Усякія цуды бываюць на свеце, а ў нашай краіне, як многія кажуць, цудаў столькі, што ўжо і цуд не ў цуд. Ёсць у нас такія людзі, якія хоць і займаюць высокае становішча, думаць зусім не ўмеюць, і таму, а можа быць, па нейкіх іншых прычынах, пачаў разважаць вясковы вол, самы звычайны, які нічым не адрозніваецца ад іншых сэрбскіх валоў. Аднаму толькі богу вядома, што прымусіла гэту геніяльную жывёлу адважыцца заняцца роздумам, калі ўсе ўжо даўно ведаюць, што ў Сербіі гэта няшчаснае рамяство прыносіць толькі шкоду. Калі дапусціць, што ён, небарака, па наіўнасці сваёй не ведаў пра нерэнтабельнасці гэтага рамяства ў родных месцах, то ў такім выпадку яму няма за штопрыпісваць асаблівую грамадзянскую доблесць; аднак застаецца загадкавым, чаму ўсё ж вол пачаў думаць, не будучы ні выбарнікам, ні членам камітэта, ні сельскім старастам, калі ніхто не абіраў яго дэпутатам у валовую Скупшчыны або – калі ён у гадах – сенатарам. А калі ён, грэшны, марыў стаць міністрам нейкай валовай краіны, тады, наадварот, трэба было прывыкаць як мага менш думаць, як робяць гэта выдатныя міністры ў некаторых шчаслівых краінах, хоць у нашай краіне і ў гэтым не пашанцавала. Але ў рэшце рэшт якая нам справа да таго, чаму ў Сербіі вол ўзяўся за пакінутае людзьмі занятак. Можа ён пачаў думаць па нейкім натхненні звыш?

Дык што ж гэта за вол? Самы звычайны вол, у якога, як вучыць заалогія, маюцца галава, тулава і іншыя часткі цела – усё, як у астатніх валоў; цягне ён калёсы, шчыпле траву, ліжа соль, жуе жуйку і рыкае. Звалі яго Сівоня.

Вось як ён пачаў думаць. Аднойчы гаспадар запрог Сівоню і яго сябра Галоню, нагрузіў калёсы крадзенымі дошкамі і адправіўся ў горад іх прадаваць. Ледзь толькі пад’ехалі да першых гарадскіх хат, гаспадар прадаў дошкі, атрымаў грошы, распрог Сівоню і яго сябра, перакінуў ланцугб які злучае іх, праз ярмо, кінуў ім растрапаны сноп кукурузных сцеблаў і хутка ўвайшоў у карчомку, каб, як належыць чалавеку, падсілкавацца гарэлачкай. Быдл нейкае свята, і мужчыны, жанчыны і дзеці ішлі з усіх бакоў. Галоня, вядомы сярод валоў як прыдуркаваты, не звяртаючы ўвагі ні на што, з усёй сур’ёзнасцю прыступіў да абеду. Шчыльна паеўшы, ён памычаў ад задавальнення, потым прылёг і, салодка падрэмваючы, стаў жаваць жуйку. Яму не было ніякай справы да людзей, якія ходзяць міма яго. Ён мірна драмаў і жаваў (шкада, што ён не чалавек: як не зрабіць кар’еру з такім характарам!). Сівоня ж ні да чаго не дакрануўся. Паводле яго летуценным вачам і сумнам выразе твару адразу было відаць, што гэта мысліцель, натура пяшчотная, уражлівая. Міма яго праходзілі сербы – людзі, гордыя сваім слаўным мінулым, імем і народнасцю, пра што можна было меркаваць па іх ганарыстай манеры трымацца. Сівоня глядзеў на ўсё гэта, і душу яго ахоплівала туга, боль ад страшнай несправядлівасці. Гэта адчуванне было гэтак нечакана і моцна, што, не справіўшыся з сабой, ён зарыкаў жаласна, сумна і на вочы яго навярнуліся слёзы.

Ад вострага болю Сівоня і пачаў думаць:

«Чым ганарыцца мой гаспадар і іншыя яго суграмадзяне, сербы? Чаму яны так задзіраюць галовы і з такойганарыстасцюі пагардай глядзяць на мой род?.. Ганарацца яны радзімай, ганарацца тым, што на ласцы лёсу ім прызначана было нарадзіцца тут, у Сербіі. Але і мая маці ацялілася ў Сербіі, і гэта радзіма не толькі мая і майго бацькі, але і маіх продкаў; бо яны, як і продкі сербаў, прыйшлі ў гэты край са старой славянскай прарадзімы. Між тым, ніхто з нас, валоў, не перапоўнены ад гэтага гонару. Мы заўсёды цэнім таго, хто зможа падняць у гару найбольшы груз, і ніхто з нас да гэтага часу не казаў швабскаму валу: «Э, што ты там, я – сербскі вол, радзіма мая – слаўная Сербія, тут цяліліся ўсе мае продкі, тут, на гэтай зямлі, і магілы іх! » Божа захавай, гэтым мы ніколі не ганарыліся, нам нават у галаву не прыходзіла, а вось яны ганарацца. Дзіўныя людзі!»

Ад такіх думак вол сумна закруціў галавой, зазвінеў медны званочак на яго шыі, і рыпнуў ярмо.

Галоня расплюшчыў вочы і, паглядзеўшы на сябра, прамармытаў:

– Зноў ты са сваім глупствам! Еш, ды жырэй сабе, дурань. Глядзі, у цябе рэбры можна пералічыць. Калі б здольнасць думаць шанавалася, то людзі не падалі б гэта нам, валам. Не выпала б нам такое шчасце!

Са шкадаваннем паглядзеўшы на свайго сябра, Сівоня адвярнуўся і зноў паглыбіўся ў свае думкі.

«Ганарацца сваім слаўным мінулым. Косава поле, косаўская бітва! Цуд з цудаў! Дык і мае продкі валаклі тады для войскі ежу і рыштунак; калі б не было нас, усё гэта прыйшлося б рабіць самім людзям… Паўстанне супраць туркаў! Вялікая, высакародная справа, але хто там быў? Хіба паўстанне ўздымалі гэтыя пагардлівыя пустазвоны, якія, нічога не робячы, праходзяць, задраўшы нос, міма мяне, быццам у тым іх заслуга? Возьмем, напрыклад, хоць бы майго гаспадара. І ён ганарыцца і выхваляецца паўстаннем, асабліва тым, што ў барацьбе за вызваленне радзімы загінуў яго прадзед, выключны юнак. Ды ці ж яго ў гэтым заслуга? Ганарыцца мае права яго прадзед, а не ён; прадзед ягоны ўпаў ахвярай за тое, каб мой гаспадар, яго нашчадак, быў вольны. І ён вольны, але што ён, свабодны, робіць? Скраў чужыя дошкі, паваліўся ў калёсы і захроп, а я цягну і яго і дошкі. Цяпер, прадаўшы дошкі, ён лайдачыць, п’янствуе, пахваляецца слаўным мінулым. А колькі маіх продкаў было зарэзалі падчас паўстання, каб пракарміць байцоў? Ды няўжо не яны валаклі тады вайсковы рыштунак, гарматы, правіянт і порах, і ўсё ж нам і ў галаву не прыходзіць выхваляцца іх заслугамі, бо мы па-ранейшаму добрасумленна і цярпліва выконваем свае абавязкі, як выконвалі іх і нашы продкі.

Ганарацца пакутамі сваіх продкаў, пяцісотгадовым рабствам. Мой род пакутуе з таго часу, як існуе; мы і па гэты дзень мучымся, знаходзячыся ў ярме, але ніколі не званіць з гэтай нагоды ў званы. Здзекаваліся, чуеш, над імі туркі, рэзалі, саджалі на кол. Маіх жа продкаў рэзалі і пяклі і туркі і сербы; ды і якім яшчэ толькі пакутам нас не падвяргалі!

Ганарацца верай сваёй, і ні ў што не вераць. А хіба я і ўвесь мой род вінаватыя ў тым, што нас не прымаюць у хрысціянства? Запаведзь кажа ім: „Не крадзі», а вось жа мой гаспадар крадзе і прапівае крадзеныя грошы. Вера вучыць іх рабіць бліжнему дабро, а яны адзін аднаму прычыняюць зло. Лепшым прыкладам дабрадзейнасьці лічыцца той, хто не здзейсніў зла, і, зразумела, ніхто і не збіраецца запатрабаваць, каб, не робячы зла, ён стварыў дабро. І вось дакаціліся да таго, што дабрадзейнасцю лічаць любую марную справу, абы яна не прыносіла шкоды.»

Вол так глыбока ўздыхнуў, што ад ўздыху яго пыл падняўся з зямлі.

«Ды і то сказаць, – працягвае ён свае сумныя разважанні, – хіба я і мой род ў гэтых адносінах не вышэй іх усіх? Я нікога не забіў, не абгаварыў, ні ў каго нічога не скраў, не выгнаў нікога ні з таго ні з сяго з дзяржаўнай службы, не працягваў рук да дзяржаўнай казны, не абвяшчаў сябе наўмысна банкрутам, ніколі не закоўваў у кайданы і не саджаў у турму ні ў чым не вінаватых людзей, якія не паклёпнічалі на сваіх сяброў; не змяняў я сваім валовым прынцыпам, не даваў ілжывых паказанняў сведак, ніколі не быў міністрам і не нарабіў краіне шкоды. Акрамя таго, не здзяйсняючы зла, я раблю дабро нават тым, хто мне шкодзіць. Нарадзіўся я, і адразу ж злыя людзі пазбавілі мяне мацярынскага малака. Бог жа стварыў траву для нас, не дзеля людзей, а ў нас і яе адбіраюць. І, нягледзячы на ​​ўсё гэта, мы цягнем людзям падводы, пашам і кормім іх хлебам. І ўсё ж ніхто не прызнае нашых заслуг перад радзімай…

Па хрысціянскаму статуту людзі павінны выконваць усе пасады, а яны не вытрымліваюць і самога малога паста, я ж і ўвесь мой род посьцім ўсёнаша жыццё з той самай хвіліны, як нас пазбаўляюць мацярынскага малака.»

Вол выпусціў галаву, але, як бы заклапочаны чымсьці, зноў падняў яе, злосна фыркнуў і, здавалася, успомніўшы нешта важнае, якое мучыла яго, раптам радасна прамукаў:

– Цяпер я ведаю, у чым справа! – і працягваў свае развагі.

«Ганарацца яны свабодай і грамадзянскімі правамі. Над гэтым я павінен сур’ёзна падумаць. Але колькі ні думай, нічога не прыдумаеш. У чым гэтыя іх правы? Калі паліцыя загадае ім галасаваць, яны галасуюць. Ды бо з такім жа поспехам і мы маглі б прамармытаць: «За-а-a-a!» Калі ж ім не загадаюць, яны не асмельваюцца галасаваць і ўмешвацца ў палітыку, гэтак жа як і мы. Часам і яны, без віны вінаватыя, падвяргаюцца арыштам і церпяць збіццё. Мы хоць замыкаем і адмахнёмся хвастом, а ў іх і на гэта не хапае грамадзянскай доблесці.»

У гэты момант з карчмы выйшаў гаспадар. П’яны, ледзь трымаючыся на нагах, з мутнымі вачыма, падышоў ён да воза, хістаючыся з боку ў бок і мармычучы нейкую лухту.

«Вось на што гэты горды нашчадак выкарыстаў свабоду, якую яго продкі заваявалі сваёй крывёю. Добра, мой гаспадар п’яніца і злодзей, але на што яе ўжылі іншыя? Толькі на тое, каб, нічога не робячы, ганарыцца мінулым і заслугамі сваіх продкаў, да якіх яны маюць такое ж стаўленне, як і я.

А мы, валы, засталіся такімі ж стараннымі і карыснымі працаўнікамі, якімі былі і нашы продкі. Мы – валы, гэта так, але ўсё ж мы і цяпер можам ганарыцца сваёй пакутніцкай працай і заслугамі».

І, глыбока ўздыхнуўшы, вол сунуў галаву ў ярмо.

 

У Белградзе, 1902.
Перакладзена для праекта «Радое Дамановіч» Ганнай Тарасевіч, 2020.

(Предыдущая часть)

III

Драгутин с Анной переехал в Сентомаш[1]. Знал он только то, что в душе его жила сильная любовь к Анне, и это чувство затмевало все другие. Он был словно в каком-то прекрасном волшебном сне, как герой тех фантастических рассказов, которые слышал ребенком от матери в долгие зимние ночи, лежа в постели.

Мать рассказывала ему, а его воображение рисовало еще ярче чудную сказку о змее и царской дочери. Жужжание материнского веретена, потрескивание дров в печи и сонное дыхание его сестры – все это еще лучше помогало ему представить себя в роли какого-нибудь бедного пастуха, который борется в удивительном, потустороннем мире с непобедимым змеем, чтобы освободить царевну… Глаза усталого ребенка закрывались, а воображении уводило все дальше и дальше, в тот волшебный мир, в сад, в котором растут деревья с алмазными плодами, где он находит девушку и становится царским зятем. Материнское веретено и дальше жужжало, дрова в печке восторженно щелкали, а на его свежем детском лице появлялась улыбка счастья и блаженства. Он засыпал и ему снились счастливые сны, которые снятся только детям.

Вот и сейчас счастье любви усыпило его и он спал, полный блаженства и не пришел в себя даже тогда, когда венчался с Анной в католической церкви.

В тот момент, в призрачном сне, в предвкушении будущего счастья, он думал только о том, что Анна скоро будет его женой. Однако ему показалось странным, что несколько раз во время венчания проявлялись темные и неясные фигуры его родителей, проступали очертания маленькой церкви, что была в его селе, и ему даже показалось, что он слышит звук колокола, голос попа в той церквушке и увидел Драгу, которая появилась из-за алтаря и погрозила ему пальцем, а его родители заплакали и посмотрели на него с укоризной, как-то странно и презрительно. Он искренне недоумевал, что все это значило и это взволновало его на мгновение, но темные картины исчезли, счастье опять заблистало, а сердце застучало с нетерпением. Но вот опять перед глазами предстали те же печальные образы и ясно услышал он голос родителей, которые серьезно и холодно спросили его: «Что творишь ты, грешник?» А затем увидел он большую толпу, которая собралась около церквушки в его родной деревне и все смотрели на него холодно и с презрением, снова увидел он заплаканное, печальное лицо Драги… и… и… Но, слава богу это был всего лишь сон. Ему это только показалось.

Вот так и повенчался Драгутин с Анной в католической церкви.

–

Начали они жить в одном доме с мастером Имре и всей его семьей.

Мастер Имре занимался своим ремеслом в той же колесной мастерской, в которой и работал до своего переезда в Сербию. Старые друзья и знакомые, которых он оставил, вернулись. Работы было не меньше, чем в Сербии, и он и его жена были довольны, была довольна и Анна. Кроме того, у них теперь был зять, который скоро должен был получить большое наследство богатого отца. С тех пор как это случилось, они стали спокойнее смотреть в будущее, и оно казалось им удивительным. Из-за наследства Имре велел всем домашним во всем угождать Драгутину и делать все, чтобы его еще сильнее привязать к семье.

Благодаря Анне Драгутин счастливо провел первые месяцы своей семейной жизни. Ему пришелся по нраву новый стиль жизни, новая социальная среда и общество, в которое он попал. Возможно, это было так, только потому, что он любил Анну, в присутствии которой все казалось прекрасным и волшебным. Он быстро выучился говорить по-венгерски. Ему льстило, что он смог выучить чужой язык и он стал больше себя ценить. Несколько раз он вспоминал о своих родителях, своем городе и старых друзьях, но печальные образы уходили в прошлое так же быстро, как и появлялись. Он бы вспоминал родных чаще, если бы находился в одиночестве. Но появление Анны, ее улыбка и страстные объятия сразу же прогоняли даже самое маленькое облачко печали с его чела. Грусть и задумчивость на его лице сменялась счастьем, а душу охватывала пылкая страсть. И мгновенно вся его новая жизнь снова казалась прекрасным, волшебным сном, в котором он сладко спал, и у него создавалась иллюзия, что он сам волен принимать решение, когда ему проснуться, а как только он проснется, все будет как прежде. Примерно так он и рассуждал, а глубоко задумываться, он не привык.

Так быстро и незаметно прошел год. Драгутину продолжало казаться, что он оставил родной дом только несколько дней назад и что он увидит его снова, не сегодня так завтра, и сможет вернуться на свою родину, туда, где он вырос.

–

Через год с небольшим с момента его приезда в Сентомаш Анна родила ему сына.

Молодой отец сидел в комнате, которая была рядом с той, где находилась роженица. Комнаты сообщались дверью, которая на этот раз была открыта.

У роженицы находилось несколько женщин-соседок, они говорили между собой по-венгерски. Сквозь шум их разговора был слышен слабый тонкий детский плач.

«Я стал отцом! Это мой ребенок! Мой!» – подумал Драгутин и не поверил сам себе.

«Но разве я здесь хочу основать свою семью?… Здесь, в этом чужом мире?!» – в это ему верить не хотелось, это был всего лишь сон, и ему стало тоскливо на душе.

Вспомнился ему разговор тестя и тещи, о том, что внука надо научить венгерскому языку.

«А как же мои отец и мать?!» – подумал Драгутин – «Разве это не их внук тоже, не их радость?»

«Нет!» – раздался в его ушах громкий голос его родителей. Он вспомнил отца и мать, свой дом, свою сестренку и по его щекам покатились слезы.

«Но разве я больше не их сын?! Где они сейчас? Любят ли меня еще? Увижу ли я их…»

«Никогда!» – опять ответил ему какой-то грозный голос, и сердце его защемило от боли…

Вспомнил он и Драгу. Вспомнил и тот день, когда поп читал ему молитву. И он весь задрожал, когда на ум пришла страшная мысль:

«Я теперь не хожу в церковь, я теперь другой веры! И мой ребенок другой веры?!» Опять услышал он из комнаты детский плач, снова его ушей достиг разговор на венгерском.

Он лежал на кровати, закрыв лицо руками. Он хотел закрыть уши, чтобы ничего больше не слышать. Он хотел совершенно все забыть и ничего больше не помнить. Но, несмотря на это желание, воспоминания становились все сильнее, все живее, и целый рой ужасных мыслей кружился в его голове.

В этот момент он хотел бросить и Анну, и ребенка, который был ему сейчас противен, и убежать далеко-далеко: обратно к родителям, чтобы поцеловать их, заплакать перед ними, молить их о прощении. Но когда он представил своих родителей, как они холодно, презрительно поглядят на него он, как наяву, услышал их ужасные слова:

«Уходи, ты предал свою веру, ты опозорил отца и мать, ты предпочел братьев своих чужакам-венграм, ты не празднуешь Славу, не молишься богу на наши иконы. Мы потеряли сына! Уходи, ты не наш!»

Внезапно он отчетливо понял, что не сможет вернуться. Слезы раскаяния бежали по его щекам.

Он хотел было все отрицать, оправдать себя, не хотел верить в эту страшную правду.

«Это все ложь!… Я приму Славу своего отца… Я буду молиться богу на икону святого Архангела, я смогу прославлять имя святого защитника нашей семьи и печь калач на Славу в родительском доме… Так должно быть… Я так хочу… Все это не правда…»

В этот момент ему показалось, что слышит он милый голос своей матери, когда она пела ему песни, укладывая спать, когда он был еще ребенком. Он погрузился полностью в эту чудесную мелодию. Это было как наяву, он хорошо слышал слова любимой песни, которую пела мать:

«Двое молодых людей полюбили друг друга
Весной когда цветут цветы.
Когда расцвели гиацинт и гвоздика, полюбили
Двое – юноша Омер и девушка Мейриме!»[2]

Он слушал эту песню, слышал голос матери: мягкий, нежный, милый. Он ощутил дыхание ее души и ее нежную руку, которая гладила по горячему лбу. Он почти ожидал услышать вопрос матери, полный нежной заботы: «Не болит ли у тебя голова, сынок?»

Вдруг он вновь услышал венгерскую речь и детский плач. Последняя надежда пропала. Реальность разрушила его сон. Он впал в уныние и отчаянно сквозь слезы прошептал:

«Неоткуда ждать помощи! Назад идти некуда!»

–

Драгутин осознал свою страшную ошибку, после того как стал отцом, но, к сожалению, обнаружилось, что её невозможно исправить. Он начал все сильнее и сильнее грустить о своих старых друзьях, о родителях, тосковать по родным краям, где он впервые увидел солнце. С каждым днем он становился все задумчивее и печальнее.

Долго зрело в душе чувство разочарования и печали. В нем жила сильная любовь ко всему сербскому, но он избегал земляков. Ему было стыдно, что венгры увидят его в компании сербов. Дома он и дальше продолжал говорить на чужом языке.

Дни шли. Драгутин, казалось, начал привыкать к такой жизни. Ребенок рос, и он любил его, говорил ему ласковые слова как всякий отец своему ребенку.

Так прошел еще один год. Ребенок уже начал говорить свои первые слова и делать свои первые шаги. Мать учила его говорить на своем языке и это казалось естественным.

Человек может привыкнуть ко всему.

–

Однажды пришло Драгутину известие, что его родители умерли и он объявлен наследником отцовского имения и денег.

 

IV

Он искренне и глубоко переживал смерть родителей, но мало-помалу печаль начала проходить. Время все лечит. Живые остаются, жизнь толкает их вперед, рождает новые надежды, новые мысли, которые так быстро заглушают старые печали, что они зарастают, бледнеют, а перед глазами маячат новые образы, новое счастье, за которым мы бежим, живем и надеемся. Такова жизнь.

Так было и с Драгутином.

Он стал богатым человеком. Начал жить в достатке. Перед ним открылся новый круг знакомств. Его приглашали в лучшие дома города и окрестностей. Он начал жить жизнью высшего круга, так же как жили местные богачи, и этот образ жизни ему понравился и полюбился. Или, точнее сказать, так казалось.

–

Дни шли. За первым ребенком родился и второй. Дети росли и развивались. Анна была довольна, довольны были и ее родители. Дети жили беззаботно, но Драгутин, несмотря на всю красивую и приятную жизнь, иногда ощущал в сердце печаль и мысленно возвращался к тем местам, где родился.

«О чем ты думаешь?» – спрашивала его Анна по-венгерски.

«Что-то тяжело мне. Голова болит», – отвечал он ей по-сербски, не сознавая этого, и так происходило всегда, когда он думал о своей родине.

В такие моменты сын смотрел на отца, ему были интересны слова на непонятном языке и поэтому он пытался их сразу же повторить, совсем также, как когда-то Драгутин повторял слова, что говорила Анна.

Когда это случалось, Драгутин вспоминал мать, отца, детство и тогда печаль еще сильнее наваливалась на него, из груди вырывался стон. Он целовал ребенка и уходил из дома к друзьям, чтобы отвлечься.

И отвлекался. Непостижима душа человеческая.

 

V

Но не так то легко изменить свою сущность. В какой-то момент ему захотелось, чтобы у него были друзья сербы, захотелось услышать родную сербскую речь, и он подружился с неким Марком, который был необычайно честным человеком и истинным сербом, полным народного патриотизма.

Встретились они с ним в кафане[3], а потом Драгутин стал ходить к нему домой в гости.

Дом Марка был традиционно сербским домом, в которой следовали тем же обычаям и вели такой же образ жизни как и в родительском доме Драгутина.

Дети Марка были воспитаны в истинно сербском духе, а жена его напоминала Драгутину мать.

Ему было стыдно, неловко. В доме Марка он ощущал себя как грешник в святом храме. Ему казалось, что своим присутствие он умаляет святость этого сербского дома.

Жена Марка качала в колыбели самого младшего годовалого сына и тихо пела ему песенку:

«Сестра звала брата на ужин:
Пойдем, брат, ко мне поужинать…»[4]

Драгутин живо вспомнил свое детство, своих родителей. Вспомнил он всех друзей из детства и даже игры, в которые они играли. Прошлое до самых мелких деталей ожило в его памяти. Перед глазами предстал каждый уголок родительского дома, каждая вещица, а затем и двор, другие постройки, соседские дома и каждая дорога и дорожка – все что было вокруг и даже река, где он купался с друзьями. Он вспомнил как они шутили, вспомнил лес, в котором он столько раз искал птиц и кривое дерево, на которое он лазил с друзьями, а не далеко от которого были полянки, где они играли в «сербов и турков» и в снежки. Он чувствовал словно это все было совсем недавно и осязаемо, вздыхал и снова мысленно переживал все то, что происходило с ним в отцовском доме.

«А как же мои дети?» – подумал Драгутин с грустью и вздохнул.

А между тем Марк позвал своего старшего сына и велел ему спеть «для этого дяди» ту песню, что его научил отец.

Ребенок начал петь на чистом сербском языке и с правильным выговором:

«Сидит Лазарь за ужином,
Подле него царица Милица…»

У Драгутина перехватило дыхание, так внимательно он слушал. Затем ребенок продолжил песню:

«Ступай, сестра, на белую башню,
А я с тобою не ворочусь
И не отдам из рук крестоносного знамени,
Хоть бы царь дарил мне Крушевац.
Нет; тогда скажет остальная дружина:
Смотрите, какой трус Бошко Югович!
Он не смеет идти на Косово поле
Пролить кровь за крест честный
И умереть за свою веру!»[5]

Эти последние слова поразили Драгутина в самое сердце как отравленные стрелы. Он нахмурился, покрылся холодным потом, грудь сдавило, так что он едва дышал, и он будто услышал страшный упрек всех, кого он знал: «Ты предал свою веру!»

В ушах у него гудело. Он был в ужасе от своего предательства и дальше уже ничего не слышал.

Он был повержен и сам не заметил, как ушел из дома Марка.

Когда Драгутин дошел до ворот дома, он услышал детские голоса. Он открыл дверь и вошел внутрь, а дети выбежали к нему навстречу, спрашивая его по-венгерски, принес ли он им чего-нибудь.

Драгутин едва не заплакал. Никогда еще ему не было так тяжело слышать, как его дети говорят по-венгерски.

С этого дня начал он понемногу учить детей сербскому языку.

–

Через несколько дней после того случая в доме у Марка, наступил канун сербского рождества. В сочельник Драгутин проснулся раньше обычного.

Анна и дети спали глубоким сном. Драгутин лежал в кровати и смотрел в окно. Луна светила так ярко, что было светло как днем. Снег выбелил крыши, а на небе сияли звезды. Комната была хорошо видна. Лунный свет проникал сквозь окно, падал на одну из стен комнаты и поблескивал на полированном шкафу, который стоял ближе к окну.

«Сегодня сочельник, но мои дети не ждут рождество с нетерпением!» – подумал Драгутин.

Он начал вспоминать детство. В сочельник он обычно просыпался рано. Он был почти уверен, что в этот день всегда была такая же красивая луна. Он лежал без сна в теплой постели, радом с сестрой, а через дверь, ведущую в кухню, проникал свет зажженной свечи. Из кухни доносился разговор отца и матери, было слышно как месили тесто в квашне. Это мама готовила тесто для пирога. Он продолжал вспоминать все, что происходило в этот день, все обычаи и ту великую радость, которой был наполнен весь день. Вспомнил, как приносили ветки дуба, как отец посыпал их зерном, как в дом заносили сено и они вместе с матерью пищали.[6]

Вечером все садились за стол и ели мед, пироги, сливы, грецкие орехи[7] и многое другое. Он ложился спать и думал о Рождестве, представляя, что они будут делать и как он пойдет с отцом в церковь. На Рождество вставали до рассвета. Церковные колокола звонили, а он с отцом уже выходил из дома и спешил в церковь. Он надевал новую одежду, отец ему клал в карман монетку[8]. Все встречались в церкви. Мужчины, женщины, дети шли рядом друг с другом как тени и все спешили в церковь. Служба заканчивалась, и тогда все возвращались домой. В доме уже был первый гость, и Драгутин пытался выдернуть из-под него стул, когда тот садился[9]. На обед была печеница, потом рождественский хлеб – честница[10], в которой он искал кизиловый прутик – чтобы быть здоровым.

Вот такие были у него радости.

В это время в комнате захныкал ребенок и по-венгерски попросил воды. Драгутин тяжело вздохнул, почти что застонал.

«Я должен идти с детьми на празднование рождества к Марку! Ну и что с того, что их мать венгерка…»

«Что ты стонешь?» – спросила его жена по-венгерски.

« Оставь меня в покое!» – закричал он сердито по-сербски.

 

VI

Вскоре наступил страшный 1848 год[11]. Тогда сербы в Сентомаше показали, что они достойные потомки Косовских рыцарей, что их сербская мать вскормила сербским молоком и героическим поясом опоясала. Многие погибли, чтобы жить вечно, чтобы быть гордостью своего рода.

Драгутин не знал как ему поступить. Он не мог идти ни против сербов, ни против венгров и своей семьи и, в особенности, против своих сватов.

Была темная, холодная, поздняя осень.

Толпа мстительных венгров ворвалась в его дом, угрожая убить каждого иноверца.

«Стойте, в этом доме живут венгры!» – закричала Анна по-венгерски и толпа остановилась.

На секунду воцарилась тишина.

Драгутин побледнел и задрожал. Оглядев нападавших, заметил он на одном из них шубу Марка.

«Марк убит!» – пронеслась мысль у него в голове и тут же вспомнилась ему песня, которую пел ребенок: «Он не смеет идти на Косово поле пролить кровь за крест честный и умереть за свою веру!»

Закипела кровь его, а глаза загорелись гордостью за свой народ.

«Я пойду за Марком и умру за свою веру» – снова подумал он, а затем в его голове пронеслась еще тысяча мыслей.

«Уходите, это венгерский дом!» – повторила Анна на венгерском.

Дети спросили маму также на венгерском: «Кого ищут эти люди?»

Драгутин стоял гордо, полный достоинства. Посмотрев на венгров с пренебрежением, он произнес чистым, ясным голосом по-сербски:

«Убирайтесь , я – серб!»

Раздались выстрелы…

–

Венгры ушли. Драгутин лежал мертвый в своей крови, а его бледное мертвое лицо выражало гордость за свой народ и счастье, что он умер за свой род.

Его мертвые бледно-синие губы, казалось, все еще шептали гордые, непокорные и возвышенные слова:

«Я – серб!»

 

Специально для проекта «Радое Доманович» на русский перевели Фаина Рожкова и Светлана Фадеева. Перевод народной песни «Царь Лазарь и царица Милица»: Николай Гаврилович Чернышевский, Песни разных народов, Москва: Пер. Н. Берг, 1854.

 

[1] Город в  Южно-бачком округе Воеводины. После Сербского восстания 1848, город был переименован в Србобран. В этом поселении находилась линия обороны Сербии. Название города переводится «защитник сербов». Благодаря своему стратегическому положению и богатой истории Србобран является одним из самых развитых городков Воеводины. (Пр. пер.)

[2] Народная поэзия. Из баллады «Смерть Омера и Мериме». (Пр. пер.)

[3] Кафана – распространенный на Балканах вид кафе или баров, в котором подают преимущественно кофе, алкогольные напитки и закуски. Это место общественной и политической жизни и его посетители в основном мужчины. (Пр. пер.)

[4] Сербская народная песня. (Пр. пер.)

[5] Из сборника Песни о Косовской битве “Царь Лазарь и царица Милица” (1389 г.) в прозаическом переводе Н. Г. Чернышевского (Н. Г. Чернышевский, Песни разных народов, 1854 г.)

[6] В Сербии в дом приносят ветки дуба, которые посыпают зерном с пожеланиями хорошего урожая и приплода скота и птицы. Хозяин дома обходит комнаты с ветками дубы, кудахтая словно курица, а остальные члены семьи следуют за ним и пищат как цыплята. На обеденный стол под скатерть клали сено, чтобы будущий год был благополучным. (Пр. пер.)

[7] Традиционные сербские блюда рождественского стола. (Пр. пер.)

[8] У некоторых славянских народов считается, что необходимо иметь деньги в кармане в рождество отправляясь в церковь, чтобы они умножались и прибавлялись. (Пр. пер.)

[9] Первый гость или «полазник» – ритуальный гость, первый посетитель, который приходит в дом на Рождество и приносит счастье, удачу, здоровье, богатство на предстоящий год. В Сербии полазником считается каждый, кто первым переступил порог дома в рождественское утро. Полазник обменивается с хозяевами приветствиями, после чего его угощают и сажают у очага.  Обычно его сажают на треногий стул, но полазник не успевает сесть, так как хозяйка или кто-либо из домочадцев выдергивает из-под него стул и полазник падает. Это делается для того, чтобы погибли все хищные птицы. По другим объяснениям, таким образом, полазник «забивает счастье в дом». (Пр. пер.)

[10] Традиционные сербские блюда рождественского стола. Печеница – жареный на вертеле рождественский поросёнок. Честница – рождественский хлеб. (Пр. пер.)

[11] Год антивенгерского восстания в Воеводине. (Пр. пер.)

Наконец-то стало прохладнее после невыносимой духоты летнего дня. Подул ветерок, а солнце с запада наполнило мир мягким, нежным воздухом и покрыло все позолотой, словно хотело извиниться за то, что днем всех измучило зноем.

В этот час из дома вышел Иван Томич и сел на скамью под большой раскидистой липой, что росла у него во дворе. Это был невысокий, полный человек с круглым лицом, широким, мясистым носом и голубыми глазками. По волосам и усам, в которых виднелась седина, было видно, что ему уже за сорок.

Он несколько раз громко зевнул, потер лицо и глаза кулаками, а затем расстегнул рубашку на груди и начал трясти ею, задувая себе за пазуху прохладный воздух. Немного позднее появилась девочка лет четырнадцати с полным кувшином холодной воды. Это была его дочь, Живка. Она поливала отцу из кувшина, а он умывался. Затем Иван вытянул свои голые ноги, чтобы она полила на них оставшейся водой из кувшина.

– Драгутин уже вернулся? – спросил отец Живку, умывшись холодной водой.

– А он и не уходил никуда! Вот же он, спит все там же под орехом!

Иван повернулся и только сейчас заметил сына, который лежал на пестром ковре под орехом, всего в нескольких шагах от него.

Драгутин – молодой человек около двадцати годов был полной противоположностью отца: очень высокого роста, черноокий и со смуглым лицом. Он лежал на спине, а руки положил под голову.

– Эх, сынок, так дело не пойдет! – произнес Иван себе под нос, огорченно покачав головой.

Драгутин не спал. Он лежал здесь уже часа два, погруженный в свои мысли. Его положение было очень тяжелым и мучительным. Домашние никак не могли понять, да и он от самого себя скрывал свои чувства. Всего несколько месяцев назад был он живой, веселый и разговорчивый молодой человек, а сейчас стал молчалив, задумчив, раздражителен и ленив. Ни одно задание отца он не мог выполнить теперь. Родители уже начали беспокоиться о том, что же случилось с сыном и часто обсуждали какая болезнь вызывает такое его поведение, и делали все возможное, чтобы только их первенцу, первой родительской радости, стало лучше и чтобы он поправился.

Однако вовсе не болезнь была этому причиной.

–

Примерно за год до этого переехал в Сербию один венгр со своей семьёй и поселился в том самом городе, где жил и зажиточный крестьянин Иван, Драгутинов отец. Был он известен по именем мастер Имре. По приезду, взял он в аренду у Ивана небольшой дом на окраине города. Рядом с домом, на одной половине просторного двора находился свинарник, в котором Иван, будучи торговцем скотом, выращивал свиней на экспорт. На этом же дворе Имре занимался колесным ремеслом.

Драгутин должен был каждый день по два-три раза наведываться в свинарник и кормить свиней.

В один из первых дней после приезда венгерской семьи, повстречал Драгутин у ворот двора Анну, дочь мастера Имре.

Это была невысокая, полная, хорошо развитая девушка с белым нежным лицом, голубыми дерзкими глазами и каштановыми, пышными, кудрявыми волосами.

Драгутин пожелал, чтобы бог хранил их дом[1]. Она обожгла его взглядом, дерзко поджала губы и с улыбкой ответила что-то на венгерском.

«Она не знает наш язык!» – была первая мысль Драгутина. Это удивило его и вызвало его любопытство: что же она сказала ему. Он долго размышлял, пытался повторить слова и догадаться по ее взгляду и выражению лица о значении этих непонятных слов. Образ красивой венгерской девушки с кудрявыми волосами, нежными круглыми щеками, тот страстный взгляд, которым она его обожгла и дерзкая улыбка стояли перед глазами Драгутина когда он вернулся домой после той первой встречи.

«Она не знает наш язык?» – он постоянно думал об этом. «Что она сказала? Никто у нас не понимает этот язык!»

И снова увидел он её образ и услышал её голос.

«До чего же она красива!» – думал он про себя.

На следующий день, когда парень пошел к свиньям, только и мог он думать о том, повстречает ли ее снова и что она скажет ему теперь.

И он увидел её во дворе. Опять она посмотрела на него огненным взглядом, улыбнулась и что-то сказала ему на том, непонятном для него, языке. И он снова принялся повторять ее слова, но в этот раз они произносились легче и даже казались понятнее.

«Странный язык», – думал Драгутин. «Как её понять?!… Должно быть, она что-то пытается мне объяснить…» (Её лицо опять предстало перед его мысленным взором) «Но как узнать, что она хочет сказать?! Если бы только и я умел так говорить, вот бы тогда удивились все наши! Может она просто бранится? А иначе, почему она улыбается?» – погруженный в такие мысли, вернулся он домой.

Время шло. Однажды теплым зимним днем выпало много снега. Все вокруг ожило. И во дворах, и на улице люди играли в снежки. Веселый гомон и смех доносился со всех сторон.

Выйдя из дома, Драгутин повстречался с Драгой, дочерью Николы, которую его домашние прочили ему в невесты.

Как обычно, они перекинулись парой слов и прошли мимо друг друга. Драгутин мысленно сравнил Драгу с венгерской девушкой.

«Вот знаю эту Драгу давно – мы выросли вместе – а она на меня даже не смотрит по-человечески. Спросит что-нибудь, опустит глаза и слушает меня, как будто мы едва знакомы. И всегда такая серьезная, словно она тетка какая-нибудь, а вовсе не девушка!»

Задумчиво шел Драгутин, сравнивая мысленно два образа, которые стояли у него перед глазами: Драги и Анны. Рассматривал мысленным взором то одну, то другую, сравнивая каждую черту. Они представляли собой две противоположности: Драга была высокая, худощавая, а Анна крепкая и полная. Драга – серьезная, со строгим взглядом и с застенчивым выражением лица, а Анна – страстная, с открытым взглядом и дерзким, озорным выражением.

«Анна красивее, хоть и не умеет говорить на нашем языке!» – решил Драгутин после сравнения.

«Но а если она смеется надо мной?» – вдруг снова подумал он.

«Может просто насмехается!? Но как она красноречиво смотрит на меня! Нет, я точно ей нравлюсь, но она не знает как сказать и пытается это выразить только глазами… А Драге какая польза от того, что умеет говорить на нашем языке, раз ей нечего мне сказать. Она вообще на меня не смотрит… Вот если бы та другая умела бы говорить по-сербски!? Если бы я знал ее язык, вот тогда бы мы могли разговаривать и только мы вдвоем бы понимали, что говорим!»

После таких размышлений захотелось Драгутину выучить тот незнакомый язык, на котором говорила венгерская красавица.

Прошло целых три дня, а Драгутин ни разу не видел Анну. Он ощутил томящую пустоту без нее. Очень ему захотелось, чтобы она опять взглянула на него тем заносчивым, страстным взглядом, чтобы улыбнулась и сказала несколько непонятных слов. Он начал едва ли не ненавидеть все слова, которые были ему понятны, обычные слова, которые всегда слышал дома и на улице. Желанны были ему теперь слова, что говорила красавая венгерка.

На четвертый день он наконец-то увидел ее во дворе, но был так смущен, что даже не посмел на нее посмотреть. Это вызвало в нем гнев и как только он вернулся домой, ему захотелось вернуться назад. В тот день он ходил в свинарник несколько раз.

Дни шли и в сердце Драгутина зародилась сильная любовь, которая изо дня в день становилась все крепче и сильнее.

Драгутин был симпатичным молодым парнем и потому Анна смотрела на него благосклонно. И может быть ни что иное как его красота, послужила причиной того, что и в сердце Анны тоже зародилась любовь. Мастер Имре был человек бедный. Нужда заставила его оставить свою родину и вместе со своей семьей отправиться по миру за куском хлеба. Кроме Анны было у него еще две дочери и три сына. Мать Анны заметила Драгутиново чувство, как и то, что и дочь тоже полюбила Драгутина, и, будучи женщиной искусной в любовных делах, стала учить Анну как еще сильнее влюбить его в себя. Она рассудила, что даже если из этого не удастся извлечь никакой пользы, то хуже уж точно не будет.

А Анне и не требовалось давать совета в таких делах. Ей от природы был дарован талант очаровывать мужчин. Её дерзость и природное обаяние сразу покорили Драгутина. Он был побежден.

Через несколько месяцев жизни на сербской земле, Анна кое-как научилась немного говорить по-сербски, так что Драгутин даже мог с ней поговорить. Она же в свою очередь научила Драгутина нескольким фразам на венгерском, которые он произносил с необычным удовольствием и так же неправильно, как и она выговаривала сербские слова.

Любовь удивительна, ибо для неё нет не имеет значение национальность и религия, она едина для всего мира и имеет особенный общий язык, на котором говорят влюбленные всех народов Земли, она разговаривает поцелуями и биением сердца.

Вот и Драгутин с Анной начали говорить на этом высшем языке любви, которым владеют одинаково хорошо как серб, так и венгерка.

Для Драгутина больше не существовало никакой веры. Его кумиром стала Анна, и он жил для нее и поклонялся ей как святыне, как божеству.

Еще несколько дней назад казалось, что ничто не могло омрачить его любовь. Но недавно он узнал, что его отец планирует осенью его женить, а вчера услышал он это же от матери.

 

I

С того дня парень начал всерьез думать о том, к чему может привести его чувство. Ослепленный любовью, он чувствовал, что хочет постоянно встречаться с Анной и наслаждаться тем чудесным временем, когда они вместе. Ничего больше ему было не нужно и ни о чем другом он и не думал. Только день назад на горизонте его счастья появилось страшное, мрачное облако, которое подозрениями и зловещими предчувствиями сдавило ему сердце. Никогда он не мог и подумать, что когда-нибудь ему придется сделать важный шаг или презреть свою любовь. От часа к часу, изо дня в день постепенно он погружался в любовь, все дальше и дальше в самую её глубину. Он и не думал, что ему придется вернуться к реальности или, что когда-нибудь, любовь поглотит его.

Известие о браке породило целый рой страшных мыслей, которые раньше не приходили Драгутину в голову.

–

В этом и заключалась причина его недомогания. Вот почему в этот день лежал он уже целых два часа под орешником, поглощенный своими мрачными мыслями, вот почему он всю прошлую ночь не сомкнул глаз. Это и была та болезнь, которая одолела его и сделала неспособным ни на какую работу.

«Сынок, так дело не пойдет!» – повторил Иван, огорченно покачав головой.

В этот момент из дома вышла мать Драгутина. Сразу было видно, что это его мать – по фигуре, по росту и по лицу. Он был очень на неё похож.

Она подошла к Драгутину и, думая, что он спит, принялась его будить.

« Давай же вставай, прошу тебя! Так ты до самого вечера проспишь!»

Драгутин приподнялся, сел и что-то пробормотал.

«Надо вставать. Мы думаем женить тебя, а ты спить до такого позднего часа. Если Драга это узнает, то не пойдет за тебя. Ей не нужен ленивый муж», – начала уговаривать его мать мягким, нежным голосом.

«Что же ты! Молодость то всего одна! Когда я, сынок, был твоего возраста, был легок как олень», – сказал Иван, потом встал и сердито начал ходить взад-вперед.

Слова эти «женить», «Драга не пойдет за тебя» – словно ножом ударили Драгутина в самое сердце.

«Хочет женить меня!» – подумал он – «хочет, чтобы я взял в жены Драгу?»

Образ Драги предстал перед его глазами.

Еще никогда в жизни никто не казался ему таким гадким и отвратительным, как она. По телу его прошла дрожь, а в голове была только одна мысль: «Этого не может быть, я не могу взять ее в жены». Перед глазами появился образ Анны, и он от всего сердца захотел крепко обнять её. Ощутил он неодолимую силу, которая тянула его к ней и желание быть с ней вместе всегда. Но он и думать боялся, что они будут жить вместе? Но ведь это возможно и так естественно.

«Хочу ли я жениться?» – снова спросил он себя. Он боялся этого вопроса и пытался думать о другом…

«Должен, думаю, когда-нибудь жениться и я, как и все остальные!» – другая мысль пришла ему на ум, и он вздрогнул, подумав о Драге, но он не смел и мечтать о том, чтобы взять в жены Анну, и это казалось все менее и менее вероятно. Однако, по какой-то странной и неизвестной причине, он точно знал, что должен быть всегда с Анной вместе.

«У тебя слабость, ответь маме?» – спросила его мать и погладила по темно-русым волосам.

Драгутин глубоко вздохнул, и застонал, словно больной.

– Хочешь, чтобы я постелила тебе в комнате постель?

– Постели – едва слышно процедил Драгутин, сквозь зубы.

«Ох, что же случилось с ребенком!» – запричитала мать сквозь слезы.

«Завтра своди его в церковь, и пусть поп прочитает молитву», – обеспокоено сказал Иван. А про себя подумал: «Тут не до веселья! Я думал женить его, а он возьми да и заболей!»

«Идти в церковь», – подумал Драгутин. «А вот если бы я венчался, то должен был бы идти в церковь с Драгой?! Этого не может быть, я не хочу брать ее в жены… А Анна не ходит в нашу церковь: она не нашей веры!» – приходили к нему мысли одна за другой и он весь дрожал .

«Выходит, что я с ней не смогу повенчаться?!»

Кровь бросилась ему в голову, в ушах загудело и он почувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Все померкло у него перед глазами и он едва не упал.

Мать полила сыну на голову холодной воды и помогла дойти до дома.

Странная и сильная ненависть по отношению к Драге охватила парня. Ему казалась, что она причина всех его несчастий.

«Если бы не она, то сейчас ничего этого не было бы!» – подумал он, входя в комнату.

 

II

Драгутин, хотя и отличался сильной волей, в этом случае совсем не мог сопротивляться охватившей его сильной страсти. Он слепо шел по пути, которым вела любовь и его сердце. В душе взросло непреодолимое желание жениться на Анне, чтобы она стала его, независимо от цены, которую придется заплатить за это счастье. Он находился в таком состоянии, когда мог сделать все. Все, что угодно ради достижения этой цели.

–

Однажды по городу прошел слух, что Драгутин, сын Ивана, сбежал с дочерью мастера Имре.

Это было необычайное событие для всех жителей и потому в тот день почти не говорили ни о чем другом. Все были вне себя от удивления: серб взял себе в жены венгерку, женщину другой веры! Никто не мог понять, как Драгутин мог совершить такой ужасный поступок: «из любви к девке без роду без племени, которая не ходит в церковь и языка не знает» бросить отца своего и дом, покинуть родину и друзей. Многие говорили, что это «венгерские ведьмы» изменили его естество, околдовали и ум затмили.

«Должно быть он не в своем уме», – общественное мнение было почти единодушно.

Старый Иван в тот день словно взбесился. Он помчался к мастеру Имре, угрожая убить его, если тот не скажет, куда его дочь увела Драгутина.

Имре и его жена клялись, что сами этого не знают и что они тоже очень огорчены, случившимся.

В ярости Иван ударил жену Имре, подрался с самим Имре и выбросил его из своего магазина.

Иван кричал и угрожал, венгр тоже. Сбежались все, чтобы посмотреть зрелище, которого, по единодушному мнению сограждан, доселе никто еще не видывал и врят ли еще увидит.

Так с криком и шумом прошел весь день. Когда наступила ночь и Иван с женой вернулся домой, он ощутил всю тяжесть положения несчастного отца, в котором оказался. Он чувствовал себя так, словно был похоронен. Даже более того. Он жил ради своего первенца, своего единственного сына, а теперь, когда он уже предвкушал самый счастливый день, день, когда он должен был в первый раз испытать родительскую радость, случилось такое. Именно сейчас, когда он думал о том, что у него появятся новые родственники, новые хорошие друзья, к которым он сможет обращаться и которые будут обращаться к нему, он потерял и сына, и все свои надежды. Это было страшнее, чем смерть, чем быть похороненным.

До случившегося Иван думал о смерти спокойно. Он знал, что дом его останется жить, что очаг его не угаснет, что есть сын, который сможет продолжить Славу[2] его и будет поминать его душу, окропит вином его могилу и зажжет свечу за спасение души. Такая смерть была ему не страшна и он бы и не ощутил ее, поскольку сын остался бы в его доме и праздновал бы Славу и разрезал бы калач[3]. Прежде был сын, который сохранил бы его имя и имя всего его рода, смотрел бы за могилой и в нем было бы продолжение его жизни. Теперь ему не на что было надеяться. Дочь выйдет замуж и уйдет в чужой дом, а его очаг будет стоять пустой… Его дом умер! Он не чувствовал себя больше живым, и не понимал, зачем ему жить дальше…

Ивана посещали страшные мысли. Ему было так плохо, что он чувствовал, будто он умер и похоронен.

Он сидел у очага, повесив голову на грудь. Лицо его было как у мертвеца, безжизненное и бледное. Он был абсолютно неподвижен, словно каменная статуя. Рядом с ним сидела жена. Целых два часа они не двигались, будто два изваяния. Огонь в очаге догорал, но они его не поддерживали.

Ночь была холодной, но ясной. Луна разливала бледные лучи через окно дома и озаряла два живых каменных изваяния в тот самый час, когда те же самые лучи освещали Драгутина в огненных объятиях молодой венгерки.

–

Через три дня после происшествия, мастер Имре со своей семьей покинул город.

(Далее)

 

[1] Традиционное сербское приветствие, которое говорилось при первом посещении незнакомого дома. (Пр. пер.)

[2] Южно-славянский народно-православный обычай, празднование дня семейного святого. Слава празднуется в честь того или иного святого, почитаемого всеми семьями рода или всем селом. Святой наследуется сыновьями от главы семьи — обычно отца. (Пр. пер.)

[3] Обрядовый хлеб. (Пр. пер.)

Этот рассказ не выдуман мною. Еще в детстве я читал об одной любопытной Высшей школе, но чтобы читателю мой рассказ был ближе и понятней, будем считать, что это наша Высшая женская школа.

С незапамятных времен в ней владычествуют лишь, «ученые» дамы. Если бы наш простодушный крестьянин увидел, как они, водрузив очки на нос и закинув ногу на ногу, глубокомысленно изучают толстенную книжищу, дымя папиросой, он покатился бы от смеха. А потом наверняка стал бы рассказывать об этом всему селу, но ему никто не верил бы, как не верили черногорцы рассказам воеводы Драшко о Венеции[1].

Итак, эти «ученые» дамы занимаются науками, чему-то обучают, ссорятся, как и подобает женщинам — живые же они создания, — но больше всего, конечно, сплетничают, иногда выходят из себя, плачут, часто без всякой причины начинают петь, словом, вершат возвышенную просветительскую миссию.

Но в жизни не может все идти гладко. Так случилось и с заведыванием Высшей женской школой: оно было из рук вон плохо. То и дело менялись директора. Управляли ею женщины, управляли мужчины, но ничего хорошего де получалось. Стоит в школе появиться новому директору, как все наставницы приходят в волнение и день-два жужжат, словно пчелы, а потом начинают кричать:

— Не годится он, не годится, развалит нашу школу!

Подобные сцены повторялись из года в год, так что и самому богу надоело. И милосердный бог решил положить конец непорядкам, послав с небес такого директора, который стал бы управлять школой спокойно, мудро, чисто райскими методами и обратил бы ученых девиц к научным занятиям.

Бог вошел в свой рабочий кабинет и вызвал начальника рая святого Петра. Петр явился с пером за ухом и какими-то папками.

— Что это такое?

— На подпись, господи! — ответил Петр, отвесив низкий поклон.

Бог просмотрел бумаги и горько усмехнулся. Святой Петр, проверяя документы вновь поступивших, обнаружил, что трое новичков прибыли в рай с фальшивыми справками и под чужими фамилиями. Все трое были сербы.

— Кто же им выдал эти документы? — сердито спросил бог.

— Сербские попы, разумеется. Беда мне с ними, жулики известные. Глазом не успеешь моргнуть, как они уже провели тебя за нос…

— Так, так… Но об этом после… Мне думается, что в Сербии надо либо упразднить это сословие, либо сменить митрополита! — как бы про себя добавил бог, отодвинул бумаги и продолжал: — Я вызвал тебя по другому поводу.

Петр почтительно склонил голову.

— Видишь ли, Петр, в Сербии очень плохо обстоит дело с Высшей женской школой. Я больше не в состоянии выносить все эти дрязги и выслушивать жалобы на управление школой. Вот и решил я послать туда какого-нибудь небожителя, авось это поможет утихомирить их и восстановить порядок. Посоветуй мне, кого бы из сербов, обитающих в раю, можно было бы направить туда директором.

— В последнее время, господи, сербы все больше в ад попадают. В раю находятся лишь простые неграмотные люди, большей частью старые. Министры же, митрополиты и попы в пекло угождают. Я предложил бы послать на землю преподобную Параскеву.

— Прекрасно, она умеет ладить с женщинами, но все-таки хорошо бы согласовать это с референтом православной церкви святым Лукой.

Пришел Лука и, низко поклонившись, сказал:

— Я сам собирался прийти к тебе, господи!

— Тебе нужно что-нибудь?

— Нужно, господи, твое разрешение на получение аванса.

— Как, опять? Ведь ты только что брал. Кончено, запрещу я в раю пить ракию!.. На сей раз прощаю, но впредь смотри! Кого бы нам послать из рая директором Высшей женской школы, а?

Лука задумался, потом развел руками и сказал сокрушенно:

— Трудную ты задал задачу!

— Петр предлагает Параскеву.

— Можно и Параскеву, — согласился Лука, вертя в руках заявление.

Загремел гром, блеснули молнии, задрожали все семь небес, и явилась Параскева с шестого неба. Она служила там «сестрой милосердия».

— Дочь моя, Параскева, решили мы направить тебя в Сербию директором Высшей женской школы.

Завопила, заревела преподобная Параскева:

— Если согрешила я в чем перед тобой, господи, то пошли лучше меня в ад, не смогу я с женщинами справиться.

Сжалился господь. Не хотел он посылать Параскеву ни насильно, ни по закону небесному, который в раю почитается больше, чем у нас в Сербии. Бог ничего не мог поделать и отпустил Параскеву.

Вызвали Магдалину, вызвали пресвятую Марию, огненную Марию, но все они отвечали, как Параскева. Хотел было господь послать святую Екатерину, но она оказалась католичкой. Ломал бог голову, ломал, кого бы послать в эту школу. И вдруг Лука говорит:

— Знаешь что, господи? Пошли-ка ты Савву[2], сербского просветителя. Лучше его не найти на это место.

Кликнули Савву.

Савва вошел тихо, смиренно поклонился и остановился у порога.

— Подойди ближе, чадо мое, — сказал бог.

Приблизившись, Савва пал перед господом на колени.

— Не хочешь ли ты, Савва, вернуться в Сербию и стать директором Высшей женской школы? Если ты согласен, я тотчас напишу указ и прикажу выдать тебе пособие на дорожные расходы.

Савва, наш просветитель, вместо ответа заплакал от великой радости. Заплакал так же, как оплакивал когда-то смерть своего отца Немани[3]. Наплакавшись, он поднялся, поцеловал край божьей мантии и произнес:

— Господи, сегодня счастливый день моей жизни. Теперь я смогу продолжить много веков назад начатое дело просвещения моего народа.

Обрадовался бог, что все так хорошо кончилось, обнял Савву, поцеловал его в лоб и написал такой указ:

«Мы,

господь бог Саваоф,
милостью и волею своею
властелин
всех просторов и всей вселенной,
всех небес, предметов и душ, постановляем:
назначить управителем Высшей женской школы в Белграде

Савву — Растко Неманича

Саваоф, собственноручно».

Святой Петр скрепил указ райской печатью и поставил сйою подпись под божьей:

«При сем присутствовал и поставил печать хранитель райской печати,

Петр, собственноручно.»

Лука написал сопроводительное письмо в министерство просвещения, снабдил Савву паспортом, а бог распорядился выдать ему дорожное пособие из «Фонда сербского просвещения».

— Но эта статья бюджета уже израсходована, господи!

— На что же?

— Святому Илье дали на порох — для стрельбы! Немного дали книжным референтам и просветительской комиссии, а остальное взяли черногорцы: им неизменно покровительствует владыка Негош[4].

— Ох, все стреляет Илья, словно хочет перепробовать все пушки Шкоды. Мечется, как дурак, по небесам! — недовольно сказал бог, вынул деньги из своего кармана и дал Савве на дорогу.

На прощание бог сказал ему:

— Слушай, Савва, по дороге на землю заверни на луну — там живут сербы, если только они еще «не свалились с луны». Есть среди них несколько членов Академии наук, там находится Главный совет по делам просвещения, там же обитает и великий философ Бранислав Петрониевич[5]. Он развернул там такую грандиозную деятельность, что скоро начнет конкурировать со мной. Передай привет этому величайшему человеку на земле.

Савва завязал узелок на епитрахили, чтобы не забыть божьего поручения, и двинулся по облакам к луне.

На луне Савва пробыл недолго. Попытался он разыскать тех сербов, о которых говорил бог, но они, грешники, уже «упали с луны». Святой немного отдохнул, осмотрел окрестности, сфотографировал самые интересные пейзажи, послал несколько открыток с луны друзьям в рай и мирно продолжал свой путь на землю.

Уже перевалило за полночь, когда Савва явился в Белград. Часы на Саборной церкви показывали час ночи. Несмотря на позднее время, Савве захотелось пройтись по белградским улицам. Нигде ни живой души. Изредка попадется ночной сторож — стоит, прислонившись к стене какого-нибудь дома. Открыты только ночные механы. Чьи-то хриплые голоса выкрикивают похабную песню, около стойки дремлет хозяин, сонные цыгане назойливо скрипят на скрипках. Святому тяжело было глядеть на это отвратительное зрелище, и он двинулся дальше. Вдруг на Теразии[6] он увидел два освещенных окна в двухэтажном доме.

— Интересно, кто это бодрствует? — спросил Савва ночного сторожа.

— Это министерство! — ответил сторож.

— А не знаешь, кто там, в этой освещенной комнате?

— Это господин статистик, очень усердный, пожалуй самый усердный чиновник во всей Сербии. Он всегда засиживается за полночь.

— Что же он делает?

— Читает романы, работает — рассказы, что ли, пишет? Все в Белграде считают его самым исполнительным чиновником.

«Наверно, сидит здесь, чтобы дома сэкономить дрова!» — подумал добрый святой и зашагал дальше.

(Далее)

 

[1] Воевода Драшко – один из героев поэмы черногорского поэта П. Негоша «Горный венец».

[2] Святой Савва (в миру Растко Неманич) – первый сербский архиепископ (1220), святой патрон страны.

[3] Стеван Неманя – основатель сербской династии Неманичей (1159 г.), отец Растко Неманича, названного в монашестве Саввой.

[4] Речь идет о правителе Черногории, знаменитом поэте Петре Петровиче Негоше.

[5] Бранислав Петрониевич – реакционный философ-идеалист.

[6] Теразия – площадь в центре Белграда.

(Предыдущая часть)

Марко вошел внутрь, пробрался в толпе и сел с краешку на стул, чтобы не бросался в глаза его высокий рост.

Людей набито, как сельдей в бочке, и все возбуждены пламенной речью и дебатами, так что на Марко и внимания никто не обратил.

Впереди сооружен помост, на нем стол для президиума и столик для секретаря.

Целью митинга было принятие резолюции, осуждающей варварское поведение арнаутов на Косовом, да и по всей Старой Сербии и Македонии, и протестующей против насилий, которые сербы терпят от них у своих собственных очагов.

При этих словах, произнесенных председателем, объяснявшим цель митинга, Марко преобразился. Глаза его загорелись нечеловеческим огнем, дрожь пробежала по телу, кулаки начали сжиматься сами собой, а зубы скрежетать.

«Наконец-то я нашел настоящих сербов, которых искал. Эти меня звали!..» — подумал просветлевший Марко, предвкушая, как он их обрадует, открывшись. От нетерпения он вертелся на стуле так, что чуть не поломал его. Но сразу открыться он не хотел, ждал наиболее подходящего момента.

— Слово предоставляется Марко Марковичу! — объявил председатель и позвонил в колокольчик.

Все встали, чтобы лучше услышать прославленного оратора.

— Господа, друзья! — начал тот. — Прискорбно это для нас, но сами обстоятельства, чувства, вызванные ими, заставляют меня начать свою речь стихами Якшича:

Были б мы сербы, были б мы люди,
Были б мы братья, ох, боже мой!
Разве б смотрели с Авалы синей
Холодно так мы в огненный час,
Разве бы так все, родные братья.
Разве бы так презирали все нас?[1]

Наступила мертвая тишина. Все затаили дыхание, замерли. Только Марко проскрежетал зубами и скрипнул стулом, на котором сидел, чем вызвал гневные, презрительные взгляды — как смел он нарушить эту священную патриотическую тишину.

Оратор продолжал:

— Да, друзья, страшен этот укор великого поэта нашему мягкотелому поколению. В самом деле, похоже, что мы не сербы, не люди! Мы спокойно взираем на то, как ежедневно гибнет от кровавого кинжала арнаутского по нескольку жертв, на то, как поджигают сербские дома в столице, Душановой, как бесчестят сербских дочерей и народ терпит тяжелейшие муки там, в колыбели былой сербской славы и могущества. Да, братья, в этих краях, даже в Прилепе, отечестве нашего величайшего героя королевича, слышатся стоны рабов и звон цепей, которые все еще влачит несчастное Марково потомство; а Косово, горькое Косово и теперь еще изо дня в день орошается сербской кровью, еще ждет отмщения, еще жаждет вражеской крови, которой требует священная кровь Лазаря и Обилича. И ныне мы над этим скорбным полем битвы, над этим священным кладбищем наших чудо-богатырей, над этим поприщем славы бессмертного Обилича можем горестно воскликнуть в лад с тоскливым звоном гуслей, которым сопровождается народная песня, где наш великий герой королевич, выразитель печали народной, проливает слезы из очей и говорит:

Ой ты, поле Косово, равнина,
Ты чего, злосчастное, дождалось!

По Марковым щекам при этих словах покатились слезы с орех величиной, но он все еще не хотел открываться. Ждал, что будет дальше. А на душе у него стало так хорошо, что забыл и простил он все муки, которые перенес до сих пор. За такие минуты он сложил бы свою русую голову. Даже готов был пойти на Косово, хотя бы ему опять за это грозила каторга.

— За сердце хватают эти слова каждого серба, вместе с Марко плачет весь народ наш, — все более воспламеняясь, продолжает оратор. — Но, кроме этих благородных слез великого витязя нашего, нужны нам еще и силы Королевича и Обилича!..

Марко, весь багровый, со страшным взглядом, рванулся и, подняв над головой стиснутые кулаки, ринулся к оратору, как разъяренный лев. Многих он опрокинул и потоптал ногами; поднялся крик. Председатель и секретари закрыли лицо руками и в страхе забились под стол, а преисполненные патриотического горения сербы ломились вон со страшным, отчаянным воплем:

— Помоги-и-и-и-те!

Оратор побледнел, затрясся, как в лихорадке, ноги у него задрожали, взгляд остановился, губы посинели; он пытается проглотить слюну, вытягивает шею и судорожно мигает. Марко приблизился к нему и, потрясая руками над его головой, крикнул громовым голосом:

— Вот и Марко, не страшитесь, братья!

Оратор облился пóтом, посинел, зашатался и упал как подкошенный.

Марко отступил назад, вгляделся в этого впавшего в беспамятство беднягу, опустил руки и с выражением бесконечного изумления осмотрелся вокруг. И тут он остолбенел, пораженный, увидев, что сербы навалились на двери и окна и кричат отчаянно:

— На помощь!.. Полиция-я-я!.. Преступник!

Марко бессильно опустился на стул и обхватил голову своими большими косматыми руками.

Тяжело ему было, ох, как тяжело теперь, когда после такой уверенности в успехе и столь сильного воодушевления неожиданно наступил резкий поворот в ходе событий.

Долго сидел так Марко, не двигаясь, словно окаменелый.

Мало-помалу крики начали утихать и недавний страшный гам сменился мертвой тишиной, в которой явственно слышалось тяжелое дыхание бесчувственного оратора, начинавшего постепенно приходить в себя.

Ободренные этой поразительной тишиной, председатель собрания, его заместитель и секретари стали боязливо и осторожно приподнимать головы. Переглядываются они испуганно, как бы спрашивая друг друга: «Что это такое, люди добрые?»

С великим удивлением озирались они вокруг. Зал почти опустел, только снаружи через открытые двери и окна просовываются многочисленные головы патриотов. Марко сидит на стуле, будто каменное изваяние, опершись локтями на колени и закрыв лицо руками. Сидит, не шелохнется, даже дыхания не слышно. Те, что попались ему под ноги, на четвереньках поуползали из зала вслед за другими, а сомлевший оратор приходит в чувство. И он боязливо озирается, вопрошающе смотрит на председателя и секретаря, а те с изумлением и страхом спрашивают друг друга глазами: «Что это с нами произошло? Неужто мы в самом деле остались в живых?!» Воззрятся с ужасом на Марко и снова переглядываются между собой, выражая взглядами и мимикой: «Что это за страшилище?! Что тут происходит?! Понятия не имею!»

И Марко неожиданная тишина заставила поднять голову. И на его лице выражалось недоумение: «Что это случилось, скажите, братья мои?!»

Наконец, Марко ласково, мягко, как только мог, обратился к оратору, глядя на него с нежностью:

— Что с тобой, дорогой брат, отчего ты упал?..

— Ты меня ударил кулаком! — с укором сказал тот, ощупывая темя.

— Да я даже не коснулся тебя, клянусь всевышним богом и Иоанном-крестителем. Ты замечательно сказал в своей речи, что сербам нужна Маркова десница, а я и есть королевич Марко. Я хотел только объявить, что я здесь, а ты испугался.

Все присутствовавшие окончательно опешили и начали пятиться от Марко.

Марко рассказал, что заставило его умолить бога отпустить его к сербам, что с ним было и какие муки он претерпел, как у него отобрали оружие, одежду и бурдюк с вином, как Шарац надорвался, таская конку и вертя долап на огороде.

Тут оратор приободрился малость и сказал:

— Эх, брат, как же ты сглупил!

— Надоели мне ваши вопли да вечные призывы. Ворочался, ворочался я в гробу пятьсот лет с лишком, пока невмоготу стало.

— Но это же только песни, дорогой мой! Просто так себе поется. Ты не знаешь поэтики!

— Ну ладно, пусть поется. Но вы ведь и говорили так же; вот и ты только что то же самое сказал!

— Нельзя быть таким простаком, братец мой; не все правда, что говорится. Это просто так, для красоты и пышности стиля! Видно, что ты с риторикой не знаком. Старомодный ты человек, братец, не знаешь многих вещей! Наука, милый мой, шагнула далеко вперед. Говорим, конечно, и я говорю, но ты должен знать, что, согласно правилам риторики, оратор обязан иметь красивый, цветистый слог, уметь воодушевлять слушателей, к месту упомянув и кровь, и нож, и кинжал, и рабские цепи, и борьбу! Все это только ради красоты стиля, а на самом деле никто и не собирается вроде тебя тут же засучивать рукава и кидаться в драку. Так же и в песню вставлена фраза: «Встань, Марко…» и т. д., но это просто для красоты. Ничего ты, брат, не понимаешь и делаешь глупости, сразу видно, человек ты старого толка! Понимаешь все дословно, а того не знаешь, что литературный слог создается только путем употребления тропов и фигур!

— Что же мне теперь делать? И бог меня назад не призывает, и здесь деваться некуда.

— В самом деле, неудобно получается! — вмешался председатель, притворившись озабоченным.

— Очень неудобно! — тем же тоном подтвердили остальные.

— Шарац мой у одного человека на кормах, ни одежды, ни оружия у меня нет, да и денег не осталось, — сказал Марко в отчаянии.

— Очень неудобно! — повторил каждый из присутствующих.

— Будь у вас хорошие поручители, вы могли бы взять денег под вексель! — говорит оратор.

Марко недоумевает.

— Есть ли у вас близкие друзья здесь, в городе?

— Никого нет близких, кроме бога;
Нет здесь побратима дорогого,
Обилича Милоша юнака,
Побратима Топлицы Милана[2],
Побратима…

Хотел было Марко дальше продолжать, но оратор его прервал:

— Достаточно было бы двоих, больше не нужно!

— А я думаю… — начал глубокомысленно председатель, но запнулся, потирая лоб рукой, и после краткой паузы обратился к Марко с вопросом:

— Ты грамотный?.. Умеешь читать и писать?

— Умею и читать и писать, — говорит Марко.

— Я вот думаю, не похлопотать ли тебе о каком-нибудь местечке? Ты мог бы попросить, чтобы тебя назначили куда-нибудь практикантом[3].

Насилу растолковали Марко, что это такое — практикант, и в конце концов он согласился, узнав, что будет получать шестьдесят — семьдесят дукатов в год, а у него, юнака, и гроша ломаного за душой не осталось.

Написали ему прошение, дали полдинара на гербовую марку да полдинара на случай какой беды и направили в министерство полиции.

(Далее)

 

[1] Отрывок из стихотворения Джуры Якшича «Гибнете, братья».

[2] Один из героев народного эпоса, побратим королевича Марко и Милоша Обилича.

[3] Низший чиновничий чин.

Уговор совершил, так и дело порешил.

Многие народные обычаи забыты у нас теперь. Но прекрасный обычай наших добрых предков пить по утрам подогретую ракию сохранился у благодарного потомства и будет заботливо передаваться из поколения в поколение, пока солнце сияет и месяц светит, пока хоть один серб существует на земле. Многие мудрые изречения наших предков утратили свой прежний смысл, выдохлись, если можно так выразиться, потеряли свою остроту и вышли из употребления, а те, что раньше казались глупыми, с течением времени стали как-то мудрее. Ничего не поделаешь: все течет, все изменяется! Но есть одна пословица, которая, как и упомянутый выше обычай, в почете и теперь; она не только не потеряла значения, но с каждым днем ценится и почитается все больше. Она гласит: «Уговор совершил, так и дело порешил».

Мы, сербы, ничего не делаем второпях, на скорую руку, а сначала обдумаем хорошенько, посоветуемся с тем, с другим: ум хорошо, а два — лучше! Осмотрительный, умный народ! Я слышал, что ни у кого, кроме сербов, нет такой мудрой пословицы. Недаром люди со всех сторон идут к нам, чтобы хлеба вдоволь поесть, так, видно, сладко им живется! Нет, серб не плюнет, не договорившись.

Был у меня в деревне сосед один, так он, бывало, не договорившись, я с места не сдвинется.

— Будем мы сегодня кукурузу окучивать? — спрашивают его домочадцы.

— Да погодите вы, дайте договориться!

— День не ждет, — скажет, бывало, жена. (Это тебе не сербка! Выродок какой-то!)

— Нужно к Марко сходить, договориться с ним — может, сегодня у него поработаем, а завтра у вас.

И пойдет искать Марко. Встретятся они в корчме и сядут договариваться. Потягивают ракню и рассуждают о деле, как все умные люди. И там, слово за слово, судачат уже о другом; смотришь, Марко крестится, оправдывается в чем-то.

— Да Христом-богом клянусь, не сойти мне с этого места, если я хоть слово против тебя скажу!

Чокнутся и выпьют по стаканчику. И снова пойдут оправдания, объяснения и уверения во взаимной любви и дружбе, и опять чокаются, опять пьют — так день и пройдет.

— Ну, а как же насчет этого решим? — спрашивает Марко, прощаясь.

— Завтра договоримся. Зайду к тебе чуть свет.

Вот так все и решал мой сосед: пустяка не сделает, не договорившись основательно.

Хороший был человек, настоящий серб!

Перевозил он однажды зерно с гумна. Помогал ему шурин: с ним тоже договорились вместе работать. Привезли они два воза.

— Куда сгружать будем?—спрашивает жена.

— Погоди немного, дай передохнуть! Что пристала? И бог душу ждет. И так за день намотался.

— Да ведь солнце скоро зайдет! — твердит свое жена.

— Пускай заходит! У него других дел нет. Дайте-ка, дети, вон тот кувшин.

Сели они с шурином на бревно возле сарая. Пригладил мой сосед усы, отхлебнул немного из кувшина, перекрестился:

— Помоги нам, боже, и пошли всякого благополучия. Твое здоровье, шурин!

Так они долго крестились, пали за здоровье друг друга и, как прилежные работники, говорили о делах — советовались, работать ли им и ночью, или заночевать на гумне и уж взяться с утра.

— Да вы бы наверняка перевезли все давно, пока договариваетесь около этого кувшина, — сердится жена.

— Ну до чего же глупы эти бабы! Просто диву даешься! Болтают без всякого понятия! «Перевезли бы, перевезли бы!» А ты спросила, куда выгружать будем, где сложим? Да знаешь ли ты, что амбар еще не достроен? «Разгружай! Разгружай!» А куда его деть, зерно-то? Иди, разгружай, если сама все знаешь!

— Откуда мне знать? Ты хозяин — ты и думай!

— А?! Я думай! А я что делаю? Чтоб ты пропала! Видишь, я договариваюсь с человеком, забочусь… Ай, да отстань ты, делай свое дело! Твое здоровье, шурин!

—

Но это мелочи. Они и приблизительно не раскрывают характер серба. По-настоящему же проявляется он в делах более важных, в вопросах более значительных.

Если бы англичане, французы, немцы и другие народы знали, чего стоим мы, сербы, они бы перетопили или перебили друг друга от тоски и отчаяния, что бог не удостоил их чести и счастья называться сербами. Что делать? Мы им ничем не можем помочь. Такова воля божья!

Но этот разговор бесконечен. Чтобы не тратить слов понапрасну, перейду к рассказу о том, что я задумал. Не знаю, право, может быть, то, о чем я рассказывал до сих пор, и не следовало бы говорить? Но, дорогие читатели, вы ни в чем не можете упрекнуть меня! Сами знаете, у меня не было возможности с вами договориться. И я не упрекну вас, когда, выражая справедливое недовольство, вы воскликнете: «Понятно, так всегда бывает, когда человек пишет, ни с кем не договорившись!»

Конечно, все вы прекрасно помните ужасное наводнение, от которого несколько лет тому назад так сильно пострадала наша страна. Вода унесла тогда посевы, сено, овчарни, скотные дворы, а дома разрушила или совсем смела. На возвышенностях смыло не только посевы, но и верхний слой земли, только голый камень торчал повсюду. Самая плодородная земля по берегам рек была засыпана толстым слоем песка и щебня. У многих несчастных река, изменив русло, унесла и поля и имущество. Страшное впечатление производили места, пострадавшие от наводнения. Там, где раньше желтела пшеница и трудились веселые жнецы, теперь была пустошь, изборожденная глубокими оврагами. Около рек, где прежде зеленели поля, — песок, щебень. А сколько грязи осело на прибрежных вербах, кустарнике и низкорослых деревьях! Ветки на них обломаны, а уцелевшие печально склонились в ту сторону, куда устремился поток. На них повисли целые копны почерневшего сена, доски, ил, колосья пшеницы, кукурузные листья, лохмотья, тряпки, — чего только там не было! На всем, что осталось после наводнения, лежал слой ила и грязи, отчего опустошенный край имел еще более печальный и жалкий вид. Скотина изголодалась, отощала, еле держалась на ногах от слабости. Даже птицы исчезли из тех мест. Напуганные опустошением, они улетели в какой-нибудь другой край, чтобы своим веселым щебетанием не растравлять горе пострадавших.

—

Не было человека, которого бы до глубины души не потрясло это народное бедствие. Во всех уголках нашей страны началось движение за оказание помощи пострадавшим.

Тотчас же были предприняты самые срочные меры. Все газеты на первых страницах помещали большие статьи, полные глубокой скорби и искреннего сочувствия.

«О боже! Видишь ли ты горе этого измученного, исстрадавшегося народа? Как ненасытен злой рок! Разве мало битвы на Марице, недостаточно Косова, пятивекового рабства?» И так далее. Так писала одна газета. Другая, взяв эпиграфом слова Змая: «Все на этом свете глухо к страданиям, кроме господа-бога», поместила трогательную статью, начинавшуюся так: «Только успел наш измученный, исстрадавшийся народ свободно вздохнуть, только начал он залечивать раны Косова, стал развивать экономику и культуру, как на страну, напоенную кровью наших славных предков, обрушился новый тяжелый удар смертоносной судьбы. Со всех концов нашей любимой родины доносятся мрачные, тревожные вести, которые потрясают до слез, приводят в отчаяние».

Третья газета писала: «Каждый истинный патриот, искренно любящий свою родину, глубоко вздохнул и низко склонил голову перед тяжким бедствием, которое обрушилось на нашу отчизну…»

Итак, все газеты сообщили о наводнении с подкупающей искренностью, словно соревнуясь, кто более трогательно представит это событие. Все статьи заканчивались обращением к «гражданам патриотам, истинным сербам, которые уже не раз доказывали, что у них есть сердце и что они с полным правом могут стать плечом к плечу с другими цивилизованными народами».

Кроме больших редакционных статей, газеты помещали множество корреспонденций из провинции. Взялись за перо даже те, у кого оно давно заржавело, и принялись описывать голод, страдания и опустошение. Эти люди писали не с целью прославить свое имя, а потому, что не могли спокойно взирать на человеческое горе. «Я должен взяться за перо, — признавались они, — хотя это не моя профессия, должен потому, что сердце мне это подсказывает. Я пишу, господин редактор, обливая слезами эти строки. Ах, как тяжело видеть это разорение, слышать плач изголодавшихся детей…» Дочитывая корреспонденцию, я ясно вижу лицо ее автора: придавленный, убитый горем, он вытирает слезы и едва произносит сквозь рыдания: «Ах, господин редактор, я пользуюсь случаем, чтобы засвидетельствовать свое почтение…» Какое сердце!

Полно было в газетах и сочувственных телеграмм:

«Населению округа… такого-то и такого-то… Глубоко потрясенные великим горем, которое обрушилось на ваш край, не можем не выразить вам свое горячее сочувствие! Граждане (следуют многочисленные подписи)».

Все это длилось несколько дней, а может, и больше, если бы считал кто-нибудь. Когда необходимая газетная шумиха закончилась, события развернулись дальше.

Начали создаваться комитеты, подкомитеты, и, конечно, выбиралось руководство, проводились собрания, заседания — все, что требуется для серьезной и ответственной деятельности в столь необычных обстоятельствах. Были созданы женский комитет, в который, разумеется, вошли знатные дамы, комитет девиц не менее знатного происхождения, комитет патриотов… Одним словом, страна превратилась в сплошной комитет.

Писатели-патриоты поспешили создать лирические повести, стихи и другие трогательные произведения и издавали их «в пользу пострадавших».

Концерты в пользу пострадавших, спектакли в пользу пострадавших.

Газеты пестрят объявлениями, призывающими к тому, к этому, и все в пользу пострадавших. Вот, например:

«Господин Н. Н., наш уважаемый ученый, в воскресенье, 4-го сего месяца, прочтет публичную лекцию «О ферментных грибках, плавающих в воздухе» в пользу пострадавших от наводнения. Сообщая об этом, мы взываем к патриотическим сердцам наших граждан, которые смогут не только приятно провести время, но и оказать помощь несчастным. Надеемся, что громадное большинство граждан откликнется на наш призыв и посетит эту интересную лекцию, ибо, как это великолепно сказал поэт Байрон, «благороднее вытереть слезу сироты, чем пролить море крови».

Целые легионы бродячих актеров и актрис возникли как из-под земли. Они моментально разлетелись во все концы нашей родины, чтобы своими талантами помогать пострадавшим. «Весь доход от представления идет в пользу пострадавших от наводнения». И опять взывают к добрым сердцам патриотов.

Только об этом и пишут, только об этом и говорят.

Разговаривают дамы:

— Вы будете на вечере?

— На каком?

— Как, разве вы не знаете? Состоится большой концерт в пользу пострадавших от наводнения. Будет избранное общество. В этом комитете самые знатные дамы.

— Ах, бедные люди!.. Следовало бы пойти, да, знаете, расходы!

— И мы, поверьте, потратились, но мой муж говорит, что для этого не жалко никаких денег. Мужу пришлось сшить себе новый костюм и мне шелковое платье. Ведь на вечере будет, конечно, высшее общество! И пожертвовать нужно больше обычного, и карета… Да, влетит это в копеечку, что и говорить! Но когда подумаешь, как тяжело там этим несчастным!.. Ведь вы читали газеты?

— Еще бы! Конечно, читала! Ах, бедные люди, мне так жаль их! Да, безусловно, и мы должны идти!

Они расстаются, а на другой день муж носится как угорелый. Ищет поручителей, получает ссуду. Жена покупает шелк, наспех кроит — кипит работа! Да ведь и то сказать, может человек и спешить, и жертвовать, и даже потратиться, черт возьми, для такого благородного дела! Ведь несладко и тем несчастным, которые ждут помощи!

Действительно, этот благотворительный концерт прошел блестяще. Как сообщали газеты, было «истрачено более трех тысяч динаров на оформление зала, который благодаря тонкому вкусу дам был украшен так пышно, что люди не знали, куда смотреть, чему удивляться!».

—

А комитеты патриотов?! Они работают по всей стране. Все спешат, все заняты.

Но мне хочется рассказать вам о создании «Общества помощи пострадавшим от наводнения».

Не прошло и трех-четырех дней после того как газеты сообщили об «ужасных несчастьях на нашей родине», а сердца сербов уже преисполнились милосердия.

О необходимости что-то предпринять и прийти на помощь пострадавшим заговорили в корчмах за кружкой пива. То там, то здесь собирались по нескольку человек — советовались, обсуждали.

— Нужно, брат, как-нибудь встретиться, обсудить все основательно и договориться, что делать, — предлагал кто-нибудь.

— И я того же мнения. Не так просто это делается. Нужно собраться всем вместе и договориться, — поддержал другой.

— А почему бы нам не договориться сейчас? — задал вопрос третий.

— Ты чудак! — снова вмешался первый. — Да разве можно сразу? Ну, скажи, что нам сейчас делать?

— Я не знаю, но мы должны договориться все трое.

— Так ведь что в лоб, что по лбу! Мы-то о чем говорим? И, наконец, что мы втроем сделаем? Мальчик, кружку пива! Ну, скажи, пожалуйста, что мы втроем сделаем? Нужно привлечь и других авторитетных людей и серьезно взяться за дело. Не делается это, милый мой, так вот, за кружкой пива. Ведь это не глоток проглотить! (Тут он отхлебнул полкружки.) Нет, брат, так не пойдет, не пойдет!

— Ну, хорошо, тогда позовем Стеву, Милоя и еще кой-кого из наших, соберемся как-нибудь и обо всем договоримся.

— Вот это уже другое дело! На том и порешим! А втроем что мы сделаем? Ничего! Даст каждый по сотне-другой, а какая этому цена? Такая же, как урожаю пшеницы, когда поле еще не вспахано. — Отсюда разговор перешел на то, что подорожает хлеб, о застое к торговле! Дальше — больше, и, наконец, завязалась пространная беседа о том, как вредно пить молодое пиво, потому что оно скверно действует на желудок: тут, само собой разумеется, каждый рассказал случай из собственного опыта.

В общем все согласились на том, что нужно устроить собрание и обо всем договориться серьезно.

Так рассуждали и подготавливали почву многие. Но вот однажды, как гром среди ясного неба, прозвучало обращение газет: «…Все любящие свою родину граждане приглашаются к трем часам дня в указанное место…» И так далее. Взывали, конечно, к милосердию, патриотизму. Сообщалось, что на собрании предстоит единодушно избрать комитет, который по всей стране будет руководить сбором средств в пользу пострадавших от наводнения; ему будут помогать подкомитеты, организуемые с той же целью в провинции.

(Далее)

Всякие чудеса бывают на свете, а в нашей стране, как многие говорят, чудес столько, что уже и чудо не в чудо. Есть у нас такие люди, которые хоть и занимают высокое положение, думать совсем не умеют, и поэтому, а может быть, по каким-либо другим причинам, начал размышлять деревенский вол, самый обыкновенный, ничем не отличающийся от других сербских волов. Одному только богу известно, что заставило это гениальное животное дерзнуть заняться размышлением, когда все уже давно знают, что в Сербии это несчастное ремесло приносит только вред. Если допустить, что он, бедняга, по наивности своей не знал о нерентабельности этого ремесла в родных местах, то в таком случае ему нечего приписивать особую гражданскую доблесть; однако остается загадочным, почему все же вол начал думать, не будучи ни избирателем, ни членом комитета, ни сельским старостой, когда никто не избирал его депутатом в воловью скупщину или – если он в годах – сенатором. А ежели он, грешный, мечтал стать министром некоей воловьей страны, тогда, напротив, надо было привыкать как можно меньше думать, как делают это замечательные министры в некоторых счастливых странах, хотя в нашей стране и в этом не повезло. Но в конце концов какое нам дело до того, почему в Сербии вол взялся за оставленное людьми занятие. Можеть быть, он начал думать по какому-то наитию свыше?

Так что же это за вол? Самый обыкновенный вол, у которого, как учит зоология, имеются голова, туловище и другие части тела – все, как у остальных волов; тянет он телегу, щиплет траву, лижет соль, жует жвачку и мычит. Звали его Сивоня.

Вот как он начал думать. Однажды хозяин запряг Сивоню и его друга Галоню, нагрузил телегу крадеными досками и отправился в город их продавать. Едва только подъехали к первым городским домам, хозяин продал доски, получил деньги, распряг Сивоню и его друга, перекинул связывающую их цепь через ярмо, бросил им растрепанный сноп кукурузных стеблей и быстро вошел в трактирчик, чтобы, как подобает человеку, подкрепиться водочкой. Был какой-то праздник, и мужчины, женщины и дети шли со всех сторон. Галоня, прослывший среди волов придурковатым, не обращая внимания ни на что, со всей серьезностью приступил к обеду. Плотно поев, он помычал от удовольствия, затем прилег и, сладко подремывая, стал жевать жвачку. Ему не было никакого дела до снующих мимо него людей. Он мирно дремал и жевал (жаль, что он не человек: как не сделать карьеру с таким характером!). Сивоня же ни к чему не притронулся. По его мечтательным глазам и печальному выражению лица сразу было видно, что это мыслитель, натура нежная, впечатлительная. Мимо него проходили сербы — люди, гордые своим славным прошлым, именем и народностью, о чем можно было судить по их заносчивой манере держаться. Сивоня смотрел на все это, и душу его охватывала тоска, боль от страшной несправедливости. Это ощущение было столь неожиданно и сильно, что, не совладав с собой, он замычал жалобно, грустно и на глаза его навернулись слезы.

От острой боли Сивоня и начал думать:

«Чем гордится мой хозяин и другие его сограждане, сербы? Почему они так задирают головы и с таким высокомерием и презрением смотрят на мой род?.. Гордятся они родиной, гордятся тем, что милостью судьбы им предназначено было родиться здесь, в Сербии. Но и моя мать отелилась в Сербии, и это родина не только моя и моего отца, но и моих предков; ведь они, как и предки сербов, пришли в эти края со старой славянской прародины. Между тем, никто из нас, волов, не преисполнен от этого гордости. Мы всегда ценим того, кто сможет поднять в гору наибольший груз, и никто из нас до сих пор не говорил швабскому волу: «Э, что ты там, я — сербский вол, родина моя — славная Сербия, тут телились все мои предки, тут, на этой земле, и могилы их!» Боже сохрани, этим мы никогда не гордились, нам даже в голову не приходило, а вот они гордятся. Странные люди!»

От таких мыслей вол печально завертел головой, зазвенел медный колокольчик на его шее, и скрипнуло ярмо.

Галоня открыл глаза и, посмотрев на друга, промычал:

— Опять ты со своими глупостями! Ешь, да жирей себе, дурак. Смотри, у тебя ребра можно пересчитать. Если бы способность думать ценилась, то люди не предоставили бы это нам, волам. Не выпало бы нам такое счастье!

С сожалением посмотрев на своего друга, Сивоня отвернулся и опять углубился в свои мысли.

«Гордятся своим славным прошлым. Косово поле, косовская битва! Чудо из чудес! Так ведь и мои предки волокли тогда для войска пищу и снаряжение; не будь нас, все это пришлось бы делать самим людям… Восстание против турок! Великое, благородное дело, но кто там был? Разве восстание поднимали эти надменные пустозвоны, которые, ничего не делая, проходят, задрав нос, мимо меня, будто в том их заслуга? Возьмем, к примеру, хотя бы моего хозяина. И он гордится и хвастается восстанием, особенно тем, что в борьбе за освобождение родины погиб его прадед, редкостный юнак. Так разве его в этом заслуга? Гордиться имеет право его прадед, а не он; прадед его пал жертвой за то, чтобы мой хозяин, его потомок, был свободен. И он свободен, но что он, свободный, делает? Украл чужие доски, повалился в телегу и захрапел, а я тяну и его и доски. Теперь, продав доски, он бездельничает, пьянствует, похваляется славным прошлым. А сколько моих предков было зарезано во время восстания, чтобы прокормить бойцов? Да разве не они волокли тогда военное снаряжение, пушки, провиант и порох, и все же нам и в голову не приходит бахвалиться их заслугами, ведь мы попрежнему добросовестно и терпеливо исполняем свои обязанности, как исполняли их и наши предки.

Гордятся муками своих предков, пятисотлетним рабством. Мой род страдает с тех пор, как существует; мы и по сей день мучаемся, находясь в ярме, но никогда не звоним по этому поводу в колокола. Издевались, слышь, над ними турки, резали, сажали на кол. Моих же предков резали и жарили и турки и сербы; да и каким еще только мукам нас не подвергали!

Гордятся верой своей, и ни во что не верят. А разве я и весь мой род виноваты в том, что нас не принимают в христианство? Заповедь говорит им: «Не укради», а вот же мой хозяин крадет и пропивает краденые деньги. Вера учит их делать ближнему добро, а они друг другу причиняют зло. Лучшим примером добродетели считается тот, кто не совершил зла, и, разумеется, никто и не собирается потребовать, чтобы, не делая зла, он сотворил добро. И вот докатились до того, что добродетелью считают любое бесполезное дело, лишь бы оно не приносило вреда».

Вол так глубоко вздохнул, что от вздоха его пыль поднялась с земли.

«Да и то сказать, — продолжает он свои грустные размышления, — разве я и мой род в этом отношении не выше их всех? Я никого не убил, не оговорил, ни у кого ничего не украл, не выгнал никого ни с того ни с сего с государственной службы, не протягивал рук к государственной казне, не объявлял себя умышленно банкротом, никогда не заковывал в кандалы и не сажал в тюрьму ни в чем не повинных людей, не клеветал на своих друзей; не изменял я своим воловьим принципам, не давал ложных свидетельских показаний, никогда не был министром и не причинял стране вреда. Кроме того, не совершая зла, я делаю добро даже тем, кто мне вредит. Родился я, и сразу же злые люди лишили меня материнского молока. Бог ведь создал траву для нас, не для людей, а у нас и ее отнимают. И, несмотря на все это, мы тянем людям повозки, пащем и кормим их хлебом. И все же никто не признает наших заслуг перед родиной…

По христианскому уставу люди должны соблюдать все посты, а они не выдерживают и самого малого поста, я же и весь мой род постимся всю нашу жизнь с той самой минуты, как нас лишают материнского молока».

Вол уронил голову, но, как бы озабоченный чем-то, вновь поднял ее, сердито фыркнул и, казалось, вспомнив что-то важное, мучившее его, вдруг радостно промычал:

— Теперь я знаю, в чем дело! — и продолжал свои рассуждения.

«Гордятся они свободой и гражданскими правами. Над этим я должен серьезно поразмыслить. Но сколько ни думай, ничего не придумаешь. В чем эти их права? Если полиция прикажет им голосовать, они голосуют. Да ведь с таким же успехом и мы могли бы промычать: «За-за!» Если же им не прикажут, они не осмеливаются голосовать и вмешиваться в политику, так же как и мы.

Подчас и они, без вины виноватые, подвергаются арестам и терпят побои. Мы хоть замычим и отмахнемся хвостом, а у них и на это не хватает гражданской доблести».

В этот момент из трактира вышел хозяин. Пьяный, едва держась на ногах, с мутными глазами, подошел он к телеге, шатаясь из стороны в сторону и бормоча какую-то чепуху.

«Вот на что этот гордый потомок использовал свободу, которую его предки завоевали своей кровью. Ладно, мой хозяин пьяница и вор, но на что ее употребили другие? Только на то, чтобы, ничего не делая, гордиться прошлым и заслугами своих предков, к которым они имеют такое же отношение, как и я.

А мы, волы, остались такими же прилежными и полезными тружениками, какими были и наши предки. Мы — волы, это так, но все же мы и теперь можем гордиться своим мученическим трудом и заслугами».

И, глубоко вздохнув, вол сунул голову в ярмо.

 

Источник: Доманович, Радое, Повести и рассказы, Государственное издательство художественной литературы, Москва 1956. (Пер. Г. Ильиной)

Мы, сербы, хвала милостивому богу, сделали все, что положено, и теперь можем на досуге зевать, сколько душе угодно, дремать, нежиться и почивать, а когда нам и это надоест, можем, потехи ради, полюбопытствовать, что в других, не таких счастливых странах делается. Говорят — упаси нас, господи, от такой напасти! — будто есть страны, где люди все дерутся да ссорятся из-за каких-то там прав, свободы какой-то и личной безопасности. Мороз по коже подирает, как подумаешь о несчастных, которые у себя дома никак не разберутся, тогда как мы до того дошли, что наводим порядки даже в Китае и Японии. С каждым днем уносимся все дальше от своей страны, еще немного, и наши журналисты начнут присылать корреспонденции с Марса, Меркурия или, на худой конец, с Луны.

—

И я сын этого счастливого народа и вот хочу, дабы не отстать от моды, рассказать вам об одной далекой, очень далекой неевропейской стране и о том, что происходило в ней очень, очень давно.

Неизвестно в точности, где находилась эта страна, как назывался народ, ее населявший, но во всяком случае было это не в Европе, а народ мог называться любым именем, только не сербами. На этом сходятся все старые историки, хотя новые, возможно, попытаются утверждать противное. Впрочем, сие не входит в нашу задачу, и я не касаюсь этого вопроса, хотя и грешу таким образом против обычая говорить о том, чего не разумеешь, и делать то, к чему непригоден.

Достоверно известно, что народ этот, испорченный и безнравственный, был исполнен пороков и пагубных страстей; вот я и решил позабавить вас рассказом об этом.

Разумеется, дорогие читатели, вы не можете безоговорочно поверить, что когда-либо могли существовать столь испорченные люди, но знайте — все это я рассказываю по старинным записям, хранящимся у меня.

Вот в точном переводе несколько донесений разным министрам:

«Земледелец Н. Н. из Кара зашел сегодня после пахоты в корчму, где пил кофе и с упоением читал газеты, в которых делаются выпады против нынешних министров…»

«Учитель Т. из Борка по окончании школьных занятий собирает вокруг себя крестьян и подговаривает их основать хоровую дружину. Кроме того, этот учитель играет с подмастерьями в клисс[1], а с учениками — в пуговки и поэтому чрезвычайно вреден и опасен. Некоторым крестьянам он читал книги и предлагал покупать их. Это зло нельзя терпеть. Он развращает всю округу и клевещет на честных граждан, уверяя, будто они хотят свободы, а на самом деле он сам беспрестанно твердит, что свобода слаще всего на свете. Заядлый курильщик и, когда курит, плюется».

«Священник Дж. из Cора, совершив службу в храме, отправился на митинг в соседний город».

Сами видите, какого только сраму не бывало на свете!

Слушайте дальше:

«Судья С. голосовал сегодня за общинное правление. Этот обнаглевший судья выписывает оппозиционную газету и с наслаждением ее читает. Он осмелился отстаивать в суде правоту крестьянина, обвиненного в оскорблении и сопротивлении властям за то, что он при свидетелях заявил о своем нежелании покупать хоть что-нибудь в лавке кмета Габора. Кроме того, этот же судья выглядит задумчивым, а это ясно доказывает, что он насквозь порочен и наверняка замышляет крупный заговор против теперешнего режима. Нужно привлечь его к суду за оскорбление государя, ибо он безусловно не может быть сторонником династии, раз пьет кофе в кафане[2] Мора, дед которого был добрым знакомым побратима Леона, поднявшего в Ямбе мятеж против приближенных деда ныне правящего государя!»

Были и еще менее достойные люди в этой несчастной стране. Познакомьтесь хотя бы с этим донесением:

«Адвокат из Тула защищал одного бедняка, отца которого убили в прошлом году. Адвокат этот страстный охотник и любитель пива и, что еще хуже, основал какое-то общество помощи бедным нашей округи. Этот дерзкий выродок утверждает, что шпионы — самые последние люди!»

«Учитель Т. бегал сегодня по городу с уличными мальчишками и крал у зеленщиков груши, а вечером стрелял из рогатки в голубей и разбил окно в казенном здании. Это бы еще куда ни шло, но он посещает митинги, голосует на выборах, беседует с гражданами, читает газеты, говорит о государственном займе и чего только еще не учиняет во вред преподаванию!»

«Крестьяне из Вара начали строить новую школу, и, вполне возможно, этим пороком заразится вся округа. Нужно срочно пресечь сие гнусное направление, вредное для государства!»

«Ремесленники в Варе основали читальню и каждый вечер собираются там. Эта страсть пустила глубокие корни, особенно среди молодежи, а люди постарше мечтают основать, кроме читальни, пенсионный фонд. Нельзя терпеть этого в нашем крае, ибо сие является соблазном для всех порядочных людей, не ругающих министров!.. А один ремесленник помышляет даже о разделении труда!.. Роковые страсти!..»

«Крестьяне из Бадуа требуют общинного самоуправления!»

«Граждане Трои хотят свободы выборов!»

«Многие здешние чиновники добросовестно делают свое дело, а один, помимо этого, играет на флейте и знает ноты!»

«Писарь Мирон с увлечением танцует на вечеринках и заедает пиво солеными семечками. Чтобы он излечился от этих страстей, надо его выгнать со службы».

«Учительница Хела каждое утро покупает цветы и тем соблазняет окружающих. Нельзя держать такую на службе — она испортит нам молодежь».

—

Кто бы мог перечислить все гнусные страсти этого несчастного народа? Достаточно сказать, что во всей стране нашлось лишь десять порядочных и честных людей, а все остальные — и мужчины и женщины, и старые и молодые— были испорчены, как говорится, до мозга костей.

Каково, по-вашему, было этому десятку честных и хороших людей в той испорченной стране?.. Тяжело, очень тяжело, и больше всего из-за того, что были они невольными свидетелями гибели своего отечества, так горячо ими любимого. Ни днем, ни ночью не давала им уснуть забота: как исправить своих грешных сограждан, как спасти страну от гибели?

Пламенно любящие свою родину, полные добродетелей и благородства, они готовы были принести любые жертвы на алтарь отечества. И в один прекрасный день мужественно склонили они головы перед волей жестокой судьбы, уготовавшей им тяжкое бремя, и стали министрами, взяв на себя благородную задачу очистить страну от грехов и страстей.

Люди они ученые, и все же нелегко было им справиться с таким трудным делом.

Но вот однажды самого глупого из них (а на языке того народа это значило самого остроумного) осенила мысль созвать Народную скупщину с тем, однако, чтобы дела в ней решали иностранцы. Ухватились все за эту дивную идею и наняли на государственный счет двести иноземцев да столько же еще навербовали из числа тех, что случайно оказались в этой стране по торговым делам. Отказывались они, отказывались, но — чья сила, того и воля. Так набралось четыреста иностранцев, готовых стать депутатами, решать разные дела на благо страны, выражать народные чаяния.

Когда таким образом вышли из положения, подыскав достаточное количество людей на роли народных представителей, сейчас же объявили выборы депутатов. Пусть это вас не удивляет — таков уж был обычай в той стране.

Начались заседания Скупщины. Ораторствуют, спорят, выносят решения… Нелегко выполнить столь важную задачу. Вначале все шло сравнительно гладко, но как только коснулись страстей, дело сразу застопорилось. И так было до тех пор, пока не выискался один да не предложил принять решение, которым все страсти в стране отменяются.

— Да здравствует оратор! — грянул восторженный клич.

Все присутствовавшие в зале Скупщины с энтузиазмом поддержали предложение, и было вынесено решение:

«Народное представительство, исходя из того, что страсти мешают прогрессу народа, считает необходимым добавить к новому закону следующий пункт;

«С сего дня страсти прекращают свое существование и отменяются как вредные для народа и государства».

Не прошло и пяти минут после подписания закона об отмене страстей, и хотя знали об этом только депутаты, а посмотрите, что происходило в народе, во всех краях без исключения.

Достаточно будет процитировать вам в переводе одно место из чьего-то дневника.

Вот что там написано слово в слово:

«…Я был заядлым курильщиком. Бывало, только про¬снусь, сразу за сигарету. Однажды утром просыпаюсь, беру коробку с табаком и свертываю, по обыкновению, сигарету. Вдруг как-то мне не по себе стало (именно в этот момент депутат вносил свое предложение), рука у меня задрожала, сигарета выпала; поглядел я на нее и с отвращением сплюнул… «Не буду больше курить», — решил я, и табак мне показался омерзительным, глаза бы на него не глядели. С чего бы это? Выхожу я во двор, а там чудеса творятся. В воротах стоит мой сосед, непробудный пьяница, который без вина не мог часу прожить; стоит он трезвый, глядит перед собой и чешет затылок.

— Вот принес, пожалуйста, — говорит ему слуга и протягивает, как обычно, бутылку вина.

Сосед хватает ее и швыряет оземь так, что только брызги летят.

— Фу, мерзость! — восклицает он с отвращением, глядя на разлитое вино.

Затем он долго молчит, а потом просит воды с вареньем.

Принесли ему, он отпил немного и отправился по делам.

Жена его заплакала от радости, видя, как муж ее внезапно исправился.

Другой мой сосед, тот, что с упоением читал газеты, сидит возле открытого окна; и он как-то изменился, на себя не похож.

— Получили газеты? — спрашиваю его.

— И глядеть на них не хочу, — так они мне опротивели, — ответил он. — Сейчас я как раз собираюсь почитать археологию или греческую грамматику!..

Я пересек двор и вышел на улицу.

Весь город преобразился. Один страстный политик от-правился было на митинг. Идет человек по улице и вдруг, вижу, поворачивает назад и бежит, будто за ним гонятся.

Что с ним, удивляюсь я, и спрашиваю, почему это он ни с того ни с сего назад повернул.

— Пошел я на митинг, — говорит он, — и вдруг меня осенило, что гораздо лучше выписать книгу о сельском хозяйстве или отечественной индустрии и читать ее дома да совершенствоваться в труде. Что мне за дело до митинга? — И он ринулся домой изучать земледелие.

Никак я не мог надивиться на все эти чудеса, вернулся домой и стал рыться в учебниках психологии, желая прочесть то место, где говорится о страстях.

Дошел до страницы, на которой написано «Страсти», а там только заглавие осталось. Все остальное изгладилось, будто никогда ничего и написано не было!..

— Господи помилуй? Это еще что такое?!

Во всем городе не найти ни одного подверженного порокам и пагубным страстям человека; даже скотина и та стала вести себя приличнее.

Только на следующий день прочли мы в газетах решение Скупщины об отмене всех страстей.

— Ага, вот в чем дело! — воскликнули все. — Мы-то удивляемся, что с нами такое происходит, а это, оказывается, Скупщина отменила страсти!»

Приведенной выдержки из дневника достаточно, чтобы показать происходившее в народе, когда в Скупщине принимался закон об отмене страстей.

Потом об этом сделалось известно всем и каждому, и удивляться перестали, а учителя в школах так поучали своих учеников:

«Некогда и страсти были в человеческих душах, и это был один из самых запутанных и трудных разделов психологии; но по решению Скупщины страсти отменены, так что теперь в психологии, как и в человеческих душах, нет такого раздела. Страсти отменены такого-то числа такого-то года».

— И слава богу, не надо их учить! — перешептываются ученики, довольные решением Скупщины, ибо к следующему уроку нужно затвердить только:

«Такого-то числа такого-то года по решению Скупщины отменены все страсти, и таким образом их нет у людей!…»

Кто повторит это без ошибки, получит отличную отметку.

Вот так, одним махом, этот народ был спасен от страстей, исправился, и от него, по некоторым преданиям, произошли ангелы!..

 

Источник: Радое Доманович, Повесты и рассказы, Государственное издательство художественной литературы, Москва 1956. (Пер. Е. Рябовой)

 

[1] Клисс – игра, напоминающая городки.

[2] Сербский постоялый двор, закусочная, трактир.

Этот рассказ написан в 1898 году. Историческа подоснова его такова: в 1888 году, король Милан (отец Александра Обреновича) под давлением народных масс был вынужден принять конституцию, дававшую известные политические права народу. После принятия конституции Милан отрекся от престола в пользу своего несовершеннолетнего сына Александра, который стал вводить полицейский режим, бесцеремонно попирая все права народа. Введение этого режима совершалось под лозунгом «умиротворения политических страстей», которые, как утверждала правительственная пропаганда, были якобы главным препятствием в процветании и прогрессе народа. Лозунг «умиротворения страстей» стал в 90-х годах одним из главных пунктов программ правительства. В начале 1894 года было образовано так называемое «нейтральное» (то есть внепартийное) правительство во главе с Джордже Симичем, который заявил, что будет считать своей миссией «обуздание разбушевавшихся страстей, смирение умов, и обеспечение порядка и законности в нашей стране». 9 мая 1894 года король Александр отменил конституцию 1888 года и ввел старую, реакционную конституцию 1869 года. В тронной речи в апреле 1895 года он говорил: «Потребность Сербии в умиротворении политических страстей, укреплении спокойствия и порядка в стране, которые позволят всем нам посвятить себя серьезному и плодотворному труду… побудили меня принять решение об отмене в прошлом году декретом от 9 мая конституции 1888 года и возвращении в силу конституции 1869 года».