некоторым крестьянам он читал книги и предлагал покупать их. Это зло нельзя терпеть. Он развращает всю округу и клевещет на честных граждан, уверяя, будто они хотят свободы, а на самом деле он сам беспрестанно твердит, что свобода слаще всего на свете. Заядлый курильщик и, когда курит, плюется».
«Священник Дж. из Cора, совершив службу в храме, отправился на митинг в соседний город».
Сами видите, какого только сраму не бывало на свете!
Слушайте дальше:
«Судья С. голосовал сегодня за общинное правление. Этот обнаглевший судья выписывает оппозиционную газету и с наслаждением ее читает. Он осмелился отстаивать в суде правоту крестьянина, обвиненного в оскорблении и сопротивлении властям за то, что он при свидетелях заявил о своем нежелании покупать хоть что-нибудь в лавке кмета Габора. Кроме того, этот же судья выглядит задумчивым, а это ясно доказывает, что он насквозь порочен и наверняка замышляет крупный заговор против теперешнего режима. Нужно привлечь его к суду за оскорбление государя, ибо он безусловно не может быть сторонником династии, раз пьет кофе в кафане[2] Мора, дед которого был добрым знакомым побратима Леона, поднявшего в Ямбе мятеж против приближенных деда ныне правящего государя!»
Были и еще менее достойные люди в этой несчастной стране. Познакомьтесь хотя бы с этим донесением:
«Адвокат из Тула защищал одного бедняка, отца которого убили в прошлом году. Адвокат этот страстный охотник и любитель пива и, что еще хуже, основал какое-то общество помощи бедным нашей округи. Этот дерзкий выродок утверждает, что шпионы — самые последние люди!»
«Учитель Т. бегал сегодня по городу с уличными мальчишками и крал у зеленщиков груши, а вечером стрелял из рогатки в голубей и разбил окно в казенном здании. Это бы еще куда ни шло, но он посещает митинги, голосует на выборах, беседует с гражданами, читает газеты, говорит о государственном займе и чего только еще не учиняет во вред преподаванию!»
«Крестьяне из Вара начали строить новую школу, и, вполне возможно, этим пороком заразится вся округа. Нужно срочно пресечь сие гнусное направление, вредное для государства!»
«Ремесленники в Варе основали читальню и каждый вечер собираются там. Эта страсть пустила глубокие корни, особенно среди молодежи, а люди постарше мечтают основать, кроме читальни, пенсионный фонд. Нельзя терпеть этого в нашем крае, ибо сие является соблазном для всех порядочных людей, не ругающих министров!.. А один ремесленник помышляет даже о разделении труда!.. Роковые страсти!..»
«Крестьяне из Бадуа требуют общинного самоуправления!»
«Граждане Трои хотят свободы выборов!»
«Многие здешние чиновники добросовестно делают свое дело, а один, помимо этого, играет на флейте и знает ноты!»
«Писарь Мирон с увлечением танцует на вечеринках и заедает пиво солеными семечками. Чтобы он излечился от этих страстей, надо его выгнать со службы».
«Учительница Хела каждое утро покупает цветы и тем соблазняет окружающих. Нельзя держать такую на службе — она испортит нам молодежь».
—
Кто бы мог перечислить все гнусные страсти этого несчастного народа? Достаточно сказать, что во всей стране нашлось лишь десять порядочных и честных людей, а все остальные — и мужчины и женщины, и старые и молодые— были испорчены, как говорится, до мозга костей.
Каково, по-вашему, было этому десятку честных и хороших людей в той испорченной стране?.. Тяжело, очень тяжело, и больше всего из-за того, что были они невольными свидетелями гибели своего отечества, так горячо ими любимого. Ни днем, ни ночью не давала им уснуть забота: как исправить своих грешных сограждан, как спасти страну от гибели?
Пламенно любящие свою родину, полные добродетелей и благородства, они готовы были принести любые жертвы на алтарь отечества. И в один прекрасный день мужественно склонили они головы перед волей жестокой судьбы, уготовавшей им тяжкое бремя, и стали министрами, взяв на себя благородную задачу очистить страну от грехов и страстей.
Люди они ученые, и все же нелегко было им справиться с таким трудным делом.
Но вот однажды самого глупого из них (а на языке того народа это значило самого остроумного) осенила мысль созвать Народную скупщину с тем, однако, чтобы дела в ней решали иностранцы. Ухватились все за эту дивную идею и наняли на государственный счет двести иноземцев да столько же еще навербовали из числа тех, что случайно оказались в этой стране по торговым делам. Отказывались они, отказывались, но — чья сила, того и воля. Так набралось четыреста иностранцев, готовых стать депутатами, решать разные дела на благо страны, выражать народные чаяния.
Когда таким образом вышли из положения, подыскав достаточное количество людей на роли народных представителей, сейчас же объявили выборы депутатов. Пусть это вас не удивляет — таков уж был обычай в той стране.
Начались заседания Скупщины. Ораторствуют, спорят, выносят решения… Нелегко выполнить столь важную задачу. Вначале все шло сравнительно гладко, но как только коснулись страстей, дело сразу застопорилось. И так было до тех пор, пока не выискался один да не предложил принять решение, которым все страсти в стране отменяются.
— Да здравствует оратор! — грянул восторженный клич.
Все присутствовавшие в зале Скупщины с энтузиазмом поддержали предложение, и было вынесено решение:
«Народное представительство, исходя из того, что страсти мешают прогрессу народа, считает необходимым добавить к новому закону следующий пункт;
«С сего дня страсти прекращают свое существование и отменяются как вредные для народа и государства».
Не прошло и пяти минут после подписания закона об отмене страстей, и хотя знали об этом только депутаты, а посмотрите, что происходило в народе, во всех краях без исключения.
Достаточно будет процитировать вам в переводе одно место из чьего-то дневника.
Вот что там написано слово в слово:
«…Я был заядлым курильщиком. Бывало, только про¬снусь, сразу за сигарету. Однажды утром просыпаюсь, беру коробку с табаком и свертываю, по обыкновению, сигарету. Вдруг как-то мне не по себе стало (именно в этот момент депутат вносил свое предложение), рука у меня задрожала, сигарета выпала; поглядел я на нее и с отвращением сплюнул… «Не буду больше курить», — решил я, и табак мне показался омерзительным, глаза бы на него не глядели. С чего бы это? Выхожу я во двор, а там чудеса творятся. В воротах стоит мой сосед, непробудный пьяница, который без вина не мог часу прожить; стоит он трезвый, глядит перед собой и чешет затылок.
— Вот принес, пожалуйста, — говорит ему слуга и протягивает, как обычно, бутылку вина.
Сосед хватает ее и швыряет оземь так, что только брызги летят.
— Фу, мерзость! — восклицает он с отвращением, глядя на разлитое вино.
Затем он долго молчит, а потом просит воды с вареньем.
Принесли ему, он отпил немного и отправился по делам.
Жена его заплакала от радости, видя, как муж ее внезапно исправился.
Другой мой сосед, тот, что с упоением читал газеты, сидит возле открытого окна; и он как-то изменился, на себя не похож.
— Получили газеты? — спрашиваю его.
— И глядеть на них не хочу, — так они мне опротивели, — ответил он. — Сейчас я как раз собираюсь почитать археологию или греческую грамматику!..
Я пересек двор и вышел на улицу.
Весь город преобразился. Один страстный политик от-правился было на митинг. Идет человек по улице и вдруг, вижу, поворачивает назад и бежит, будто за ним гонятся.
Что с ним, удивляюсь я, и спрашиваю, почему это он ни с того ни с сего назад повернул.
— Пошел я на митинг, — говорит он, — и вдруг меня осенило, что гораздо лучше выписать книгу о сельском хозяйстве или отечественной индустрии и читать ее дома да совершенствоваться в труде. Что мне за дело до митинга? — И он ринулся домой изучать земледелие.
Никак я не мог надивиться на все эти чудеса, вернулся домой и стал рыться в учебниках психологии, желая прочесть то место, где говорится о страстях.
Дошел до страницы, на которой написано «Страсти», а там только заглавие осталось. Все остальное изгладилось, будто никогда ничего и написано не было!..
— Господи помилуй? Это еще что такое?!
Во всем городе не найти ни одного подверженного порокам и пагубным страстям человека; даже скотина и та стала вести себя приличнее.
Только на следующий день прочли мы в газетах решение Скупщины об отмене всех страстей.
— Ага, вот в чем дело! — воскликнули все. — Мы-то удивляемся, что с нами такое происходит, а это, оказывается, Скупщина отменила страсти!»
Приведенной выдержки из дневника достаточно, чтобы показать происходившее в народе, когда в Скупщине принимался закон об отмене страстей.
Потом об этом сделалось известно всем и каждому, и удивляться перестали, а учителя в школах так поучали своих учеников:
«Некогда и страсти были в человеческих душах, и это был один из самых запутанных и трудных разделов психологии; но по решению Скупщины страсти отменены, так что теперь в психологии, как и в человеческих душах, нет такого раздела. Страсти отменены такого-то числа такого-то года».
— И слава богу, не надо их учить! — перешептываются ученики, довольные решением Скупщины, ибо к следующему уроку нужно затвердить только:
«Такого-то числа такого-то года по решению Скупщины отменены все страсти, и таким образом их нет у людей!…»
Кто повторит это без ошибки, получит отличную отметку.
Вот так, одним махом, этот народ был спасен от страстей, исправился, и от него, по некоторым преданиям, произошли ангелы!..
Источник: Радое Доманович, Повесты и рассказы, Государственное издательство художественной литературы, Москва 1956. (Пер. Е. Рябовой)
[1] Клисс – игра, напоминающая городки.
[2] Сербский постоялый двор, закусочная, трактир.
Этот рассказ написан в 1898 году. Историческа подоснова его такова: в 1888 году, король Милан (отец Александра Обреновича) под давлением народных масс был вынужден принять конституцию, дававшую известные политические права народу. После принятия конституции Милан отрекся от престола в пользу своего несовершеннолетнего сына Александра, который стал вводить полицейский режим, бесцеремонно попирая все права народа. Введение этого режима совершалось под лозунгом «умиротворения политических страстей», которые, как утверждала правительственная пропаганда, были якобы главным препятствием в процветании и прогрессе народа. Лозунг «умиротворения страстей» стал в 90-х годах одним из главных пунктов программ правительства. В начале 1894 года было образовано так называемое «нейтральное» (то есть внепартийное) правительство во главе с Джордже Симичем, который заявил, что будет считать своей миссией «обуздание разбушевавшихся страстей, смирение умов, и обеспечение порядка и законности в нашей стране». 9 мая 1894 года король Александр отменил конституцию 1888 года и ввел старую, реакционную конституцию 1869 года. В тронной речи в апреле 1895 года он говорил: «Потребность Сербии в умиротворении политических страстей, укреплении спокойствия и порядка в стране, которые позволят всем нам посвятить себя серьезному и плодотворному труду… побудили меня принять решение об отмене в прошлом году декретом от 9 мая конституции 1888 года и возвращении в силу конституции 1869 года».
Страдия (12/12)
Несчастные новые правители сразу же должны были задуматься над тем, что положение министра в Страдии не вечно. Несколько дней, надо сказать, они держались гордо, прямо таки героически: пока в кассе оставались деньги, они по целым дням с бодрыми и радостными лицами принимали делегации и произносили трогательные речи о счастливом будущем их дорогой, измученной Страдии, а по ночам устраивали роскошные пиршества, пили, пели и провозглашали патриотические здравицы.
Когда же государственная казна опустела, господа министры принялись всерьез обсуждать, что можно предпринять в таком отчаянном положении. Чиновникам легко – они уже привыкли сидеть без жалованья по нескольку месяцев; пенсионеры – люди старые, пожили достаточно; солдатам на роду написано геройски переносить муки и страдания, а посему нет ничего плохого в том, если они и поголодают героически; поставщикам, предпринимателям и прочим добрым гражданам счастливой Страдии очень просто объявить, что оплата их счетов не вошла в государственный бюджет этого года. Но вот как быть с министрами? За то, чтобы о них хорошо говорили и писали, надо платить. Нелегко и с другими важными делами, есть дела поважнее и самой Страдии.
Подумали… и пришли к мысли о необходимости поднять хозяйство, а ради этого решили обременить страну еще одним крупным долгом, но так как для заключения займа нужна порядочная сумма – на заседания Скупщины, на путешествия министров за границу, то решили для этой цели собрать все депозиты государственных касс, где хранятся деньги частных лиц, и таким образом помочь родине, попавшей в беду.
В стране наступила невообразимая сумятица: одни газеты пишут о правительственном кризисе, другие о благополучном завершении правительственных переговоров о займе, третьи и о том и о другом, а правительственные газеты утверждают, что благосостояние страны сейчас на такой высоте, какой не достигало никогда ранее.
Все больше толковали об этом спасительном займе, и газеты все шире освещали этот вопрос.
Интерес к нему возрос настолько, что прекратилась почти всякая работа. И поставщики-торговцы, и пенсионеры, и священники – все в лихорадочном, напряженном ожидании. Всюду, в любом уголке страны только и говорили, спрашивали, гадали что о займе. Министры направлялись то в одно, то в другое иностранное государство; ездили по одному, по два, а то и по три человека сразу.
Скупщина в сборе, и там обсуждается, взвешивается и, наконец, одобряется решение любой ценой получить заем, после чего депутаты разъезжаются по домам. Отчаянное любопытство в обществе разгорается все сильнее и сильнее.
Встретятся двое на улице и вместо того, чтобы поздороваться, сразу:
– Что слышно о займе?
– Не знаю!
– Ведутся переговоры?
– Наверное!
Министры отбывали в иностранные государства и прибывали назад.
– Министр вернулся – не слышали?
– Как будто.
– А что сделано?
– Все в порядке, должно быть.
Наконец-то правительственные газеты (правительство всегда имело по нескольку газет, точнее, каждый министр – свою газету, а то и две) сообщили, что правительство закончило переговоры с одной иностранной группой и результаты весьма благоприятны.
“С уверенностью можем заявить, что не сегодня-завтра заем будет подписан и деньги ввезены в страну”.
Народ немного успокоился, но правительственные газеты сообщили, что на днях в Страдию приедет уполномоченный этой банкирской группы, г. Хорий, и подпишет договор.
Начались устные и письменные препирательства. Расспросы, нетерпеливое ожидание, истерическое любопытство и прочная вера в иностранца, который должен был спасти страну, страсти достигли апогея.
Ни о ком другом не говорили и не думали, как о Хории. Пронесся слух, что он приехал и остановился в гостинице, и любопытная обезумевшая толпа – мужчины и женщины, старики и молодые – ринулась туда, давя упавших.
Появится на улице иностранец-путешественник, и сейчас же один говорит другому:
– Гляди-ка, иностранец! – И оба значительно смотрят друг на друга, всем своим видом спрашивая: “А не Хорий ли это?”
– Пожалуй, он?
– И я так думаю.
Оглядят еще раз иностранца с ног до головы и твердо решат, что это именно он. И понесут по городу весть: “Видели Хория!” Весть эта так быстро проникает во все слои общества, что через час-другой весь город с уверенностью повторяет, что он здесь, его видели своими глазами и с ним лично разговаривали. Забегает полиция, забеспокоятся министры, заспешат увидеться с ним и оказать ему почет.
А его нет.
Наутро газеты сообщают, что вчерашнее известие о приезде Хория ложное.
До чего дошло дело, можно судить по такому событию.
Однажды зашел я на пристань, как раз когда причаливал иностранный пароход. Пароход пристал, и начали выходить пассажиры. Я беседовал с одним своим знакомым, как вдруг хлынувшая к пароходу толпа чуть не сбила меня с ног.
– Что случилось?
– Кто это? – спрашивают со всех сторон.
– Он!
– Хорий?
– Да, приехал!
– Где же он?!
Толпа зашумела, началась давка, толкотня, драка, каждый старался приподняться на носки, протиснуться вперед и что-нибудь увидеть.
– И я в самом деле увидел иностранца, умолявшего отпустить его, потому что он спешил по срочным делам.
Он едва мог говорить, прямо стонал, сдавленный плотным кольцом любопытной толпы.
Полицейские сразу смекнули, в чем их главная обязанность, и бросились оповещать о его приезде премьер-министра, всех членов правительства, председателя городской управы, главу церкви и остальных сановников страны.
Прошло немного времени, и в толпе раздались голоса:
– Министры, министры!
И правда, появились министры и высшие сановники Страдии – в парадном одеянии, при всех своих регалиях (в обычное время они носят не все ордена, а лишь по нескольку). Толпа расступилась, и иностранец оказался в центре, перед лицом встречающих.
На почтительном расстоянии министры остановились, сняли шляпы и поклонились до земли. То же повторила за ними толпа. Иностранец выглядел смущенным, испуганным и в то же время удивленным, но с места не двигался, а стоял неподвижно, как статуя.
Премьер-министр шагнул вперед и начал:
– Дорогой чужеземец, твое прибытие в нашу страну будет золотыми буквами вписано в историю, ибо оно составит эпоху в жизни нашего государства и принесет счастливое будущее нашей любимой Страдии. От имени правительства, от имени всего народа приветствую тебя как нашего спасителя и восклицаю: “Живео!”
– Живео! Живео! – разорвал воздух крик тысячи глоток.
Глава церкви запел псалом, и в храмах столицы Страдии зазвонили колокола.
По окончании официальной части министры с любезными улыбками на лицах направились к иностранцу и по очереди с ним поздоровались, остальные же, отступив назад, стояли с непокрытыми, склоненными головами. Премьер-министр заключил в объятия чемодан, а министр финансов – трость знаменитого человека. Эти вещи они несли как святыню. Чемодан, разумеется, и был святыней, так как в нем, видимо, находился решающий судьбу страны договор: да, в этом чемодане было заключено не больше не меньше как будущее, счастливое будущее целого государства. И премьер-министр, сознавая, что держит в своих руках будущее Страдии, выглядел торжественно и гордо, словно преображенный.
Глава церкви, человек, наделенный богом великой душой и умом, тотчас оценив все значение этого чемодана, присоединился со своими священниками к премьер-министру и затянул священное песнопение.
Процессия двинулась. Он, с министром финансов впереди, а чемодан в объятиях премьер-министра, окруженный священниками и людьми с обнаженными головами, за ними. Идут они плавно, торжественно, нога в ногу, и поют божественные песни, а кругом звонят колокола и пушки палят. Медленно пройдя по главной улице, они направились к дому премьер-министра. Дома и кафаны, храмы и канцелярии – все опустело; все живое высыпало на улицу, чтобы принять участие в этой знаменательной встрече великого иностранца. Даже больные не остались в стороне: их на носилках вынесли из жилищ и больниц, чтобы дать возможность и им посмотреть на редкое торжество. У них боль словно рукой сняло – легче им стало при мысли о счастье дорогой родины. Вынесли и грудных младенцев, и они не плачут, а таращат глазенки на великого иностранца, будто чувствуя, что это счастье для них готовится.
Когда подошли к дому премьер-министра, уже спустился вечер. Иностранца скорее внесли, чем ввели в дом, за ним вошли все министры и сановники, а толпа все не расходилась, продолжая с любопытством глазеть в окна или просто стоять, уставившись на дом.
На следующий день с поздравлениями к великому иностранцу начали стекаться делегации народа, а еще на заре к дому премьер-министра медленно подъехала тяжело нагруженная разными орденами карета.
Само собой разумеется, иностранец тут же был избран почетным председателем министерств, почетным председателем городской управы, президентом Академии наук и председателем всевозможных благотворительных обществ и товариществ Страдии, а было их множество, имелось даже Общество основания обществ. Все города избрали его почетным гражданином, ремесленники провозгласили своим покровителем, а один из полков был в его честь назван “славный полк Хория”.
Все газеты приветствовали его пространными статьями, многие поместили и его фотографию. В честь этого дня чиновники получили повышения, полицейские – и повышения и награждения; были также открыты многочисленные новые учреждения и принято много новых чиновников.
Двое суток продолжалось бурное веселье. Гремела музыка, звонили в колокола, стреляли из пушек, звенели песни, рекой лилось вино.
На третий день одуревшие от веселья министры, вынужденные жертвовать своим отдыхом во имя счастья страны и народа, в полном составе собрались на заседание для окончания переговоров с Хорием и подписания эпохиального договора о займе.
Вначале велись частные разговоры. (Я забыл сказать, что во время веселья чемодан находился под сильной охраной.)
– Надолго ли вы задержитесь здесь? – спросил его премьер-министр.
– Пока не кончу дела, а оно еще потребует времени!
Слова “потребует времени” встревожили министров.
– Вы полагаете, что потребуется еще время?
– Конечно. Такое уж дело.
– Нам известны ваши условия, вам – наши, и я думаю, что не возникнет никаких помех! – сказал министр финансов.
– Помех? – испугался иностранец.
– Да. Я уверен, что их не будет!
– И я надеюсь!
– В таком случае мы можем сейчас же подписать договор! – продолжал премьер-министр.
– Договор?
– Да!
– Договор уже подписан, и я завтра с утра отправлюсь в путь, но навсегда сохраню благодарность за такую встречу. Говоря откровенно, я очень смущен и еще не совсем хорошо понимаю, что со мной произошло. Правда, я в этой стране впервые, но мне и во сне не снилось, что неизвестный может быть где-то так встречен. Мне кажется, что это сон.
– Так вы подписали договор? – воскликнули все в один голос.
– Вот он! – сказал иностранец и, вынув из кармана листок бумаги с текстом договора, принялся читать на своем языке. Договор был заключен между ним и продавцом слив, живущим в глубине Страдии, который с такого-то числа обязывался поставить ему такое-то количество слив для изготовления повидла.
После оглашения такого глупого договора иностранец был тайно изгнан из Страдии. А как еще могло поступить столь мудрое и цивилизованное государство? Через три дня правительственные газеты поместили такую заметку:
“Правительство энергично содействует заключению нового займа, и, по всем данным, уже в конце этого месяца мы получим часть денег”.
Народ поговорил немного о Хории и перестал Все пошло своим чередом.
Размышляя над последним событием, я пришел в восторг от всеобщей гармонии в Страдии. Здесь не только министры симпатичные и достойные люди, но как я заметил и глава церкви остроумный и талантливый человек. Кто бы мог догадаться в момент, когда решается судьба государства, запеть над чемоданом торговца божественный гимн, оказав тем самым огромную помощь трудолюбивому правительству в его великих подвигах
Как не быть счастью при такой слаженной работе?
Я решил при первом же удобном случае посетить мудрого отца, главу церкви, чтобы поближе познакомиться с этим великим страдианином.
(Конец)
Источник: Доманович, Радое, Повести и рассказы, Государственное издательство художественной литературы, Москва 1956. (Пер. Г. Ильиной)
Страдия (11/12)
На следующий день я услышал, что кабинет пал. Всюду – на улицах, в кафанах и частных домах – раздавались веселые песни. Со всех концов Страдии начали прибывать делегации для приветствия нового правительства. Многочисленные газеты были переполнены депешами и заявлениями преданных граждан. Все эти заявления и поздравления, как две капли воды похожие одно на другое, различались лишь обращениями и подписями. Вот одно:
“Председателю совета министров, господину…
Господин председатель!
Ваш патриотизм и великие дела на благо нашей дорогой родины широко известны всей Страдии. Народ нашего округа предается веселью, радуясь вашему приходу к кормилу правления, ибо все мы твердо убеждены, что только вы с вашими сподвижниками в состоянии вывести страну из тяжелого положения, из беды, в которую ввергли ее вредной, антипатриотической политикой ваши предшественники.
Со слезами радости на глазах мы провозглашаем: да здравствует новое правительство!
От имени пятисот человек
(Подпись торговца)”.
Заявления были примерно такого рода:
“Я был приверженцем старого режима, но сегодня, после прихода к власти нового кабинета, полностью убедившись в том, что бывшее правительство действовало во вред государству и что только новое правительство в состоянии повести страну лучшим путем и осуществить великие народные идеалы, заявляю, что отныне всеми силами буду помогать новому правительству и всюду, в любом месте буду осуждать провалившийся режим, вызывающий возмущение у всех порядочных людей.
(Подпись)”.
Во многих газетах, за день до этого восторгавшихся каждым шагом бывшего правительства, я читал статьи, резко его порицающие и восхваляющие новое правительство.
Просмотрев комплект газет с начала года, я убедился, что то же повторялось при всякой новой смене кабинета. Каждое новое правительство в той же самой форме приветствовалось как единственно правильное, а бывшее обзывалось предательским, плохим, вредным, страшным, гнусным.
Да и заявления и приветствия новому кабинету были от одних и тех же лиц, так же как одни и те же лица входили в состав делегаций.
Чиновники особенно торопятся с выражением преданности новому правительству, в противном случае они поставили бы себя в опасное положение и рисковали бы потерять место. Таких находится мало, и в обществе сложилось о них весьма нелестное мнение, ибо они нарушают хороший и твердо установившийся в Страдии порядок.
Я говорил с одним достойным уважения чиновником о его приятеле, который не пожелал поздравить новое правительство с приходом к власти и из-за этого был уволен с работы.
– Он производит впечатление умного человека, – заметил я.
– Сумасшедший! – ответил тот холодно.
– Я бы не сказал!
– Оставьте, пожалуйста, это – фанатик. Он, видите ли, предпочитает голодать с семьей, вместо того чтобы, как все добропорядочные люди, делать свое дело.
Все, к кому бы я ни обратился с расспросами о таких людях, отзывались точно так же, и более того, общество смотрело на них с сожалением, даже с презрением.
Поскольку у нового правительства были свои срочные дела, а приступить к выполнению их оно могло только после того, как народ через своих депутатов выразит ему полное доверие, в то же время осудив дела бывшего правительства и Скупщины, то старые депутаты оставались на своих местах.
Это меня очень удивило, и я, разыскав одного из депутатов, повел с ним такой разговор:
– Кабинет несомненно падет, ведь Скупщина-то осталась старая?
– Нет.
– Но как же правительство получит полное доверие Скупщины?
– Проголосуем!
– Тогда вы должны будете осудить деятельность бывшего правительства, а значит и свою собственную!
– Какую нашу деятельность?
– Вашу работу с бывшим правительством!
– Мы и осудим бывшее правительство!
– Хорошо, но как же сделаете это вы, депутаты, только вчера помогавшие старому правительству?
– Это не меняет положения.
– Не понимаю!
– Все очень просто и ясно! – сказал он равнодушно.
– Странно!
– Ничего странного. Ведь кто-то должен это сделать: мы ли, другие ли депутаты. Правительству важна формальность. Видимо, это заведено у нас по примеру других стран, а на самом деле Скупщина и депутаты делают только то, что хочет правительство.
– Зачем же тогда Скупщина?
– Так я же сказал вам: ради формальности, чтобы и у нас, как в других странах, власть выглядела парламентарной.
– Вот теперь я понял! – сказал я, совсем растерявшись от такого ответа.
И депутаты действительно доказали, что умеют ценить свою родину, жертвовать для нее и гордостью и честью.
– Наши предки жизнью жертвовали за отчизну, а мы еще раздумываем, отдать ли за нее всего лишь честь! – воскликнул один из депутатов.
– Правильно! – отозвались со всех сторон.
Дела в Скупщине вершились быстро. Проголосовали доверие новому правительству и осудили деятельность старого, после чего предложили Народному собранию внести изменения в некоторые законы.
Предложение было принято единогласно, изменения в законы внесены, так как без этих изменений и дополнений они мешали кой-каким министерским родственникам и приятелям занять более солидные посты на государственной службе.
Заранее были одобрены все расходы, которые правительство совершит сверх бюджета, после чего Скупщина была распущена, депутаты, уставшие от государственных дел, разъехались по домам отдыхать, а члены правительства, благополучно преодолев все препоны, довольные всеобщим народным доверием, организовали дружескую вечеринку, чтобы с полным правом отдохнуть за стаканом вина от тяжких забот по наведению порядка в стране.
(Далее)
Страдия (10/12)
Обойдя все министерства, я решил побывать в Народной скупщине. Народной она зовется по устарелому обычаю. На самом деле депутаты назначаются министром полиции. Как только сменяется правительство, тотчас назначаются новые выборы. И такое может происходить хоть каждый месяц. В этом случае слово “выборы” означает назначение депутатов, а сохранилось оно со времен патриархального общества, когда у народа, кроме других забот, была еще и скучная обязанность думать и беспокоиться о том, кого бы избрать своим представителем. Вот так примитивно и проходили когда-то выборы, но в современной, цивилизованной Страдии эта глупая и напрасная процедура была упрощена. Министр полиции взял на себя все народные заботы и вместо него сам назначает и выбирает депутатов, а народ не тратит даром времени, не беспокоится и не думает ни о чем. Вполне понятно поэтому, что выборы называются свободными.
Избранные таким образом народные депутаты для решения и обсуждения государственных вопросов собираются в столице Страдии. Правительство – разумеется, патриотическое правительство – позаботилось, чтобы эти решения были умными и современными. Оно и тут взяло на себя все обязанности. Собравшись, депутаты, прежде чем приступить к работе, должны несколько дней провести в подготовительной школе, которая называется “клуб”. Здесь они готовятся и упражняются, чтобы лучше сыграть свою роль[1].
Все это напоминает репетицию в театре.
Правительство пишет текст, который депутаты должны разыграть в Народной скупщине. Подобно режиссеру председатель клуба обязан изучить все и для каждого заседания Скупщины распределить между депутатами роли – разумеется, в соответствии с их способностями. Одним доверяется произносить длинные речи, другим – покороче, новичкам – совсем куценькие, а некоторым разрешается сказать только “за” или “против”. (Однако последнее слово произносится очень редко, лишь в целях поддержания видимости нормального порядка, когда подсчитываются голоса; в действительности же все вопросы решались задолго до того, как начиналось заседание Скупщины.) Кто не мог быть использован и для этого, наделялся немой ролью, которая состояла в голосовании путем вставания.
После столь продуманного распределения ролей депутаты расходились по домам и начинали готовиться к заседанию. Я был крайне удивлен, впервые увидев депутатов, разучивающих свои роли.
Встал я однажды рано утром и пошел прогуляться в парк. Там было полно учащихся – и школьников, и студентов. Одни, прохаживаясь взад и вперед, вслух читали задания – кто историю, кто химию, кто закон божий. Другие же, разбившись на пары, проверяли знания друг друга.
Среди детворы я заметил и пожилых людей. Заучивая что-то по бумажкам, они также бродили по парку или сидели на скамьях. Я подсел к старику в национальном одеянии и прислушался: он монотонно повторял одно и то же:
“Господа депутаты, в связи с обсуждением этого важного проекта закона, после прекрасной речи уважаемого господина Т. М., выявившего значение и все хороший стороны предложенного закона, и я считаю необходимым сказать несколько слов, дабы тем самым немного дополнить мнение уважаемого предыдущего оратора”.
Прочтя это предложение свыше десяти раз, старик отложил, наконец, бумажку в сторону, поднял голову и, зажмурившись, начал повторять наизусть:
– Господа депутаты, после уважаемого господина, в котором… – Па этом он остановился и долго молчал, наморщив лоб, пытаясь вспомнить. Затем опять прочел вслух по бумажке ту же фразу и снова попытался произнести ее на память, но опять сбился. Эта процедура повторялась несколько раз, и с каждым разом все хуже. Судорожно вздохнув, старик со злостью отшвырнул бумагу и печально поник головой.
На противоположной скамейке сидел школьник и вслух повторял урок по ботанике, держа в руках закрытую книгу.
– Эта полезная травка растет в болотистых местах. Народ употребляет ее корень как лекарство…
Старик поднял голову. Когда мальчик выучил урок, старик спросил:
– Выучил?
– Выучил.
– Желаю тебе успеха, сынок! Учись, пока у тебя хорошая память, а доживешь до моих лет, ничего не получится!
Я никак не мог понять, почему эти почтенные люди оказались среди детей и на кой черт, дожив до седых волос, они что-то учат. Что это еще за школа в Страдии?
Любопытствуя узнать, что за чудеса тут творятся я в конце концов обратился к старику и из разговора с ним выяснил, что он народный депутат и ему поручили в клубе выучить речь, первую фразу которой он только что повторял.
После разучивания ролей происходит проверка, а затем и репетиция.
Депутаты, придя в клуб, занимают свои места. Председатель клуба и два его помощника восседают за особым столом. Рядом стол членов правительства, а немного подальше – секретаря клуба. Вначале секретарь устраивает общую перекличку, и лишь после этого приступают к серьезной работе.
– Встаньте все, кто играет роли оппозиционеров[2], – приказывает председатель. Подымается несколько человек. Секретарь насчитывает семь.
– А где восьмой? – спрашивает председатель.
Ответа нет.
Депутаты начинают оглядываться по сторонам, словно говоря: “Это не я, кто восьмой – не знаю!”
Оглядываются и те семеро, разыскивая глазами своего восьмого товарища.
И вдруг одного из них осеняет:
– Да вот он, вот кто получил роль оппозиционера.
– Нет, не я, что ты выдумываешь?! – потупившись, злобно отвечает тот.
– Так кто же? – спрашивает председатель.
– Не знаю.
– Все ли здесь? – обращается председатель к секретарю.
– Все.
– Черт возьми, так ведь должен же кто-нибудь быть! Ответа нет. Все вновь начинают оглядываться, даже и тот, на кого показали.
– Признавайтесь, кто восьмой! Никто не признается.
– А ты почему не встаешь? – говорит председатель тому, что на подозрении.
– Он, он! – кричат остальные и вздыхают с облегчением, как люди, сбросившие со своих плеч тяжелый груз.
– Я не могу исполнять роль оппозиционера, – с отчаянием простонал грешник.
– Как не можешь? – удивился председатель.
– Пусть другой будет оппозиционером.
– Да ведь это все равно кто.
– Мне хочется с правительством.
– Ты и так с правительством, но для проформы должен же кто-то представлять оппозицию.
– Я не буду представлять оппозицию, я с правительством.
Председателю с большим трудом удалось уговорить его, и то после того, как один из министров обещал ему выгодные поставки, на которых можно было хорошо заработать.
– Ну, слава богу, – воскликнул вспотевший, измученный председатель, – теперь все восемь!
Но пока председатель и правительство уламывали восьмого оппозиционера, сели остальные семь.
– Теперь пусть встанут все оппозиционеры! – сказал довольный председатель и вытер со лба пот. Стоял только один восьмой.
– Что это значит, где остальные? – в бешенстве заорал председатель.
– Мы за правительство! – забормотала семерка.
– Эх, оскудела оппозиция! – в отчаянии воскликнул министр полиции.
Наступила тишина, гнетущая, мучительная тишина.
– Так вы за правительство? – сердито начал министр полиции. – Да если бы вы не были за правительство, я бы вас и не выбирал! Вы что же, хотите, чтоб мы, министры, играли роль оппозиции? На следующих выборах вы у меня не пройдете. В семи округах я предоставлю возможность выбирать народу, вот тогда у нас будут настоящие оппозиционеры!
Наконец, после долгих убеждений и после того, как каждому было что-то обещано, семерка согласилась взять на себя такую неприятную роль. Всем – кому высокий пост, кому большие барыши – посулили награду за столь крупные услуги правительству, которому так хотелось, чтобы Скупщина хоть немного походила на настоящий парламент.
Когда самое главное препятствие было благополучно устранено, председатель начал проверять оппозиционеров.
– Какова твоя роль? – спрашивает он первого.
– Я должен потребовать у правительства разъяснения, почему разбазаривается государственная казна.
– Что ответит тебе правительство?
– Правительство ответит, что делает это из-за нехватки средств.
– Что скажешь на это ты?
– Я отвечу, что объяснением правительства вполне удовлетворен и попрошу с десяток депутатов поддержать меня.
– Садись! – говорит председатель, довольный ответом.
– В чем заключается твоя роль? – обращается он к другому.
– Я сделаю запрос, почему некоторые чиновники без всяких на то оснований занимают крупные посты и получают по нескольку высоких окладов и дотаций, тогда как другие, более способные и опытные чиновники, остаются на маленьких должностях и не продвигаются в течение стольких лет.
– Хорошо, что должно ответить тебе правительство?
– Министры разъяснят, что вне очереди продвигают только своих ближайших родственников, а затем людей, за которых ходатайствовали их достойные друзья, н больше никого.
– Что ты скажешь?
– Я отвечу, что полностью удовлетворен разъяснениями правительства.
Председатель вызывает третьего.
– Я резко выступлю против заключения правительством займов на невыгодных условиях в то время, как финансовое положение страны и без того тяжелое.
– Что скажет правительство?
– Правительство ответит, что ему нужны деньги
– А ты?
– Я скажу, что такие существенные доводы для меня убедительны и я удовлетворен ответом правительства.
– Что у тебя? – спрашивает четвертого.
– Запросить военного министра, почему голодает армия.
– Что он ответит?
– Ей нечего есть!
– А ты?
– Вполне удовлетворен.
– Садись.
Так он проверил остальных оппозиционеров и только после этого перешел к большинству Скупщины.
Тех, кто выучил свою роль, похвалил, а невыучившим запретил приходить на заседание Скупщины.
Принимая во внимание тяжелое положение в стране. народные представители с первых же заседаний приступили к решению самых неотложных дел. Правительство настолько правильно поняло свои обязанности, что, не теряя ни минуты на мелкие вопросы, прежде всего вынесло на обсуждение закон об укреплении морского флота.
Услышав это, я спросил одного из депутатов:
– У вас много военных кораблей?
– Нет.
– Сколько же все-таки?
– Сейчас нет ни одного!
Я был просто поражен. Заметив это, он удивился в свою очередь:
– Что вас удивляет?
– Я слышу, что вы обсуждаете закон о…
– Да, – перебил он меня, – обсуждаем закон об укреплении флота, и это необходимо, так как до сих пор такого закона у нас не было.
– А Страдия выходит к морю?
– Пока нет.
– Так зачем же вам этот закон?
Депутат рассмеялся.
– Некогда наша страна, сударь, граничила с двумя морями, и народ мечтает восстановить ее былое могущество. Как видите, мы этого и добиваемся.
– О, тогда другое дело, – сказал я, как бы извиняясь. – Теперь я понял и могу с уверенностью заявить, что под таким мудрым и патриотическим руководством Страдия станет воистину великой и могущественной державой, если вы и впредь будете печься о ней столь же искренно и энергично.
(Далее)
[1] Историк Сл. Йованович в исследовании “Правление Александра Обреновича” пишет о работе Скупщины следующее: “На Нишской скупщине 1899–1900 гг. король все ведет сам. В Ниш вызвано несколько окружных начальников полиции для наставления и натаскивания депутатов… Горе тому, кто отступит от королевских указаний: его вызывают во дворец для разноса и включают в список врагов династии”.
[2] По конституции сербское правительство имело право выдвигать определенное количество кандидатур депутатов в Скупщину. Например, когда в июне 1897 года все партии, кроме радикалов, бойкотировали выборы и в Скупщине поэтому не оказалось оппозиции, правительство, пользуясь вышеуказанным правом, назначило депутатами шестьдесят человек, принадлежавших к другим партиям, но послушных радикальному правительству, которые и представляли оппозицию. В связи с этим радикальная газета “Отклик” писала: “Раньше сколачивали большинство за счет депутатов правительства, а теперь из них составляют оппозицию” (№ 114, 1897).
Страдия (6/12)
Министр финансов, хотя и сказал, что очень занят, принял меня сразу же, как только я пришел к нему.
– Вы явились весьма кстати, сударь, я хоть немного отдохну. Работал так, что прямо в глазах потемнело! – сказал министр и посмотрел на меня усталым, помутившимся взглядом.
– Да, нелегко вам при таком размахе работы. Вы несомненно обдумывали какой-нибудь важный финансовый вопрос? – заметил я.
– Вас-то, я уверен, во всяком случае, заинтересует полемика, которую я веду с господином министром строительства по одному весьма важному вопросу. С утра я трудился над этим целых три часа. Полагаю, что смогу защитить правое дело… Сейчас покажу вам статью, подготовленную мной к печати.
Мне не терпелось познакомиться со знаменитой статьей и одновременно узнать, из-за чего ведется столь важная и отчаянная борьба между министром финансов и министром строительства. Министр с достоинством взял в руки рукопись, откашлялся и торжественно прочел заголовок:
– “Еще несколько слов к вопросу: ‘Где проходила в древние времена южная граница нашей страны’.”
– Да, но ведь это, кажется, историческая работа?
– Историческая, – отвечал министр, несколько удивленный таким неожиданным вопросом, и посмотрел на меня поверх очков тупым, усталым взглядом.
– Вы занимаетесь историей?
– Я?! – раздраженно переспросил министр. – Этой наукой я занимаюсь вот уже почти тридцать лет и, не хвалясь скажу, с успехом, – внушительно произнес он, глядя на меня с укоризной.
– Я очень ценю историю и людей, целиком посвящающих себя этой действительно важной науке, – сказал я почтительно, чтобы хоть как-то загладить свою недавнюю бестактность.
– Не только важная, сударь мой, но и самая важная! – восторженно объявил министр, окидывая меня значительным и испытующим взглядом.
– Совершенно с вами согласен!
– Вы только вообразите, – продолжал министр, – какой был бы причинен вред, если бы по вопросу о границе нашей страны утвердилось, скажем, мнение моего коллеги, министра строительства.
– Он тоже историк? – спросил я.
– Какой он историк! Своей деятельностью в этой научной области он приносит лишь вред. Достаточно познакомиться с его взглядами по вопросу о старой границы нашей страны, и вам сразу станет ясно его невежество и даже, если хотите, предательство интересов родины.
– А что он доказывает, простите за любопытство? – вновь задал я вопрос.
– Ничего он не доказывает, сударь мой! Жалкое это доказательство, если он говорит, что южная граница проходила в старину севернее города Крадии; это преступно, ибо наши враги со спокойной совестью смогут предъявить права на земли выше Крадии. Вы представляете, какой он наносит этим вред нашей многострадальной родине? – воскликнул министр срывающимся от справедливого гнева и боли голосом.
– Неизмеримый вред! – подтвердил я с таким волнением, словно катастрофа из-за невежества и тупости министра строительства уже обрушилась на страну.
– Так я этот вопрос не оставлю, сударь, не имею права оставить, как сын своей дорогой родины. Я поставлю его перед Народным собранием, пусть оно вынесет свое решение, обязательное для каждого гражданина нашего государства. В противном случае подам в отставку, так как это уже второе серьезное столкновение с министром строительства.
– А разве Скупщина может выносить решения и по научным вопросам?
– Почему бы и нет? Скупщина полномочна по любому вопросу выносить решения, обязательные для каждого как закон. Вчера, например, один гражданин обратился в Скупщину с просьбой считать день его рождения на пять лет раньше действительного.
– Да как же это возможно? – невольно вырвалось у меня.
– Очень даже. Он родился, допустим, в семьдесят четвертом году, а Скупщина утвердит день его рождения в … шестьдесят девятом году.
– Вот чудеса! А зачем ему это?
– Ему-то необходимо, ведь только при этом условии он сможет выставить свою кандидатуру в депутаты на освободившееся место, а он человек наш и энергично будет помогать укреплению политического положения.
Потрясенный, я не мог вымолвить ни слова. Заметив это, министр проговорил:
– Вас это как будто удивляет. Такие и подобные им случаи у нас не редки. Скупщина, например, исполнила просьбу одной дамы провозгласить ее на десять лет моложе[1]. Другая дама подала прошение[2] о том, чтобы Народное собрание авторитетно подтвердило, будто она, состоя в браке со своим мужем, родила двоих детей, которые должны явиться законными наследниками ее мужа, человека очень богатого. И, так как у нее были весьма влиятельные друзья, Скупщина поддержала ее наивную и благородную просьбу и провозгласила ее матерью двоих детей.
– А где же дети?
– Какие дети?
– Да те самые, о которых вы говорите?
– Так ведь детей-то нет, понимаете, но благодаря решению Скупщины считается, что эта дама имеет двоих детей, из-за чего прекратились ее недоразумения с мужем.
– Что-то я не понимаю,– заметил я, хотя это и было явно невежливо.
– Как не понимаете?.. Все очень просто. У богатого торговца, мужа дамы, о которой идет речь, не было от нее детей. Ясно?
– Ясно.
– Отлично, теперь смотрите дальше: так как он очень богат, то хотел иметь детей, которые наследовали бы его большое состояние, а детей не было; это и явилось причиной разлада между ним и его женой. Вот тогда она. как я вам уже говорил, и обратилась в Скупщину с просьбой, которую та нашла возможным удовлетворить.
– А сам богатый торговец доволен таким решением Народного собрания?
– Разумеется, доволен. Теперь он совершенно успокоился и очень любит свою жену.
Так и протекала наша беседа; господин министр толковал о всевозможных вещах, но ни единым словом не коснулся финансовых вопросов.
Под конец я осмелился учтивейше спросить:
– Господин министр, хорошо ли упорядочены у вас финансы?
– Превосходно! – убежденно заявил он и тут же добавил: – Главное – хорошо составить бюджет, тогда все будет легко и просто.
– Каков же годичный бюджет вашей страны?
– Свыше восьмидесяти миллионов. И вот как он распределен: бывшим министрам, и на пенсии и в запасе, – тридцать миллионов; на увеличение количества орденов – десять миллионов, на воспитание бережливости в народе – пять миллионов…
– Извините, что я прерываю вас, господин министр… Не понимаю, что это за статья – пять миллионов на воспитание бережливости.
– Э, видите ли, сударь, неоспоримо, что самое главное в финансовом вопросе – это экономия. Такой статьи нет во всем мире, но нас нужда выучила – тяжелое финансовое положение в государстве вынуждает нас ежегодно жертвовать солидную сумму, чтобы хоть чем-то помочь народу, облегчить его положение. Во всяком случае, теперь дела улучшаются, недаром же авторам книг о введении экономии выдан целый миллион. Я и сам намерен написать на благо народа книгу: “Народная экономия в Древние времена”, а сын мой уже сейчас пишет труд: “Влияние экономии на культурный прогресс народа”; дочь моя, выпустившая два рассказа, в которых народу популярно объяснено, как надо экономить, теперь пишет третий: “Расточительная Любица и бережливая Мица”.
– Хороший рассказ, надо полагать?!
– Очень хороший, в нем рассказывается как из-за любви гибнет Любица, а всегда отличавшаяся бережливостью Мица выходит замуж за крупного богача. “Бережливого и бог бережет” – заканчивается рассказ.
– Все это окажет самое благотворное влияние на народ! – возликовал я.
– Безусловно, – согласился господин министр, – большое и значительное влияние. С тех пор как введена экономия, моя дочь, например, скопила себе в приданое сто тысяч.
– Так это самая важная статья в государственном бюджете, – заметил я.
– Да, но труднее всего было додуматься до этого! Остальные статьи бюджета существовали и раньше, до меня. Например, на народные гулянья – пять миллионов, на секретные правительственные расходы – десять миллионов, на тайную полицию – пять миллионов, на утверждение правительства и удержание его у власти – пять миллионов, на представительство членов правительства – полмиллиона. В этих, как и в других, случаях мы очень бережливы. А затем идет все остальное, менее важное.
– А на просвещение, армию и чиновничество?
– Да, вы правы, и на это, кроме просвещения, ухолит около сорока миллионов, но это включено в постоянный годичный дефицит.
– А просвещение?
– Просвещение? О, оно относится, конечно, к статье непредвиденных расходов.
– Чем же вы покрываете такой большой дефицит?
– Ничем. Чем мы можем его покрыть? Он составляет долг. Как только наберется значительная сумма, мы делаем внешний заем, и так снова и снова. Но, с другой стороны, по некоторым статьям бюджета мы стараемся создать излишек. Я вот в своем министерстве начал вводить экономию, энергично действуют и другие мои коллеги. Экономия, я вам скажу, – основа благосостояния любой страны. В интересах экономии я уволил вчера одного служителя, что даст нам до восьмисот динаров в год.
– Вы правильно поступили!
– Надо, сударь, всегда заботиться о благе народном. Служитель плачет, молит взять его обратно, и неплохой ведь он, бедняга, но нельзя – значит нельзя, раз того требуют интересы нашей дорогой родины. “Я согласен, говорит, и на половинное жалованье”. – “Нельзя, говорю, хоть я и министр, деньги-то не мои, а народные, кровью добытые, и я обязан учитывать каждый грош”. Сами посудите, сударь, могу ли я на ветер выбрасывать государственных восемьсот динаров? – заключил министр, ожидая моего одобрения.
– Совершенно верно!
– Недавно вот из средств на секретные расходы одному члену правительства была выдана значительная сумма на лечение жены, так, если не дорожить каждым грошом, сможет ли народ все оплатить?
– А каковы доходы государства, господин министр? Это важно, я полагаю?
– Хм, как раз и неважно!.. Как вам сказать? Право, я и сам не уяснил еще, каковы доходы. Читал я что-то в одной иностранной газете, но насколько там все точно, не знаю. Во всяком случае, доходов за глаза достаточно! – с апломбом специалиста заявил министр.
Этот приятный и весьма важный разговор прервал служитель; войдя в кабинет, он доложил, что делегация чиновников хочет посетить господина министра.
– Пусть немного подождут! – сказал служителю министр и обернулся ко мне:
– Поверите ли, за эти два-три дня я до того устал от этих бесконечных приемов, что просто голова кругом идет. Едва вот урвал минутку для приятной беседы с вами!
– И все по делу приходят?
– Была у меня, знаете, на ноге большая мозоль, дня четыре тому назад я ее оперировал, и операция, слава богу, прошла очень удачно. В связи с этим чиновники во главе со своими шефами приходят поздравить меня и выразить свою радость по поводу благополучно произведенной операции.
Я извинился перед господином министром за то, что отнял у него время, и, дабы больше не мешать ему, вежливо попрощался с ним и покинул министерский кабинет.
И в самом деле, о мозоли министра финансов во всех газетах были свежие сообщения:
“Вчера в четыре часа пополудни делегация чиновников ведомства во главе с шефом посетила господина министра финансов и поздравила его, выразив свою радость по поводу благополучной операции мозоли. Воспользовавшись любезностью господина министра, соблаговолившего принять их, господин шеф от имени всех чиновников своего ведомства произнес прочувственную речь, после которой господин министр поблагодарил всех за редкое внимание и душевность”.
(Далее)
[1] Намек на королеву Драгу, бывшую на двенадцать лет старше своего мужа, короля Александра. В государственном календаре дата ее рождения была передвинута на десять лет вперед.
[2] Здесь Доманович имеет в виду известный дворцовый скандал. У королевы Драги не было детей, и вопрос о наследнике представлял серьезную политическую проблему. В августе 1900 года двор официально объявил о беременности королевы. В связи с этим Скупщина в приветственном адресе, направленном королю, писала, что она “полна безмерной радости в связи с тем, что господь бог благословил брак короля и народ сербский дождется счастливейшего дня, когда ему будут гарантированы долговечность и продолжение династии”. После этого со всей страны начали стекаться подарки королеве и будущему престолонаследнику. Между тем с течением времени оказалось, что все это обман.
Страдия (4/12)
На следующий день я посетил министра полиции. Перед министерством – пропасть вооруженных людей, хмурых, разозленных, по-видимому, тем, что вот уже два-три дня они не избивали граждан, как заведено в этой строго конституционной стране.
Коридоры и зал ожидания забиты народом, желающим попасть к министру.
Кого тут только нет! Одни в цилиндрах, изысканно одетые, другие в потертых, рваных одеяниях, а некоторые в каких-то странных пестрых униформах с саблями на боку.
Я не стремился сразу пройти к министру, желая предварительно потолковать с ожидающими.
Сначала я завел разговор с изящным молодым человеком, который, как он мне сообщил, хотел устроиться на службу в полицию.
– Вы, как видно, человек образованный и, наверное, сразу будете приняты на государственную службу.
Молодой человек вздрогнул и боязливо осмотрелся вокруг, чтобы убедиться, не обратил ли кто внимания на мои слова. Увидев, что все заняты обсуждением своих неприятностей, он облегченно вздохнул и, сделав мне знак говорить тише, осторожно потянул за рукав в сторонку, подальше от других.
– Вы тоже пришли хлопотать о службе? – спросил он.
– Нет. Я иностранец-путешественник. Мне хотелось поговорить с министром.
– Так вот почему вы во всеуслышание заявляете, что я, как образованный человек, сразу получу работу! – шепотом сказал он.
– А разве об этом нельзя говорить?
– Можно, но мне бы это повредило.
– Как повредило, почему?
– Потому что в этом ведомстве не терпят образованных людей. Я доктор права, но тщательно скрываю это, ибо мне не получить работы, если, не дай бог, об этом узнает министр. Один мой приятель, тоже образованный человек, должен был представить свидетельство, что никогда ничему не учился, и только после этого он получил хорошую должность.
Я побеседовал еще с несколькими людьми, в том числе и с чиновником в форме, который пожаловался мне, чтодо сих пор не получил повышения в чине, хотя подготовил материал для обвинения в государственной измене пяти оппозиционеров.
Я выразил свое сочувствие по поводу столь явной несправедливости.
Затем один богатый торговец долго рассказывал мне о своем прошлом; из всех его рассказов я запомнил только, что несколько лет тому назад он содержал в каком-то городке лучшую гостиницу, но пострадал из-за своих политических убеждений, понеся убытки в несколько сот динаров; правда, через месяц, когда к власти пришли люди его партии, он сразу же получил хорошие поставки, на которых заработал большие деньги.
– В это время, – сказал он, – пал кабинет.
– И вы опять пострадали?
– Нет, я ушел с политической арены. Вначале я еще поддерживал деньгами нашу газету, но на голосование не ходил и никак себя в политике не проявлял. С меня вполне довольно. Другие и этого не делали… Да и устал я от политики. Зачем человеку маяться всю жизнь! Вот я и решил попросить господина министра, чтобы на следующих выборах меня избрали народным депутатом.
– Но ведь выбирает-то народ?
– Да как вам сказать?.. Выбирает, конечно, народ, как полагается по конституции, но обычно избирается тот, кого хочет полиция.
Наговорившись с публикой, я подошел к служителю и сказал:
– Я хочу повидаться с господином министром. Хмурый служитель посмотрел на меня с высокомерным презрением и объявил:
– Жди! Не видишь, что ли, сколько народу дожидается?!
– Я иностранец, путешественник и не могу ждать, – сдержанно сказал я, кланяясь служителю.
Слово “иностранец” произвело магическое действие, и служитель опрометью бросился в канцелярию министра.
Министр сразу же любезно меня принял и пригласил сесть, после того, разумеется, как я сказал, кто я и как меня зовут.
Министр – долговязый и худой, со злым и суровым выражением лица – производил отталкивающее впечатление, хоть и старался быть как можно любезнее.
– Как вам понравилось у нас, сударь? – холодно спросил министр с принужденной улыбкой.
Я отпустил множество комплиментов стране и народу и добавил:
– Особенно я рад поздравить вашу прекрасную страну с мудрым и умелым управлением. Просто не знаешь, чем в первую очередь восхищаться!
– Кхе, могло быть и лучше, но мы стараемся как можем! – с гордостью сказал он, довольный моими восторгами.
– Нет, нет, господин министр, без лести, лучшего и не пожелаешь. Народ, я вижу, очень доволен и счастлив. За несколько дней было уже столько праздников и парадов!
– Это все так, в народном довольстве есть и моя заслуга, ибо мне удалось внести в конституцию дополнительно ко всем свободам, полностью гарантированным народу, еще и такой пункт: “Каждый гражданин страны Страдии должен быть довольным, веселым и с радостью приветствовать многочисленными делегациями и телеграммами каждое важное событие и каждый правительственный акт”.
– Очень хорошо, но, господин министр, как это можно выполнить?
– А что тут затруднительного, если все граждане без исключения должны подчиняться законам страны! – ответил министр, преисполненный достоинства и важности.
– Отлично, – заметил я, – ну, а если случается что-либо неблагоприятное как для интересов народа, так и для интересов страны? Вот, например, вчера от господина премьер-министра я узнал, что на севере закрыт вывоз свиней, а это ведь причинит стране большой вред.
– Правильно, но так оно и должно было случиться; а посему не сегодня-завтра из всех краев Страдии соберется множество делегаций поздравить премьер-министра с мудрой и тактичной политикой по отношению к соседнему, дружественному нам государству! – сказал министр с воодушевлением.
– Это прекрасно, о таком мудром строе можно только мечтать, и я, как иностранец, осмелюсь искренно поздравить вас со столь гениальным, созданным благодаря вашим заслугам законом, который осчастливил страну и ликвидировал все заботы и горести.
– На тот случай, если бы народ забыл вдруг исполнить свои обязанности перед законом, я уже три дня назад предусмотрительно разослал всем полицейским властям секретный циркуляр, в котором настойчиво рекомендовал всему народу принести по этому поводу свои поздравления премьер-министру.
– Ну, а как вы поступите, если через несколько дней вывоз свиней возобновится? – вежливо полюбопытствовал я.
– Очень просто: пошлю другой секретный циркуляр, в котором через полицию вновь обяжу народ собраться для поздравления в возможно большем количестве. Это будет тяжеловато лишь вначале, но постепенно народ привыкнет и будет являться сам.
– Действительно, вы правы! – сказал я, потрясенный ответом министра.
– Все, сударь, можно сделать при желании и взаимопонимании. В кабинете мы помогаем друг другу обеспечить точное исполнение приказов каждого члена правительства. Вот, например, министр просвещения прислал мне сегодня свой циркуляр, с тем чтобы я помог ему через сотрудников вверенного мне министерства заставить всех строго придерживаться его распоряжения.
– Какое-нибудь важное дело, смею спросить?!
– Очень важное. Более того, неотложное, и я уже принял необходимые меры. Посмотрите, – сказал он и сунул мне в руки листок бумаги.
Я принялся читать:
“С каждым днем все больше и больше начинает портиться наш народный язык, а некоторые граждане зашли так далеко, что, забывая статью закона, которая гласит:
Никто из граждан не имеет права портить народный язык, изменяя порядок слов в предложении или употребляя отдельные формы вопреки предусмотренным и утвержденным правилам, составленным особым ‘комитетом лингвистов’; к сожалению, даже слово ‘гнев’ начали без зазрения совести дерзко произносить как ‘гнэв’. Чтобы пресечь подобные неприятные случаи, могущие иметь крупные
последствия для нашей милой родины, приказываю вам силой власти защитить слово ‘гнев’, которое так исказили, и строго по закону наказывать всякого, кто позволит себе в этом или ином слове своевольно изменить грамматическую форму, не считаясь с ясным распоряжением закона”.
– Да разве за это наказывают? – крайне удивленный, спросил я.
– А как же, это ведь очень важно. Виновный в таких делах, если вина его доказана свидетелями, приговаривается к тюремному заключению сроком от десяти до пятнадцати дней!
Министр, немного помолчав, продолжал:
– Над этим следует призадуматься, сударь! Закон, в силу которого мы можем наказать всякого, кто неправильно употребляет слова и делает грамматические ошибки, приносит неоценимую пользу и с финансовой и с политической точки зрения. Подумайте хорошенько и вы сами все поймете.
Я попробовал углубиться в размышления, но ни одна стоящая мысль не приходила мне в голову. И чем больше я думал, тем меньше понимал смысл заявления министра и тем слабее отдавал себе отчет в том, над чем я раздумываю. Пока я безуспешно пытался понять этот удивительный закон в этой еще более удивительной стране, министр смотрел на меня с довольной улыбкой – иностранцы, должно быть, далеко не такие умные и догадливые, как народ Страдии, способный выдумать нечто такое, что в другой стране произвело бы впечатление чуда.
– Итак, вы не можете догадаться?! – спросил министр, испытующе глядя на меня исподлобья.
– Простите, никак не могу.
– Э, видите ли, это новейший закон, имеющий огромное значение для страны. Во-первых, так как наказание за такую провинность часто заменяется денежным штрафом, страна имеет прекрасный доход, употребляемый на покрытие дефицита в кассах наших политических друзей или на пополнение специального фонда, из которого черпаются средства для награждения приверженцев правительственной политики; во-вторых, закон этот, такой наивный на первый взгляд, помогает правительству во время выборов депутатов, наряду с другими средствами, получить большинство в Скупщине.
– Но ведь вы, господин министр, говорите, что конституцией даны народу все свободы?
– Да. У народа есть все свободы, но он ими не пользуется! Как вам сказать, мы, понимаете ли, приняли новые свободолюбивые законы, которые надо выполнять, но по привычке, да и охотнее, мы пользуемся старыми законами.
– Зачем же тогда вы принимали новые? – осмелился я спросить.
– У нас такой обычай – иметь как можно больше законов и чаще менять их. В этом мы опередили весь мир. Только за последние десять лет было пятнадцать конституций[1], из которых каждая по три раза отменялась и вновь принималась, так что ни мы, ни граждане не могут разобраться и упомнить, какие законы действуют, а какие отменены… Этим, сударь, я думаю, и обеспечиваются совершенство порядков и культура страны! – заключил министр.
– Вы правы, господин министр, иностранцы должны завидовать вам в столь мудром государственном устройстве.
Вскоре, попрощавшись с господином министром, я вышел на улицу.
(Далее)
[1] За время правления Александра Обреновича в Сербии часто менялись законы и конституции. В 1894 году была отменена конституция 1888 года и восстановлена конституция 1869 года, которая в апреле 1901 года была заменена еще более реакционной “апрельской” конституцией. Меняя конституции, Александр Обренович доходил до чудовищного произвола. Так, в 1903 году он на 45 минут (в ночь с 6 на 7 апреля) приостановил действие недавно принятой конституции, объяснив это следующим образом: “Вчерашние беспорядки заставили меня предпринять ревизию основного закона раньше, чем я намеревался это сделать. Но вместо ревизии перед полночью я отменю конституцию, а сразу после полуночи восстановлю ее. Между тем за это бесконституционное время, когда народ будет мирно спать, я отменю законы, которых от меня обманом добились радикалы”. Этот случай произошел после выхода “Страдии”, и историк Сл. Йованович, бывший очевидцем этого события, рассказывал, что люди на улицах Белграда говорили по этому поводу: “Такого и Доманович в своей ‘Страдии’ не придумал бы!”
Радоје Домановић 