(Предыдущая часть)

Пришел он в митрополию, но попасть туда долго не мог: огромная толпа крестьян загораживала вход.

— Чего ждете, братья? — спросил святой.

— Дьявола ждем! — сердито ответил один крестьянин.

— Побойтесь бога, люди, ведь здесь митрополия.

— Сумасшедший дом! — загалдели крестьяне.

Савва попробовал их урезонить, но крестьяне загудели пуще и заглушили его.

— Зачем же вы пришли сюда? — снова задал им вопрос Савва.

— Коли так и дальше будет, то пришли мы зря. Мы жалуемся на попа, а митрополит и слушать не хочет.

— Чем же провинился ваш поп?

— Он кругом виноват! Пьянствует, дерется с нашим братом, живет невенчанно и блудник к тому же — нельзя его в дом впустить, где есть женщины. Нам таких попов не надо. А митрополит толкует о каких-то канонах, словно нам от них польза какая. «Я, говорит, постараюсь, чтобы он исправился. Отправляйтесь спокойно по домам и поклонитесь вашим хозяйкам». Мы закрыли свою церковь, говорим ему, и не уйдем отсюда, пока поп не уберется из нашего села.

— А что ответил митрополит?

— Плохое говорит, терпите, говорит, и живите в мире со своим попом. Некуда его мне отправить. — Не желаем его ни живого, ни мертвого, — говорим митрополиту, а он свое твердит про старые книги; напоследок пожал плечами и говорит: «Делайте что хотите!» А раз так, возьмем мы дубину хорошую, и пускай тогда поп на себя пеняет. Нет у нас для него другого решения.

Удивил святого такой разговор. Тяжело стало у него на душе, и он решил было уйти, но подумал, что надо все же лично переговорить с главой церкви; крестьяне, может быть, по злобе клевещут на праведного и доброго попа.

Святой пробрался сквозь толпу и вошел в митрополию. Слуге он дал свою «визитную карточку» — Савва-Растко Неманич, директор Высшей женской школы — для вручения секретарю его высокопреосвященства.

Странный человек был этот секретарь. Весьма любезный и очень разговорчивый, он неприветливо встречал тех, кто приходил с пустыми руками. Святой Савва слегка оторопел, увидев, что творится в прихожей, перед дверями могущественного секретаря, который имел огромное влияние на владыку.

Толклось тут несколько попов, каждый со своим подношением. Один из них, оборванный, засаленный, несчастненький попик, очевидно, из какого-нибудь захудалого прихода, держал в руках наседку. Она пронзительно кудахтала и хлопала крыльями. Другой, заплывший от жира, держал за задние ноги поросенка, хорошенького белого сосунка. Поросенок визжал и вырывался, но поп держал его крепко: не мог он лишиться такой протекции. В объятиях у третьего попа блеял ягненок, четвертый принес индюка. А один с сияющим от радости лицом приволок здоровенного кабана в подарок секретарю. Почесывая кабану брюхо, поп с вызывающим высокомерием презрительно смотрел через плечо на попа, державшего курицу, и на лице у него было написано: «Мог бы не тащиться со своей наседкой!»

— Заткни глотку своей квочке, — набросился он на беззащитного бедного попа, — господин секретарь не может работать из-за ее кудахтанья, голова у человека разболеться может. Кроткий человек секретарь, все терпит. Будь я на его месте, я бы такому курицей по голове съездил.

Служители святого алтаря захохотали, а бедняга поп сконфузился и покраснел. Что он, грешник, мог поделать? Не было у него ничего более подходящего и ценного для подарка, вот и договорился он с попадьей, что отнесет курицу.

— А вы ничего не принесли? — спросил Савву обладатель поросенка.

— Я, видите ли, не бывал здесь и не знал про такой обычай.

— Э, дорогой, никуда это не годится! — резонно заметил поп с ягненком.

— Знаешь, как в писании сказано: «Приношахом дары своя и поклоняемся. Ему же честь — честь, ему же слава — слава!» — с достоинством произнес поп, почесывавший кабана.

— Я бы посоветовал вам пойти на рынок и купить хорошего поросеночка. Дело пойдет еще скорее, если прихватите бутылку коньяка для господина митрополита. Он любит французский коньяк. Вот поглядите на меня! — добавил поп с кабаном, вытаскивая из одного кармана рясы литровую бутылку коньяка, а из другого бутылку настоящего ямайского рома.

Савва смутился, растерялся, не зная, что предпринять. Но когда слуга пригласил к секретарю попа с кабаном, Савва решил отправиться на рынок.

Через час святитель возвратился с поросенком на плече, из карманов у него торчали бутылки с французским коньяком и ромом. Бедняга едва дотащился с такой поклажей, но порядок есть порядок, и Савва не хотел нарушать старинных сербских обычаев.

— Вот так! Теперь другое дело! — сказал поп с поросенком и стал разглядывать и оценивать Саввиного поросенка, сравнивая его со своим.

— Жареный кило на четыре потянет… Мой побольше. Сколько вы заплатили за него? — спросил он Савву.

— Десять динаров.

— Дорого, зато уж хорош!

Держа свою курицу за шею, чтобы она своим кудахтанием не тревожила секретаря, бедный поп грустно смотрел на беседующих, забившись в угол прихожей.

Прием между тем шел в строго утвержденном порядке. После попа с кабаном был принят поп с ягненком (очевидно, господин митрополит любил баранинку), затем поп с поросенком; его поросенок был на два-три килограмма потяжелее Саввиного. И только после него позвали Савву.

Счастье его, что догадался купить подарок, иначе наверняка пришлось бы ему пропустить и того грешника с наседкой.

Но святой был большой добряк. Он пренебрег такой мелочью и вежливо, деликатно предложил бедняку с курицей пройти раньше, но поп не осмелился принять этого приглашения, боясь, что секретарь закричит на него: «убирайся со своей наседкой, можешь подождать, пока я других приму», и выгонит вон.

Савва вошел. Секретарь принял его любезно, но и с большим достоинством как хороший дипломат и указал на стул, Савва передал поросенка служителю с засученными рукавами и присел возле письменного стола секретаря.

Он огляделся. Да, в комнате было на что посмотреть, словно он вошел в зверинец. Какой только живности здесь не было: свиньи, поросята, ягнята, индейки, гуся, курицы, утки. И все это «принятое как жертвоприношение для трапезы архипастыря» радостно благословляло господа на свой лад: хрюканьем, кудахтаньем, блеяньем, гаканьем — ну, просто чудо. За живностью приглядывал служитель. Кроме птиц, были здесь и другие приятные вещи: бочонок с творогом и сливками, несколько бочонков с вином и препеченицей[1], фляги с ромом и коньяком и еще всякая всячина.

Смерив глазами Саввиного поросенка и заметив, что у просителя из карманов торчит по бутылке рома и коньяка, секретарь любезно улыбнулся и спросил:

— Что угодно сударю?

Савва подробно рассказал ему про свои горести и про желание переговорить обо всем с господином митрополитом.

— С его высокопреосвященством?.. Э, видите ли, придется… — озабоченно начал секретарь… — Он в ссоре с некоторыми наставницами Высшей женской школы, они смеялись, когда митрополит рассказывал им, как к лицу ему голубое атласное одеяло. Сердце у него, видите ли, удивительно чувствительное, к тому же под голубым одеялом он и вправду выглядит великолепно, словно святой. Но, впрочем… подождите, сколько сейчас времени?.. Десять, прекрасно! — радостно сказал секретарь, а про себя подумал: «Хм, десять часов! Владыка еще не совсем пьян, с ним можно, пожалуй, еще говорить».

Савва обождал, пока секретарь доложил о нем господину митрополиту.

Войдя в приемные покои, Савва увидел его преосвященство. Он спокойно сидел в кресле, обитом голубым шелком, в полном одеянии и с митрой на голове.

Смиренно и низко поклонился святой владыке церкви, а митрополит, сложив, как полагается, пальцы правой руки, благословил Савву. Савва опять поклонился и остановился в отдалении.

— Садитесь! — сказал митрополит усталым, тихим и слегка охрипшим голосом. Савва сел.

— Как вы себя чувствуете? Как на том свете?.. как поживает господь Саваоф, здоров ли?.. Как бог-сын?.. Что делает брат во Христе Петр, как поживают Лука, Илья и другие мои добрые друзья?

— Хорошо, господь болел инфлуэнцией, простудился, должно быть, да и стар уже, годы не те, но теперь поправился. Петр и Лука живут попрежнему. Илья все стреляет и катается на колеснице. И правильно делает, чем ему еще заниматься? Остальные все пребывают в добром здравии и кланяются вам. Недавно я получил от Луки открытку с Меркурия: не знаю, что он там делает, заседает, наверно, в какой-нибудь комиссии. «Передай большой привет митрополиту, — пишет он мне, — и прихвати у него на прощанье бутылочку коньячку — у него всегда он водится».

— Хе, хе, хе! Спасибо ему… Озорник он, шутит все. Хе, хе… коньяк! Вот так святой, — промолвил митрополит.

— Как вы, ваше преосвященство, как здоровье?

— Хм, прилично. Нос вот только распух. Смазываю его, это мне хорошо помогает, но я часто страдаю запорами. Вчера у меня был очень плохой стул. Сегодня утром, слава богу, хороший, только бы хуже не стало. Между прочим, большое несчастье у меня… Дурни мои недоглядели, и, знаете, в моей уборной лопнула труба. Это очень неприятно. Я страшно рассердился и, против обыкновения, обругал всех на чем свет стоит. У меня, видите ли, уборная на английский манер, и я этим очень дорожу. Это я еще в России позаимствовал. Люблю я внедрять разные полезные вещи и обычаи. Как только я стал главой церкви, сейчас же провел реформу и установил английский нужник! — со смаком повторял его преосвященство.

Пока Савва раздумывал, что ему ответить на все это, митрополит изменил тему разговора.

— Нравится вам эта подкладка?

Очень красивая.

— И дорогая… Не хотите ли коньяку?.. Сима, принеси коньяк… А знаете ли вы, сколько у меня шуб… Не знаете?

— Нет.

— А это очень интересно!

— Несомненно.

— Отгадайте… Поставь коньяк тут и принеси ту, знаешь, что я шил в Москве, покажу ее господину… Представьте себе, у меня двадцать две шубы. Думается мне, что ни патриарх, ни петроградский митрополит не имеют столько. Я перещеголял всех… Хороший коньяк… Хотите еще?

— Спасибо, больше не могу.

— Неужели? А я вот могу: пью для желудка. Положи-ка сюда эту шубу. Посмотрите, какая мягкая кожа. Одна только подкладка стоит две тысячи динаров. Но зато уж вечная. Я получаю прямо-таки наслаждение от своих шуб. Мой сын нарисовал меня как раз в этой шубе… Сима, принеси мой портрет, где я в этой шубе… Коньячку, Сима… Немного, знаете, отвернут один край, и видна подкладка…

В этой длительной и столь приятной беседе Савва едва улучил момент, чтобы перевести разговор и поведать о Высшей женской школе и своих горестях.

— Я слегка повздорил с ними. Уверяют, что голубое одеяло мне не к лицу. И еще смеялись, когда я им весьма подробно рассказывал об этом. И вообще для чего школа женщинам? Я противник женского образования. Сима, принеси коньяку! Я не хочу волноваться. Я исправно получаю свое жалованье и забочусь о своем доме. Высшая женская школа меня не касается. Я и в церковь хожу по настроению, а уж со школой и подавно не имею никаких дел.

На прощание митрополит сказал Савве:

— Заходите почаще. Я люблю иногда обсудить какую-нибудь специально церковную проблему.

Поблагодарил святитель и ушел с сокрушенным сердцем.

Не успели закрыться двери за Саввой, как митрополит позвал своего секретаря и, подробно обсудив с ним, какие приношения поступили в тот день, распорядился сейчас же отправить в газеты сообщение о визите святого Саввы. Секретарь привык к подобного рода поручениям. Узнав у его преосвященства, о чем велась беседа со святым, он написал заметку следующего содержания:

«Сегодня утром Савва-Растко Неманич, наш святой и просветитель, посетил его преосвященство, господина митрополита Сербии. Разговор касался ряда церковных проблем. Его преосвященство, господин митрополит с необыкновенной осведомленностью и глубоким знанием церковных дел разъяснил святому все, что вызывало его недоумение. Посещение произвело на Савву необычайно сильное впечатление и потрясенный знаниями, благородством и талантами митрополита, святой с горечью воскликнул: «Ах, боже мой, если бы я обладал такими знаниями и талантами, сколько я сделал бы полезного для просвещения своего рода! Но что не довелось свершить мне, совершит нынешний митрополит. Я был только предтечей этого великого человека. Пусть же он живет и здравствует во славу рода своего!»

Вот каких успехов достиг владыка церкви, несмотря на то, что лопнула труба в его уборной! Подумайте только, что сделал бы он для веры православной, не случись этого несчастья! Какие бы подвиги совершил!

(Далее)

 

[1] Препеченица – особо приготовленная водка.

(Предыдущая часть)

Чего же мог добиться святой Савва в такой компании? На основании докладной записки тупоумных филологов Главный совет по делам просвещения вынес решение, что у Саввы нет достаточной подготовки для столь важной должности. Об этом сообщили Савве. Он тотчас телефонировал богу.

— Алло!

— Алло!

— Это канцелярия Саваофа?

— Кто у телефона?

— Савва.

— Что случилось, чадо мое? — спрашивает бог.

— Пропал я. Не признают здесь моей квалификации. Главный совет по делам просвещения отверг мою кандидатуру.

— Слушай, Савва. Познакомься-ка ты с кем-нибудь из членов Главного совета и напиши вместе с ним школьный учебник. Ну, например, по закону божьему или хрестоматию какую. Сразу же признают твою квалификацию. Не откладывай в долгий ящик… Ну, прощай, у меня заседание.

— До свидания.

Телефон звякнул два раза, и Савва отправился выполнять божий совет.

Он сделал так, как велел ему бог, и дела его поправились. Квалификация его была признана, к тому же святой недурно заработал. Мотай на ус, что говорят другие; учитывай, что к чему, и сразу все пойдет как по маслу.

Но когда все было улажено, поднялась шумиха в Высшей женской школе.

Крик, ругань, шум, — оглохнуть можно. Громче всех кричали те, которые взялись за преподавание из корыстных соображений и следуя моде. Жалованье свое они тратили на шляпки и туалеты. Они-то и возмущались больше всех этой «неслыханной дерзостью» — назначением директором самого передового учебного заведения старого монаха; в общество «остроумных и элегантных» дам с высшим образованием ввели какого-то неотесанного средневекового невежду!

О чем они могут с ним говорить?! Вот уж будет прекрасное времяпровождение!

Одним словом, позор, неслыханный позор!

Между тем святой Савва поднялся спозаранку. Ему предстояло приступить к работе, а он, как человек старой закалки, любил точность не меньше чем наши государственные советники. Сначала набожный Савва решил зайти помолиться и отстоять службу в церквушке святой Натальи и только потом направиться в школу. Он представил себе, как встретит в церкви учениц и наставниц, и заранее радовался, что услышит дорогие его сердцу церковные песнопения. Но едва подойдя к церкви, он понял, что жестоко ошибся. Ворота были закрыты, и нигде никакого признака жизни. На улице редкие прохожие, промелькнет рабочий в рваной одежонке, шатаясь, пробредут два-три запоздалых гуляки, пройдет пекарь, продавцы салепа[1] дудят в рожок и кричат низкими голосами монотонно и протяжно: «Са-алеп! Горячий, горячий!» Долго прогуливался святой взад и вперед, время от времени проверяя, не открыли ли ворота. Поговорил немного с пекарем, чтобы скоротать время, выпил два стакана салепа, что облегчило его кашель, но ворота все не открывались.

Подошедший с корзиной хлеба пекарь два-три раза с силой стукнул в ворота, нажал звонок, после чего появился, зевая во весь рот, косматый заспанный служитель и открыл ворота. Вместе с пекарем вошел и Савва.

— Разве никого еще нет из наставников? — спросил святой служителя.

— Никого, рано еще.

— Когда же они приходят?

— Так, без четверти восемь, в восемь.

— А когда начнется заутреня?

— Сегодня?

— Да, сегодня.

Парень удивленно посмотрел на Савву.

— Сегодня ведь среда!

— Да, среда.

— Так ведь все заняты, будни — что вы хотите? В церковь ходят по праздникам, и то дежурные, а не все.

Савва впал в уныние. Тяжело стало у него на душе, и он попросил открыть ему церковь. Но служитель открыл ее после того, как удостоверился, что посетитель — новый директор школы Савва Растко Неманич.

С благоговением вступив в церковь, святой вволю поплакал в утренней тишине. Облегчив душу, он опустился на колени, возвел очи горе и погрузился в молитву. Парень заглянул в церковь и, увидя Савву в таком положении, фыркнул от смеха.

Как только начали собираться наставницы, он поспешно сообщил им, что чуть свет, раньше пекаря, пришел новый директор и расспрашивал, когда приходят наставницы, когда начинается заутреня, а потом отправился в церковь и молится там до сих пор.

— Стоит на коленях, плачет и читает молитвы, — сказал в заключение служитель.

— Чтоб ему пропасть! — воскликнула одна преподавательница.

— Этого нам еще не хватало! — с отчаянием в голосе произнесла другая.

— Является на рассвете, словно пильщик дров! — сказала третья.

— Подумайте только, он хочет, чтобы мы поднимались ни свет ни заря, как фабричные работницы. Но это тебе не удастся, будь ты хоть стократ святой! — прошипела четвертая.

— Никогда он не увидит меня здесь раньше восьми. Я знаю свой предмет, свои часы и, кончив дело, иду домой, а он пускай хоть день и ночь торчит в своей церкви как сумасшедший, если ему это нравится, — опять начала первая.

— Ей богу, это просто издевательство! Он унижает наше достоинство!

— Это черт знает что! — провизжала пятая.

Подошла еще одна наставница, и шум усилился.

— К нам пожаловал новый директор!

— Правда? Где же он?

— В церкви.

— В церкви? Вранье! Что сегодня в церкви?

— Право же, в церкви. Притащился до свету, вместе с пекарем.

— Злился, что нас не было.

— Вот еще новости! Если ему, старому, не спится, так я сплю сладко. А что он делает в церкви?

— Плачет, говорят!

— Плачет, отчего это?!

Переглянувшись между собой, наставницы разразились хохотом.

— Пойдемте, посмотрим на него! — предложила одна из них.

— Что ты, он заметит!

— Нет, мы только вдвоем.

Две из них подкрались к дверям церкви. Сложив руки и подняв глаза к небу, на коленях стоял Савва и шептал молитвы, а слезы катились по его благочестивому лицу, жемчугом рассыпаясь по его длинной седой бороде.

— И правда, плачет, — прошептала одна из девиц.

Подтолкнув друг друга, они прыснули от смеха и убежали. В канцелярию они ворвались, хохоча до слез.

— Стоит на коленях и плачет, — едва выговорили они от смеха.

Все покатились с хохоту, и две другие наставницы побежали взглянуть на чудо собственными глазами. Скоро они все перебывали в церкви, а Савва, всей душой предавшись искренней молитве, и не заметил их.

Подкрепленный долгой молитвой, Савва, наконец, поднялся и направился в канцелярию.

— Тс-с! — зашипела одна из преподавательниц, делая остальным знаки прекратить смех и крик, — идет директор!

— Чего доброго, он и здесь начнет читать «Отче наш»?! — заявила одна, и все снова залились смехом.

Тихо, с кротким видом вошел святитель в канцелярию, поднял правую руку и тремя перстами благословил достойных христианок.

На благословение святого они ответили «большим реверансом», то есть троекратным приседанием. Затем каждая подошла представиться новому директору.

— Имею честь представиться, — начала первая, — я лиценциатка[2] философских, юридических и социальных наук.

Савва смутился, услышав такой странный титул, и не успел еще разобраться в его значении, как подошла другая преподавательница.

— Я окончила… университет, владею французским, немецким и английским языками, а получаю здесь, представьте себе, жалованье одинаковое с теми, кто окончил лишь Высшую женскую школу. Это несправедливо, и вы должны положить этому конец.

Святой смутился еще больше; вдруг откуда-то из угла послышался плаксивый возглас третьей преподавательницы:

— Пожалуйста, господин директор, не позволяйте им ругать и оскорблять нас. Нам прекрасно известны их знания.

— Все же есть некая разница, — пропищал кто-то.

— Есть, конечно, но только не в вашу пользу, — закричали другие.

— Ха, ха! Это ясно как день!

— Мы не мыли салат мылом! — опять вставила первая.

— К кому это относится?

— Сами знаете, кого это касается.

— Мы не кухарки.

— И в кухарки-то не годитесь.

— Мы не авантюристки!

— Ну уж это безобразие!

— Это вы безобразничаете!

— Ах, как это плохо — не получить домашнего воспитания!

— А еще наставницы!

— Ужасно, ужасно!

— От вас, простите, весь ужас!

— Ну, будет вам, дети! — начал было Савва, — вы ссоритесь, а нужно жить в любви и дружбе…

— Она первая начала.

— Она, она, я никогда не ссорюсь, это всем известно!

— Ты только и живешь ссорами!

— Известно, кто переругался чуть не с половиной своих коллег.

— С такими…

— Успокойтесь, чада мои! — начал опять святой.

Но его слова потонули в общем крике и спорах; сразу поднялся такой галдеж, что в ушах зазвенело.

Савва вышел. Он опять отправился в церковь и стал молиться о душах этих заблудших овечек.

Горько наплакавшись и усладив свою душу теплой молитвой, святой взял четки и вышел на воздух, дабы освежиться и телесно. Чудесное свежее утро и приятная зелень сада успокоили утомленного святителя. Он сел на скамейку и полной грудью вдохнул чистый утренний воздух. Между тем в школе начались занятия. Сквозь открытые окна классов до святого время от времени долетали отдельные фразы. Голоса, доносившиеся из ближайшего класса, заинтересовали его: говорили по-сербски, а понять он ничего не мог. Савва подошел поближе. Слушал, слушал, но так ничего и не понял.

— Чтобы вам легче было запомнить эти музыкальные знаки, условимся так: одна нота — это девушка, унисон — созвучие двух звуков — замужняя женщина, пауза — разведенная женщина, а для вдовы примера нет! — басом пояснял кто-то.

— Простите, господин учитель, — а что такое разведенная женщина? — спросила девочка из первого класса.

— Вы не знаете, что такое разведенная?

— Не знаем, господин учитель.

— А знаете, что такое девушка?

— Знаем!

— Знаете, что девушка может выйти замуж?

— Знаем!

— Ну, тогда понять нетрудно и это. Если девушка, выйдя замуж, не уживается с мужем, добивается развода с ним и возвращается к отцу, она называется разведенной. Понятно?

— Да!

— Вот и прекрасно. Теперь ты, малышка, скажи-ка, что такое разведенная женщина?

Девочка объяснила правильно. Но преподаватель, как и подобает образцовому педагогу, желая закрепить знания своих учениц, обратился с тем же вопросом еще к нескольким и только после этого удовлетворился результатами своего объяснения.

— Ничего не понимаю: ноты, девушка, разведенная, вдова, — задумался святой. Он безуспешно старался связать эти понятия. В это время мимо проходил служащий, и Савва спросил его:

— Что происходит в той комнате?

— Там господин учитель учит детей музыке и пению.

Поблагодарив, Савва приготовился послушать пение, но ничего похожего не услышал.

Продолжались все те же непонятные объяснения. Вместо желанного церковного песнопения Савва услышал такой разговор:

— Выйдите сюда ты, ты, ты… Так, теперь вас семеро. Ты, Милица, самая высокая, стань здесь; ты, Ружица, стань рядом… так; а ты, Даница, здесь! — преподаватель выстроил учениц по росту. — Теперь слушайте внимательно: вы представляете собой звуки разной высоты. Ты, Аница, — с, ты — d, ты — e, ты — f, ты — g; ты, Ружица, — а, а ты, Милица, — h. Теперь вы называетесь: c, d, e, f, g, a, h[3]. Запомните каждая свой звук, и когда я спрошу ваше имя, вы мне его назовете. Итак, внимание! Как тебя звать? — спросил он самую высокую девочку.

— Я, господин учитель, ученица первого класса Высшей женской школы, почтительно отрапортовала девочка.

— Вот тебе на! Кто тебя об этом спрашивает, в себе ли ты? Какая ученица, что за чепуха! Объяснил, кажется, хорошо, а она мелет неведомо что! Скажи мне, как теперь тебя зовут?

— Меня зовут Милица…

— Кто тебя об этом спрашивает, глупенькая?! — мягко и учтиво перебил девочку наставник.

— Вы же спрашивали, господин учитель…

— Я-то знаю, о чем я спрашивал и что объяснял, а вот вы ничего не поняли! — снова перебил он, разозлись.

— Подойди сюда, милая, скажи мне твое имя! — обратился педагог к Ружице.

— Ружица…

— Вот тебе раз!.. Как тебя зовут?

— Ружица.

— Не Ружица ты, а тупица!

— Я Ружица, господин учитель,— повторила девочка дрожащим от слез голосом.

— Срам! Не понять такого простого объяснения! Ну, вот ты, скажи как тебя сейчас зовут?

—  Меня сейчас зовут Даница.

— А дома как тебя зовут, дура?

— Даница.

— Ох, с ума можно сойти! Какая Даница? Ты теперь не Даница, а g! Ты сейчас ге, понимаешь, ге, ге, ге, дурная ты голова. Тебя звать просто и ясно — ге, а не Даница! Ге, ге, ге! Запомни, что ты ге! — вышел из себя наставник и схватился за голову.

— Вы спрашиваете, как меня зовут, я и говорю — Даница! А вы, вы… — захлебываясь от слез, твердила девочка.

Но вот наставник успокоился. Даница перестала плакать, и все продолжалось в том же духе.

— Итак, — сказал учитель, — запомните, как вас теперь зовут. И чтоб не было больше ни слез, ни криков! Я повторяю: ты — c, ты — d, ты — e, ты —f, ты — g, ты — a, ты — h. Хорошенько запомните свои имена! Ну-ка, Милица, скажи мне свое имя!

— Милица!

— О, глупое создание! Ты же h, а не Милица. Дурочка ты, а не Милица!

Опять слезы и вопли.

— Идите, и чтоб я вас не видел! — закричал учитель и, подобрав следующую группу, начал повторять объяснение.

В это время раздался звонок, и наставник, подхватив журнал, вышел из класса.

Святой нахмурился.

«Разве это пение?— подумал он. — Бог им судья. Мы тоже пели в старое время, но совсем по-другому. Что стало с этим миром? Кто слышал подобное пение? Кричали, ругались, плакали, таскали друг друга за косы, потом зазвенел звонок, крик и шум вырвались в коридоры, и все это называется пением?!»

Так удивлялся добрый святой, и было чему удивляться. Многие люди нашего передового XX века не смогли бы оценить подобного совершенства. Многим нашим современникам не пришло бы в голову, что плач и дерганье за волосы называется пением. Что же мог уразуметь Савва — человек со средневековыми понятиями?

Но что поделаешь, если все так быстро прогрессирует!

Во время перемены одни ученицы остались в классах, другие выбежали в сад.

Дети как дети, что с них возьмешь. Крик, смех, разговоры, беготня, случаются и ссоры, а то и небольшие драки. Эх, детские все забавы…

Наставницы, разумеется, не дети. Им, образованным и глубокомыслящим дамам, не к лицу детские выходки. Кто из них мог бы позволить себе выбежать в сад, скакать, кричать и хохотать. Что вы, что вы!

Они степенно выходят из классов и направляются в учительскую. Тут совсем другое дело. Тут можно и пошутить и обменяться колкостями, но все это интимно, между коллегами. Ученицы не должны знать об этом. Что позволительно взрослым, недопустимо для детей. Наставницы пьют кофе, курят — те, кто имеет такую привычку, разумеется, если при этом нет тех, с кем они в ссоре и которые могут насплетничать, и если нет мужчин, потому что мужчины, по их теориям, отвратительные и гадкие создания. Себя присутствующие, конечно, не относили к числу гадких и отвратительных.

Савва не рискнул снова войти в учительскую. Он боялся ссор и всякого зла, потому что не был уверен, что сможет достойно ответить на брань. Он — святой, бессмертный, но кто его знает, что может случиться: так лучше, как говорят, поостеречься. Кто в силах совладать с женщинами? Уж во всяком случае не он, отшельник, смиренный монах, которому не известны ни характер женщин, ни способы борьбы с ними.

Савва удалился в самую глубь сада, чтобы его не заметили, и смиренно ждал конца перемены. Но вот прозвенел звонок, и ученицы, толкая друг друга, бросились по своим классам. Когда занятия возобновились, святой стал размышлять, как ему выйти из этого мучительно трудного положения. Дело не шуточное, и посоветовать тут трудненько. Думал Савва, думал и решил, наконец, обратиться за советом к митрополиту Сербии. Да и к кому другому мог он обратиться, как не к своему коллеге и преемнику.

И Савва отправился в митрополию.

 (Далее)

 

[1] Салеп – широко распространненый на востоке горячий напиток из сушенных клубней ярышника.

[2] Ученая степень, средняя между степенью бакалавра и доктора.

[3] Латынскими буквами обозначаються высоты музикальных звуков.

Этот рассказ не выдуман мною. Еще в детстве я читал об одной любопытной Высшей школе, но чтобы читателю мой рассказ был ближе и понятней, будем считать, что это наша Высшая женская школа.

С незапамятных времен в ней владычествуют лишь, «ученые» дамы. Если бы наш простодушный крестьянин увидел, как они, водрузив очки на нос и закинув ногу на ногу, глубокомысленно изучают толстенную книжищу, дымя папиросой, он покатился бы от смеха. А потом наверняка стал бы рассказывать об этом всему селу, но ему никто не верил бы, как не верили черногорцы рассказам воеводы Драшко о Венеции[1].

Итак, эти «ученые» дамы занимаются науками, чему-то обучают, ссорятся, как и подобает женщинам — живые же они создания, — но больше всего, конечно, сплетничают, иногда выходят из себя, плачут, часто без всякой причины начинают петь, словом, вершат возвышенную просветительскую миссию.

Но в жизни не может все идти гладко. Так случилось и с заведыванием Высшей женской школой: оно было из рук вон плохо. То и дело менялись директора. Управляли ею женщины, управляли мужчины, но ничего хорошего де получалось. Стоит в школе появиться новому директору, как все наставницы приходят в волнение и день-два жужжат, словно пчелы, а потом начинают кричать:

— Не годится он, не годится, развалит нашу школу!

Подобные сцены повторялись из года в год, так что и самому богу надоело. И милосердный бог решил положить конец непорядкам, послав с небес такого директора, который стал бы управлять школой спокойно, мудро, чисто райскими методами и обратил бы ученых девиц к научным занятиям.

Бог вошел в свой рабочий кабинет и вызвал начальника рая святого Петра. Петр явился с пером за ухом и какими-то папками.

— Что это такое?

— На подпись, господи! — ответил Петр, отвесив низкий поклон.

Бог просмотрел бумаги и горько усмехнулся. Святой Петр, проверяя документы вновь поступивших, обнаружил, что трое новичков прибыли в рай с фальшивыми справками и под чужими фамилиями. Все трое были сербы.

— Кто же им выдал эти документы? — сердито спросил бог.

— Сербские попы, разумеется. Беда мне с ними, жулики известные. Глазом не успеешь моргнуть, как они уже провели тебя за нос…

— Так, так… Но об этом после… Мне думается, что в Сербии надо либо упразднить это сословие, либо сменить митрополита! — как бы про себя добавил бог, отодвинул бумаги и продолжал: — Я вызвал тебя по другому поводу.

Петр почтительно склонил голову.

— Видишь ли, Петр, в Сербии очень плохо обстоит дело с Высшей женской школой. Я больше не в состоянии выносить все эти дрязги и выслушивать жалобы на управление школой. Вот и решил я послать туда какого-нибудь небожителя, авось это поможет утихомирить их и восстановить порядок. Посоветуй мне, кого бы из сербов, обитающих в раю, можно было бы направить туда директором.

— В последнее время, господи, сербы все больше в ад попадают. В раю находятся лишь простые неграмотные люди, большей частью старые. Министры же, митрополиты и попы в пекло угождают. Я предложил бы послать на землю преподобную Параскеву.

— Прекрасно, она умеет ладить с женщинами, но все-таки хорошо бы согласовать это с референтом православной церкви святым Лукой.

Пришел Лука и, низко поклонившись, сказал:

— Я сам собирался прийти к тебе, господи!

— Тебе нужно что-нибудь?

— Нужно, господи, твое разрешение на получение аванса.

— Как, опять? Ведь ты только что брал. Кончено, запрещу я в раю пить ракию!.. На сей раз прощаю, но впредь смотри! Кого бы нам послать из рая директором Высшей женской школы, а?

Лука задумался, потом развел руками и сказал сокрушенно:

— Трудную ты задал задачу!

— Петр предлагает Параскеву.

— Можно и Параскеву, — согласился Лука, вертя в руках заявление.

Загремел гром, блеснули молнии, задрожали все семь небес, и явилась Параскева с шестого неба. Она служила там «сестрой милосердия».

— Дочь моя, Параскева, решили мы направить тебя в Сербию директором Высшей женской школы.

Завопила, заревела преподобная Параскева:

— Если согрешила я в чем перед тобой, господи, то пошли лучше меня в ад, не смогу я с женщинами справиться.

Сжалился господь. Не хотел он посылать Параскеву ни насильно, ни по закону небесному, который в раю почитается больше, чем у нас в Сербии. Бог ничего не мог поделать и отпустил Параскеву.

Вызвали Магдалину, вызвали пресвятую Марию, огненную Марию, но все они отвечали, как Параскева. Хотел было господь послать святую Екатерину, но она оказалась католичкой. Ломал бог голову, ломал, кого бы послать в эту школу. И вдруг Лука говорит:

— Знаешь что, господи? Пошли-ка ты Савву[2], сербского просветителя. Лучше его не найти на это место.

Кликнули Савву.

Савва вошел тихо, смиренно поклонился и остановился у порога.

— Подойди ближе, чадо мое, — сказал бог.

Приблизившись, Савва пал перед господом на колени.

— Не хочешь ли ты, Савва, вернуться в Сербию и стать директором Высшей женской школы? Если ты согласен, я тотчас напишу указ и прикажу выдать тебе пособие на дорожные расходы.

Савва, наш просветитель, вместо ответа заплакал от великой радости. Заплакал так же, как оплакивал когда-то смерть своего отца Немани[3]. Наплакавшись, он поднялся, поцеловал край божьей мантии и произнес:

— Господи, сегодня счастливый день моей жизни. Теперь я смогу продолжить много веков назад начатое дело просвещения моего народа.

Обрадовался бог, что все так хорошо кончилось, обнял Савву, поцеловал его в лоб и написал такой указ:

«Мы,

господь бог Саваоф,
милостью и волею своею
властелин
всех просторов и всей вселенной,
всех небес, предметов и душ, постановляем:
назначить управителем Высшей женской школы в Белграде

Савву — Растко Неманича

Саваоф, собственноручно».

Святой Петр скрепил указ райской печатью и поставил сйою подпись под божьей:

«При сем присутствовал и поставил печать хранитель райской печати,

Петр, собственноручно.»

Лука написал сопроводительное письмо в министерство просвещения, снабдил Савву паспортом, а бог распорядился выдать ему дорожное пособие из «Фонда сербского просвещения».

— Но эта статья бюджета уже израсходована, господи!

— На что же?

— Святому Илье дали на порох — для стрельбы! Немного дали книжным референтам и просветительской комиссии, а остальное взяли черногорцы: им неизменно покровительствует владыка Негош[4].

— Ох, все стреляет Илья, словно хочет перепробовать все пушки Шкоды. Мечется, как дурак, по небесам! — недовольно сказал бог, вынул деньги из своего кармана и дал Савве на дорогу.

На прощание бог сказал ему:

— Слушай, Савва, по дороге на землю заверни на луну — там живут сербы, если только они еще «не свалились с луны». Есть среди них несколько членов Академии наук, там находится Главный совет по делам просвещения, там же обитает и великий философ Бранислав Петрониевич[5]. Он развернул там такую грандиозную деятельность, что скоро начнет конкурировать со мной. Передай привет этому величайшему человеку на земле.

Савва завязал узелок на епитрахили, чтобы не забыть божьего поручения, и двинулся по облакам к луне.

На луне Савва пробыл недолго. Попытался он разыскать тех сербов, о которых говорил бог, но они, грешники, уже «упали с луны». Святой немного отдохнул, осмотрел окрестности, сфотографировал самые интересные пейзажи, послал несколько открыток с луны друзьям в рай и мирно продолжал свой путь на землю.

Уже перевалило за полночь, когда Савва явился в Белград. Часы на Саборной церкви показывали час ночи. Несмотря на позднее время, Савве захотелось пройтись по белградским улицам. Нигде ни живой души. Изредка попадется ночной сторож — стоит, прислонившись к стене какого-нибудь дома. Открыты только ночные механы. Чьи-то хриплые голоса выкрикивают похабную песню, около стойки дремлет хозяин, сонные цыгане назойливо скрипят на скрипках. Святому тяжело было глядеть на это отвратительное зрелище, и он двинулся дальше. Вдруг на Теразии[6] он увидел два освещенных окна в двухэтажном доме.

— Интересно, кто это бодрствует? — спросил Савва ночного сторожа.

— Это министерство! — ответил сторож.

— А не знаешь, кто там, в этой освещенной комнате?

— Это господин статистик, очень усердный, пожалуй самый усердный чиновник во всей Сербии. Он всегда засиживается за полночь.

— Что же он делает?

— Читает романы, работает — рассказы, что ли, пишет? Все в Белграде считают его самым исполнительным чиновником.

«Наверно, сидит здесь, чтобы дома сэкономить дрова!» — подумал добрый святой и зашагал дальше.

(Далее)

 

[1] Воевода Драшко – один из героев поэмы черногорского поэта П. Негоша «Горный венец».

[2] Святой Савва (в миру Растко Неманич) – первый сербский архиепископ (1220), святой патрон страны.

[3] Стеван Неманя – основатель сербской династии Неманичей (1159 г.), отец Растко Неманича, названного в монашестве Саввой.

[4] Речь идет о правителе Черногории, знаменитом поэте Петре Петровиче Негоше.

[5] Бранислав Петрониевич – реакционный философ-идеалист.

[6] Теразия – площадь в центре Белграда.