Этот рассказ не выдуман мною. Еще в детстве я читал об одной любопытной Высшей школе, но чтобы читателю мой рассказ был ближе и понятней, будем считать, что это наша Высшая женская школа.

С незапамятных времен в ней владычествуют лишь, «ученые» дамы. Если бы наш простодушный крестьянин увидел, как они, водрузив очки на нос и закинув ногу на ногу, глубокомысленно изучают толстенную книжищу, дымя папиросой, он покатился бы от смеха. А потом наверняка стал бы рассказывать об этом всему селу, но ему никто не верил бы, как не верили черногорцы рассказам воеводы Драшко о Венеции[1].

Итак, эти «ученые» дамы занимаются науками, чему-то обучают, ссорятся, как и подобает женщинам — живые же они создания, — но больше всего, конечно, сплетничают, иногда выходят из себя, плачут, часто без всякой причины начинают петь, словом, вершат возвышенную просветительскую миссию.

Но в жизни не может все идти гладко. Так случилось и с заведыванием Высшей женской школой: оно было из рук вон плохо. То и дело менялись директора. Управляли ею женщины, управляли мужчины, но ничего хорошего де получалось. Стоит в школе появиться новому директору, как все наставницы приходят в волнение и день-два жужжат, словно пчелы, а потом начинают кричать:

— Не годится он, не годится, развалит нашу школу!

Подобные сцены повторялись из года в год, так что и самому богу надоело. И милосердный бог решил положить конец непорядкам, послав с небес такого директора, который стал бы управлять школой спокойно, мудро, чисто райскими методами и обратил бы ученых девиц к научным занятиям.

Бог вошел в свой рабочий кабинет и вызвал начальника рая святого Петра. Петр явился с пером за ухом и какими-то папками.

— Что это такое?

— На подпись, господи! — ответил Петр, отвесив низкий поклон.

Бог просмотрел бумаги и горько усмехнулся. Святой Петр, проверяя документы вновь поступивших, обнаружил, что трое новичков прибыли в рай с фальшивыми справками и под чужими фамилиями. Все трое были сербы.

— Кто же им выдал эти документы? — сердито спросил бог.

— Сербские попы, разумеется. Беда мне с ними, жулики известные. Глазом не успеешь моргнуть, как они уже провели тебя за нос…

— Так, так… Но об этом после… Мне думается, что в Сербии надо либо упразднить это сословие, либо сменить митрополита! — как бы про себя добавил бог, отодвинул бумаги и продолжал: — Я вызвал тебя по другому поводу.

Петр почтительно склонил голову.

— Видишь ли, Петр, в Сербии очень плохо обстоит дело с Высшей женской школой. Я больше не в состоянии выносить все эти дрязги и выслушивать жалобы на управление школой. Вот и решил я послать туда какого-нибудь небожителя, авось это поможет утихомирить их и восстановить порядок. Посоветуй мне, кого бы из сербов, обитающих в раю, можно было бы направить туда директором.

— В последнее время, господи, сербы все больше в ад попадают. В раю находятся лишь простые неграмотные люди, большей частью старые. Министры же, митрополиты и попы в пекло угождают. Я предложил бы послать на землю преподобную Параскеву.

— Прекрасно, она умеет ладить с женщинами, но все-таки хорошо бы согласовать это с референтом православной церкви святым Лукой.

Пришел Лука и, низко поклонившись, сказал:

— Я сам собирался прийти к тебе, господи!

— Тебе нужно что-нибудь?

— Нужно, господи, твое разрешение на получение аванса.

— Как, опять? Ведь ты только что брал. Кончено, запрещу я в раю пить ракию!.. На сей раз прощаю, но впредь смотри! Кого бы нам послать из рая директором Высшей женской школы, а?

Лука задумался, потом развел руками и сказал сокрушенно:

— Трудную ты задал задачу!

— Петр предлагает Параскеву.

— Можно и Параскеву, — согласился Лука, вертя в руках заявление.

Загремел гром, блеснули молнии, задрожали все семь небес, и явилась Параскева с шестого неба. Она служила там «сестрой милосердия».

— Дочь моя, Параскева, решили мы направить тебя в Сербию директором Высшей женской школы.

Завопила, заревела преподобная Параскева:

— Если согрешила я в чем перед тобой, господи, то пошли лучше меня в ад, не смогу я с женщинами справиться.

Сжалился господь. Не хотел он посылать Параскеву ни насильно, ни по закону небесному, который в раю почитается больше, чем у нас в Сербии. Бог ничего не мог поделать и отпустил Параскеву.

Вызвали Магдалину, вызвали пресвятую Марию, огненную Марию, но все они отвечали, как Параскева. Хотел было господь послать святую Екатерину, но она оказалась католичкой. Ломал бог голову, ломал, кого бы послать в эту школу. И вдруг Лука говорит:

— Знаешь что, господи? Пошли-ка ты Савву[2], сербского просветителя. Лучше его не найти на это место.

Кликнули Савву.

Савва вошел тихо, смиренно поклонился и остановился у порога.

— Подойди ближе, чадо мое, — сказал бог.

Приблизившись, Савва пал перед господом на колени.

— Не хочешь ли ты, Савва, вернуться в Сербию и стать директором Высшей женской школы? Если ты согласен, я тотчас напишу указ и прикажу выдать тебе пособие на дорожные расходы.

Савва, наш просветитель, вместо ответа заплакал от великой радости. Заплакал так же, как оплакивал когда-то смерть своего отца Немани[3]. Наплакавшись, он поднялся, поцеловал край божьей мантии и произнес:

— Господи, сегодня счастливый день моей жизни. Теперь я смогу продолжить много веков назад начатое дело просвещения моего народа.

Обрадовался бог, что все так хорошо кончилось, обнял Савву, поцеловал его в лоб и написал такой указ:

«Мы,

господь бог Саваоф,
милостью и волею своею
властелин
всех просторов и всей вселенной,
всех небес, предметов и душ, постановляем:
назначить управителем Высшей женской школы в Белграде

Савву — Растко Неманича

Саваоф, собственноручно».

Святой Петр скрепил указ райской печатью и поставил сйою подпись под божьей:

«При сем присутствовал и поставил печать хранитель райской печати,

Петр, собственноручно.»

Лука написал сопроводительное письмо в министерство просвещения, снабдил Савву паспортом, а бог распорядился выдать ему дорожное пособие из «Фонда сербского просвещения».

— Но эта статья бюджета уже израсходована, господи!

— На что же?

— Святому Илье дали на порох — для стрельбы! Немного дали книжным референтам и просветительской комиссии, а остальное взяли черногорцы: им неизменно покровительствует владыка Негош[4].

— Ох, все стреляет Илья, словно хочет перепробовать все пушки Шкоды. Мечется, как дурак, по небесам! — недовольно сказал бог, вынул деньги из своего кармана и дал Савве на дорогу.

На прощание бог сказал ему:

— Слушай, Савва, по дороге на землю заверни на луну — там живут сербы, если только они еще «не свалились с луны». Есть среди них несколько членов Академии наук, там находится Главный совет по делам просвещения, там же обитает и великий философ Бранислав Петрониевич[5]. Он развернул там такую грандиозную деятельность, что скоро начнет конкурировать со мной. Передай привет этому величайшему человеку на земле.

Савва завязал узелок на епитрахили, чтобы не забыть божьего поручения, и двинулся по облакам к луне.

На луне Савва пробыл недолго. Попытался он разыскать тех сербов, о которых говорил бог, но они, грешники, уже «упали с луны». Святой немного отдохнул, осмотрел окрестности, сфотографировал самые интересные пейзажи, послал несколько открыток с луны друзьям в рай и мирно продолжал свой путь на землю.

Уже перевалило за полночь, когда Савва явился в Белград. Часы на Саборной церкви показывали час ночи. Несмотря на позднее время, Савве захотелось пройтись по белградским улицам. Нигде ни живой души. Изредка попадется ночной сторож — стоит, прислонившись к стене какого-нибудь дома. Открыты только ночные механы. Чьи-то хриплые голоса выкрикивают похабную песню, около стойки дремлет хозяин, сонные цыгане назойливо скрипят на скрипках. Святому тяжело было глядеть на это отвратительное зрелище, и он двинулся дальше. Вдруг на Теразии[6] он увидел два освещенных окна в двухэтажном доме.

— Интересно, кто это бодрствует? — спросил Савва ночного сторожа.

— Это министерство! — ответил сторож.

— А не знаешь, кто там, в этой освещенной комнате?

— Это господин статистик, очень усердный, пожалуй самый усердный чиновник во всей Сербии. Он всегда засиживается за полночь.

— Что же он делает?

— Читает романы, работает — рассказы, что ли, пишет? Все в Белграде считают его самым исполнительным чиновником.

«Наверно, сидит здесь, чтобы дома сэкономить дрова!» — подумал добрый святой и зашагал дальше.

(Далее)

 

[1] Воевода Драшко – один из героев поэмы черногорского поэта П. Негоша «Горный венец».

[2] Святой Савва (в миру Растко Неманич) – первый сербский архиепископ (1220), святой патрон страны.

[3] Стеван Неманя – основатель сербской династии Неманичей (1159 г.), отец Растко Неманича, названного в монашестве Саввой.

[4] Речь идет о правителе Черногории, знаменитом поэте Петре Петровиче Негоше.

[5] Бранислав Петрониевич – реакционный философ-идеалист.

[6] Теразия – площадь в центре Белграда.

Как только я сел писать этот рассказ, перед глазами у меня встал образ моей покойной тетушки. Точь-в-точь такая, как была, бедняжка, при жизни: в желтой кофте из грубого сукна, будто с чужого плеча, в короткой юбке из того же сукна и голубом в желтых цветочках переднике; на ногах туфли, которые явно ей велики, расшитые, разумеется, тоже желтыми нитками; на голове платок темножелтого цвета. Желтое морщинистое лицо ее печально; глаза, почти такого же цвета, что и лицо, постоянно выражают озабоченность; тонкие синеватые губы сложены так, будто она вот-вот заплачет, а между тем я ни разу не видел покойницу плачущей, хотя она, опасавшаяся всего на свете, постоянно вздыхала, причитала и бормотала про какие-то свои предчувствия. Немного сутулая, с узкой впалой грудью, сунет она, бывало, руки за пояс и бродит по комнатам, по двору, не упуская ни единой мелочи и во всем усматривая плохое. Попадется ей под ноги во дворе камень, она и тут видит опасность.

— Ох-хо-хо!.. Споткнется ребенок, ударится головой об камень, разобьется! — проворчит она с выражением отчаяния на лице, поднимет камень и выбросит за ворота.

Сядем обедать, она сразу ко мне:

— Не торопись, вот проглотишь кость, она тебе все кишки пропорет.

Поедет кто со двора верхом на лошади, она — руки за пояс и начнет:

— Ох-хо-хо! Берегись, смотри; понесет с испугу чертов конь и — башкой об землю!

Если же едут на повозке, она и здесь предвидит тысячу опасностей, которые тут же по своему обыкновению сердито перечислит в страхе и беспокойстве:

— Ох-хо-хо! Шарахнется лошадь в сторону, и повозка под откос!.. Ведь не смотрят, куда едут, а потом: начнут таращить глаза, ан уже в овраге валяются.

Возьмет ребенок палку, она, грешница, не может, бывало, не проворчать:

— Упадет на палку-то, а она острая, и выколет глаз;

Собирается ли кто-нибудь из домашних на реку купаться — она за целый час до этого начинает ворчать по углам:

— Водовороты ведь там, господи, только окунешься— и затащит в омут. А тогда поздно плакать-то. Ох-хо-хо!.. Вода хуже огня. Затянет бездна — и все тут.

Сколько раз, помню, я, еще ребенком, стою себе возле нашего дома, а тетушка уже заводит свою зловещую воркотню, держа руки за поясом:

— Ох-хо-хо! Нашел где стоять, а упадет сверху кусок черепицы — трах по голове, и не встанешь.

Пошлют меня в сельскую лавочку, как раз напротив нашего дома, купить на пять пара[1] соли или перца, она непременно снабдит меня на дорогу мудрыми и дальновидными советами:

— По лестнице иди осторожно, гляди под ноги, по сторонам не зевай. Чего доброго оступишься, и прощай твоя головушка… У турка этого,— так она называла лавочника, весьма, в общем, достойного человека, только за то, что он палкой прогонял наших свиней со своей бахчи, — не смей ничего в рот брать. Подсунет отраву — и сковырнешься, как индюшонок.

Да что бы человек ни делал, пусть даже ничего не делал, — во всем моя добрая покойная тетушка умела находить опасность. Спишь — ох-ох! Воду пьешь — ох-ох! Сидишь — ох-ох! Идешь — опять это зловещее — ох-хо-хо!

Как-то в воскресенье пошел дядя в церковь.

— Ох! — провожает его тетка привычным восклицанием, сунув руки за пояс.

— Что тебе? — спрашивает дядя.

— Ох-хо-хо! — слышится в ответ.

— Церковь вроде не война, чего ты охаешь, будто провожаешь на виселицу, а не в храм божий!

Тетя смотрит на дядю почти е отчаянием, полная ужасных предчувствий, и вместо ответа тяжело и горестно вздыхает.

— Да ты что, с ума сошла?

— Гайдук выскочит из леса да как пырнет кинжалом, — запинаясь, шепчет тетка, стараясь изо всех сил говорить громче. Всегда она так странно говорила, прости господь ее душу!

— Гайдук среди бела дня! Да у нас, сколько помню себя, и ночью их не бывало!

— День на день не приходится… Схватит, утащит в лес и заколет, как ягненка… Ох-хо-хо!

Бедный дядя, помню, будто вчера это было, перекрестившись левой рукой, уходит сердитый, а тетка, напуганная страшными предчувствиями, — руки за поясом, — с тоской глядит ему вслед и, как всегда, бормочет.

— Заколют, как ягненка!.. Ох-хо-хо!

Да, такой была моя незабвенная добрая и мудрая тетушка. Сейчас, когда я пишу это, она стоит передо мной как живая, и я будто слышу ее зловещую воркотню.

Была бы жива бедняжка, она с неподдельным ужасом обнаружила бы, конечно, множество страшных вещей в этом моем рассказе — в каждой его фразе, каждом слове, каждой букве. В ушах у меня словно звучит ее пророчество: «Ох-хо-хо! Придет жандарм — хлоп — и сразу арестует!..»

«Ох-хо-хо, — хлоп, и арестует», — так сказала бы моя покойная тетя. Вспоминать о милых и дорогих сердцу покойниках — хорошее дело, и в этом отношении я заслуживаю всяческой похвалы, но, в конце концов, меня могут спросить, какая связь между моей покойной теткой и этим рассказом.

Если говорить откровенно, я и сам удивляюсь, какую связь, черт возьми, может иметь моя тетка со всем этим делом? Возможно, такую же, какая существует между Народной скупщиной и Сенатом, Ну да ладно. Кого, наконец, интересует, имеется ли в вещах связь и смысл! У нас, слава богу, в отличие от других стран, есть мудрый обычай — все делать наоборот: не так, как нужно, вопреки здравому смыслу и логике. Так могу ли я допустить, что в стране, где все без смысла, лишь мой рассказ имеет какой-то смысл. Что делать, такова уж, видно, наша судьба, а раз так, пусть все идет как оно есть.

«Ох-хо-хо!» — сказала бы тетушка.

—

Но стоит человеку поразмыслить немного (если, конечно, есть люди, которые занимаются столь опасным видом спорта), и он увидит в рассказе о моей покойной тетке более глубокий смысл.

Подумайте только, какая несуразица пришла мне в голову. Наша «дорогая многострадальная родина» во многом походит на мою покойную тетку.

В детстве, до школы, меня воспитывала тетя, и, как женщина умная, разумеется без батогов. А после я пошел в школу, где программы от первых и до последних классов были столь замечательны, что я и по сей день убежден, что моя бедная тетя входила в Совет по делам просвещения и оказала на его деятельность сильнейшее влияние. Таким образом, школа продолжала воспитание в теткином духе, лишь усовершенствовав его введением батогов. Однако я должен признать, что школа была гораздо хуже и страшнее тети. С первых же страниц букваря меня начали учить, как нужно себя вести.

«Примерный ученик идет из школы прямо домой размеренным шагом, смотрит прямо перед собой, по сторонам не озирается. Придя домой, аккуратно кладет книги, целует старшим руки и садится на свое место.

Из дома в школу идет тем же манером: спокойно, нога за ногу, глядя прямо перед собой. Придя в школу, кладет книги, безмолвно садится на свое место, а руки складывает перед собой на парте».

И вот вам ученик — тихий, слабенький, в правой руке он держит книжки, левая опущена, голова, набитая знаниями, как спелый колос зерном, клонится к земле, личико кроткое и такое напряженное, что на него без смеха глядеть нельзя; еле-еле перебирает он ножонками, по сторонам не смотрит, хотя рядом с ним люди мечутся в разные стороны. Ничто не может, не смеет привлечь его внимания. Так же идут и другие дети, на улице их полно, но они и не видят друг друга. Почти неслышно входят они, вернее, проскальзывают в школу, садятся по своим местам, складывают на партах ручонки и застывают с таким выражением лица, словно их собрались запечатлеть на фотографии. На уроках они не пропускают мимо ушей ни одного слова учителя, а после уроков таким же порядком выскальзывают из школы и идут домой.

Вот как бы это выглядело, если бы мы были воистину примерными детьми. Моей тетке такое воспитание очень нравилось, но мы не были в состоянии полностью следовать правилам хорошего поведения. Все мы грешили, кто больше, кто меньше, и в соответствии с этим учитель, в сущности добряк, наказывал, кого построже, кого помягче.

— Господин учитель, а он дорогой бежал!

— На колени! — изрекает учитель.

— Господин учитель, а он смотрел, в окно!

— На колени!

— Господин учитель, а он разговаривал!

Оплеуха.

— Господин учитель, а он прыгал!

— Без обеда!

— Господин учитель, а он пел!

Опять оплеуха.

— Господин учитель, а он играл в мяч!

— В угол!

Но не только наш старый добрый учитель бдительно следил за нами, дабы предупредить несчастный случай, могущий произойти по нашей неосмотрительности. Вдобавок к его устным поучениям и оплеухам мы получили вскоре и мудрые печатные наставления для юношества. Это, как всегда, были «Стебелек», «сорванный» таким-то и таким-то, «Букетик», «набранный» для милых деток тем-то и тем-то, — все книги с красивыми, трогательными названиями и прекрасным поучительным содержанием.

«Жил-был один непослушный мальчик, полез он как-то на дерево, да сорвался, упал и сломал ногу, так и остался на всю жизнь калекой».

«Жил-был один нехороший мальчик, который не слушался старших. Бегал он как-то по улицам, сильно вспотел, продуло его холодным ветром, он простудился и тяжело заболел. Бедная его мама много ночей просидела у его постели и плакала. Долго болел этот мальчик и, наконец, умер, навеки опечалив своих добрых родителей. Хорошие дети так не поступают».

«Гулял как-то один непослушный мальчик по улицам, выскочил страшный зверь и растерзал его».

После каждой поучительной притчи учитель разбирает с нами вытекающее из нее нравоучение.

— О чем мы сейчас читали? — спрашивает он.

— Мы читали про одного непослушного мальчика, как он гулял по улицам и как выскочил страшный зверь и растерзал его.

— Чему учит нас этот рассказ?

— Этот рассказ учит нас не гулять по улицам.

— Так. А что можно сказать про мальчика, который гулял по улицам?

— Это нехороший и злой мальчик.

— А что делают хорошие дети?

— Хорошие дети не гуляют, и за это их любят родители и учитель.

— Очень хорошо.

— «Однажды сидел один мальчик в комнате у окна, а другой стрелял из рогатки в голубя, да промахнулся. Голубь весело вспорхнул, а камень попал в окно, разбил стекло и прямо в глаз первому мальчику, и остался он на всю жизнь кривой».

— Что можно сказать о мальчике, который сидел у окна?

— Это нехороший и злой мальчик.

— Чему учит этот рассказ?

— Рассказ учит нас не сидеть, потому что это делают только нехорошие, непослушные дети.

— А как поступают хорошие дети?

— Хорошие дети не сидят в комнате, где есть окна.

Так разъясняется каждый рассказ и из каждого делаются нравоучительные выводы, как должны вести себя добрые и послушные дети.

Хорошие дети не ходят, не бегают, не разговаривают, не лазают по деревьям, не едят овощей, не пьют сырой воды, не ходят в лес, не купаются, не… — да разве все перечислишь! Короче говоря, напичканные мудрыми и полезными наставлениями, все мы старались по возможности совсем не двигаться. Лучше— хуже, все мы были добрыми и послушными детьми и хорошо помнили наставления старших.

(Далее)

 

[1] Пара – мелкая монета.

Две вещи казались мне самыми скучными: изучать латинский синтаксис и стричься в летнюю жару, особенно у неумелого парикмахера. Никогда жизнь не представлялась мне такой бессмысленной, глупой, как в этих двух случаях, и никогда я не мог решить, который из них тяжелее.

Представьте себе жаркий летний день, когда от зноя мутится сознание, воздух дрожит перед глазами, все тело слабеет и как-то обмякает, от изнеможения вы едва передвигаете ноги, и вот в подобном состоянии бессильно опускаетесь в кресло парикмахера. Он заворачивает вас в простыню, и вы должны сидеть чинно, словно какой-нибудь римский сенатор. Край простыни засунули вам за воротник, и кошмарная процедура началась! Пот катится у вас со лба, заливает глаза, неизвестно откуда взявшиеся мухи садятся вам на нос, на щеки, на губы, а вы, лишенный возможности двигать руками, можете только гримасничать — морщить нос, вытягивать губы.

К потному лицу прилипают летящие из-под ножниц мелкие волоски, попадают в глаза, даже в рот, и вы начинаете отчаянно плеваться. Ко всем этим мукам прибавьте еще то, что парикмахер поворачивает вас то туда, та сюда, вертит вашу голову, точно это какой-нибудь посторонний предмет, безо всякой надобности лязгает тупыми ножницами над самым вашим ухом и время от времени вырывает ими клок волос, вы глотаете воздух, дергаетесь от боли, а парикмахер вас утешает: «Это ничего не значит, спокойней, пожалуйста!» — и продолжает еще энергичнее лязгать ножницами, полагая, повидимому, что эта музыка способна заглушить боль.

С каким нетерпением в этом отчаянном положении ожидаете вы спасительных слов парикмахера: «Готово, сударь!» Он снимает простыню, перед глазами у вас светлеет, и вы испытываете блаженство, такую невыразимую радость, какая охватывает человека, когда у него неожиданно прекращается мучительная зубная боль.

С таким же точно отчаянным нетерпением ожидают обычно школьники на уроке латинского языка спасительною звонка, который сразу избавляет вас от несносных ablativus absolutus и целого потока нунков, квидов, квид-квидов и нунк-нунков. Школьный служитель (я всегда считал его неземным существом) приносит счастье одним движением руки; райский звук колокольчика мгновенно разгоняет скуку. О, как глубоко, на всю жизнь запал в мою душу этот сладкий звук!

Только что перед этим учитель вдруг обратился к вам со словами: «Здесь весьма удачно можно употребить также и nec-nec. Ну-ка, попробуйте!»

И вы пробуете, обливаясь потом, в голове у вас что-то гудит и вертится, и вы никак не можете взять в толк, что здесь может быть удачно или, как любит говорить учитель, интересно. Муки ваши достигают предела, и тут раздается этот небесный звон колокольчика, несущий спасение.

—

Но позднее, с годами, когда я начал писать и публиковать свои работы в газетах, появились и более скучные вещи, и я стал испытывать еще горшие муки.

Чтоб не слишком мучить вас, — мне ли не знать, что такое мучения? — я расскажу вам, что случилось со мной около года тому назад.

Дело было летом. Приятный погожий день, я закончил все дела, какие могут лишать человека покоя и заставлять его размышлять о неприятных вещах, вроде необходимости платить по векселю. Время за полдень. Я переоделся в домашнее платье, прилег и лениво прихлебываю кофе, да покуриваю, испытывая величайшее удовольствие от того, что подобные мысли не беспокоят меня. Такое удовольствие может испытывать только серб.

Что может меня беспокоить? Я сдал работу самому назойливому редактору, уплатил по векселю — и по сему случаю с аппетитом пообедал, выпил стаканчик другой вина в предвкушении высокого гонорара. Я с удовольствием покуриваю, пью кофе и переворачиваюсь с боку на бок, ни о чем не думая; меня охватывает блаженная дремота; закон не запрещает мне уснуть сладким сном, и только я хотел воспользоваться этим своим гражданским правом, подобно всякому сознательному гражданину, как вдруг кто-то постучал в дверь моей комнаты.

— Что за черт! — сердито пробормотал я, и мое блаженное настроение лопнуло как мыльный пузырь.

Стук повторился.

— Войдите! — раздраженно крикнул я.

На пороге появился улыбающийся человек и весьма любезно приветствовал меня, я же готов был растерзать его. Это был редактор одной сельскохозяйственной газеты.

— Я пришел к вам с просьбой. Надеюсь, вы не откажете мне.

— О, конечно, пожалуйста! — сказал я, вероятно по свойственной сербам доброте стараясь подсластить кислое выражение липа.

— Мне хотелось бы напечатать вашу статью о выращивании виноградной лозы.

— С удовольствием исполнил бы ваше желание, господин редактор, но я совершенно не разбираюсь в этих вещах.

— Как не разбираетесь? Нет, вы сможете написать. Что-нибудь популярное о том, что надо выращивать как можно больше винограда, о пользе, которую страна получает от этого. Я, например, в каждом номере помещаю по нескольку таких статей, а ведь я изучал когда-то филологию.

Я защищался как только мог, но редактор настойчиво доказывал, что мне лишь кажется, будто я не разбираюсь в этих вещах, да в них и не обязательно разбираться, чтобы написать прекрасную статью. В конце концов я вынужден был дать обещание представить статью через десять дней.

Он ушел, а мое хорошее настроение окончательно испортилось. Я и так и сяк — виноградная лоза не выходит у меня из головы.

В это время опять кто-то постучал в дверь.

— Войдите!

В дверях стоял высокий, бледный, измученного вида человек в поношенной одежде.

— Добрый день!

— Добрый день, сударь!

— Меня зовут Милан Милановнч.

— Очень приятно! — Я тоже назвал себя.

— Я пришел к вам по очень важному делу.

— Пожалуйста.

— Я собираюсь, сударь, издавать газету по вопросам животноводства…

— Прекрасная идея.

— Мне было бы очень приятно видеть вас в числе моих сотрудников.

— Почел бы для себя за честь, — начал я, — но, господин редактор, я ничего не понимаю в животноводстве.

— Я знаю, и все же вы могли бы!.. Вы ведь образованный человек.

Я всячески отказывался, сопротивлялся, но он не ушел до тех пор, пока я не пообещал написать что-нибудь популярное о выращивании жеребят.

Не успел я подумать, что кончились мои напасти, как снова стук в дверь.

— Войдите! — гаркнул я что было силы.

И вот передо мною редактор газеты патриотического направления.

— Я пришел к вам с весьма скромной просьбой, — вкрадчиво, с улыбочкой заявил он, — и надеюсь, вы не откажете мне.

— Сделаю все, что могу.

— Мне нужно коротенькое патриотическое стихотвореньице или рассказик, как вам будет угодно. Я бы не стал затруднять вас, но все мои сотрудники заняты статьями на научные темы, а сам я должен подготовить один некролог, и вот я вспомнил о вас.

— Но я не пишу стихов! Как зто я начну вдруг сочинять стихи?

— Ничего нет проще. Сядете и напишете. Лучше всего что-нибудь героическое, патриотическое или, еще лучше, рассказ.

Не помогли мне никакие извинения и отговорки, я сдался.

— Так и быть, сделаю это для вас, но учтите, я занят.

— Нет, нет, вы должны пожертвовать несколько минут для пользы общего дела. Я, стало быть, возьму на себя смелость прийти в четверг.

— Но сегодня уже вторник, — напомнил я.

— Ах, да, ну напишите коротенькую вещицу, — сказал редактор и посмотрел на меня так ласково, что я почувствовал себя загипнотизированным. Перед моими глазами без всякого порядка и связи стали проноситься воспоминания о прошедших событиях, а я отчаянно старался разобраться в этом хаосе и чувствовал, что должен, да, должен сейчас же найти тему для рассказика.

Я не мог произнести ни слова. Редактор учтиво попрощался и ушел, выразив надежду, что работа будет сделана.

В отчаянии я лег, закрыл глаза и попытался думать о чем-нибудь постороннем. Как бы не так! Чем больше я старался отбросить мысли о патриотическом рассказе, тем сильнее они обступали меня. Перед глазами у меня мелькают какие-то кинжалы, копья, винтовки, проносятся какие-то лица, в памяти всплывают страшные события, кровавые битвы, слетают с плеч головы, развеваются знамена, пылают дома, герои прыгают в окопы.

Сознание мое помрачилось. Я встал и умылся. Не помогло. Все, на что бы я ни взглянул, казалось, так и подталкивало меня на поиски темы для патриотического рассказа.

Я сел за стол, засучил рукава, расчистил место перед собой, сжал голову руками, закрыл глаза и стал размышлять. О чем написать? Стараюсь думать только об этом, но все недавние мысли, события, лица исчезают одно за другим, словно по команде. Чем больше я думаю, тем дальше от меня патриотические мысли, а перед глазами неожиданно возникают соловьи, цветочки, ручейки, лунная ночь, прекрасные женские головки.

— Идите к черту! — со злостью кричу я и вскакиваю со стула.

«И почему это я должен? Кто меня может заставить писать?» — пришло мне вдруг в голову, и, твердо решив ничего не писать, я вышел на улицу.

Я прогуливаюсь, и снова в голове начинают собираться воспоминания о всевозможных патриотических событиях и о случаях, которых я был когда-то свидетелем или о которых слышал и читал, но все это так перепутано, в таком беспорядке, с такой быстротой и силой проносится передо мной, что я не могу ясно представить ни одного образа. Необходимо было поскорее разобраться в этой путанице и извлечь хоть одну ясную мысль.

Мне все надоело, разболелась голова, я почувствовал себя скверно, в ушах у меня раздавался звон мечей и кинжалов, пушечная пальба, ружейные выстрелы, скрежет зубов, вопли раненых.

Я отправился в гости, чтобы хоть немножко развлечься. Но все напрасно. Я еще острее ощущал свои мучения. Не хочется ни есть, ни пить, даже разговаривать не могу. Оседлала меня патриотическая тема и не отпускает ни на минуту.

Я распрощался и ушел домой.

Ужин уже на столе.

— Иди ужинать!

— Не могу!

Я заперся в своей комнате, зажег свечу, уселся за стол и почувствовал страшное, непреодолимое желание написать к утру во что бы то ни стало.

И все началось сызнова. Опять все исчезло, и я дошел до такого состояния, что уже ни о чем не мог думать, ибо погибал под тяжестью одной-единственной страшной мысли: «Я должен написать до утра!»

Встаю, хожу по комнате, ложусь, опять сажусь за стол и сижу, уставившись на какой-нибудь предмет; мне становится легко, я начинаю думать, скажем, о том, что эту книгу надо переплести, что я облил чернилами скатерть, и о прочих подобных мелочах. Потом вспоминаю, что собирался поехать завтра с компанией за город, и вдруг опять вспыхивает ужасная мысль: «Но ведь тогда нужно закончить этот рассказ».

Новые муки и страдания. Я устал, мне хочется спать. Голова разламывается от боли. В комнате плавает табачный дым, на столе окурки, обгорелые спички, пепел.

Я напрягаю все силы, но вместо патриотической темы в голову лезет какая-то ерунда: У моего милого сапоги гармошкой!..

Чепуха!

Не обязан я писать, и все тут. Чего они пристают целый день! «Не могу, сударь!» или, еще лучше, «Не хочу!» — вот что я скажу, когда он придет.

Хватаю со стола лист бумаги, на котором написано множество глупых фраз, и все зачеркиваю, потом, скомкав бумагу, сердито швыряю ее, испытывая при этом необычайное удовлетворение.

Ложусь в постель. Погружаюсь в дремоту, начинаю засыпать, и тут появляется какой-то турок в громадной чалме, с пистолетом в руках; он гонится на коне за молодым сербом, а тот, бедняга, хочет скрыться в лесу, но из чащи выскакивает другой страшный турок и пронзает юношу кинжалом. Хлынула кровь, и я проснулся.

«Ерунда какая!» — сердито подумал я и только собрался заснуть, как меня снова пронзила мысль: «А патриотический рассказ?» И опять заметались перед глазами вооруженные люди. Такое мучение продолжалось до утра. Встаю я бледный, разбитый, измученный, будто на мне всю ночь воду возили.

Я бесповоротно решаю, что писать не буду, но при мысли о том, что завтра четверг, вновь впадаю в гнетущее беспокойство.

В четверг я ожидаю редактора, чтобы, собравшись с духом, сказать ему откровенно: «Идите вы, сударь, к черту на кулички вместе с вашей газетой. Я писать не буду, понятно ли вам? А теперь извольте выйти вон, потому что я едва не отдал богу душу из-за этой вашей чепухи». Я сгорал от нетерпения в ожидании его прихода, стремясь выложить перед ним все это и тем облегчить свою душу.

И, наконец, я слышу стук в дверь.

— Войдите! — кричу я свирепо, чтобы уже по голосу было слышно, что я готов драться в случае чего.

Редактор вошел с той же любезной улыбкой, а я, нахмурившись, встретил его, как лютого врага.

Он поглядел на меня с мягкой приветливостью, и я растерялся от удивления. Прямо неправдоподобной казалась мне его любезность, а я-то собирался пристрелить его из револьвера.

— Готов, не правда ли? Большое вам спасибо! — прибавил он, не дожидаясь ответа.

— Простите, но, поверьте, никак не мог, — начал я оправдываться, не подымая глаз.

Я стоял потупившись и чувствовал себя как ученик, не приготовивший уроков и не знающий, как оправдаться перед добрым и снисходительным учителем.

— Не готово?! — с отчаянием сказал он и посмотрел на меня укоризненно.

— Простите, но случилось такое… — снова забормотал я.

— Я задержу номер. Если бы вы могли приготовить к вечеру, чтобы хоть ночью дать в набор! — умоляюще сказал он.

Я вынул часы из кармана. Три часа.

— Обязательно приготовлю! — произнес я так убежденно, что он успокоился.

— Поторопитесь, пожалуйста. Я приду в восемь.

Он извинился за беспокойство, мило улыбнулся и ушел. Только теперь я ощутил всю тяжесть нового положения. Оно было гораздо хуже прежнего.

Вот когда наступили настоящие, самые страшные муки. Я написал штук тридцать вступлений и зачеркнул все тридцать. Время промчалось незаметно. Взглянул на часы. Половина восьмого. Я схватил шляпу и как ошпаренный выскочил на улицу. Меня обуял такой страх, что я предпочел бы встретить отряд с ружьями наперевес, только не редактора. Я бродил по глухим переулкам, где никогда не бывал и не помышлял попасть туда. Только появится какое-то похожее лицо, меня словно ножом в сердце кольнет.

Я не мог зайти даже в пивную, куда ходил обычно, а тем более вернуться домой.

Наконец, все это надоело, и меня охватила такая злоба, что я готов был подраться с первым встречным.

— Пойду домой и скажу, чтобы он оставил меня в покое, да изругаю его так, чтобы чертям тошно стало.

С таким решением я отправился домой. По пути зашел в магазин купить табаку. Хозяин вздрогнул при моем появлении. Он был заметно испуган и взволнован.

Я спросил табаку.

— Ох, как вы меня испугали! — сказал он, приглядевшись ко мне, и облегченно вздохнул.

— А что?

— Я подумал, что это тот самый господин, который все пристает ко мне с просьбой написать воспоминания о войне.

— Ну и как?

— Да я пообещал, чтобы отвязаться, а теперь просто беда. Моего ли это ума дело? А в лавке кто будет?

Заметив, что я смотрю на него с искренним сочувствием, он подошел и обнял меня.

— И что же вы думаете делать?

— Сам не знаю. Сегодня я закрыл лавку и сбежал из дому. Если и дальше так будет, совсем плохо. Он ведь не один, сударь вы мой, на меня и другие так же наседали.

«И правда, — подумал я, выходя из магазина, — в Белграде каждый второй человек издает газету». Я впал в отчаяние.

Уже недалеко от дома встретил своего слугу.

— Ты куда?

— Ох, все ноги сбил — вас ищу. Там один господин вас ожидает больше двух часов! Говорит, обязательно должен встретиться с вами сегодня вечером.

У меня в глазах потемнело.

«Ох, уморить меня хочет этот злой дух!» — подумал я, и мне пришла в голову дерзкая мысль ворваться в дом и выбросить его на улицу, но меня сковал какой-то непонятный страх, и я не осмелился переступить порог собственного дома.

— Скажи этому господину, что я получил телеграмму от отца и сегодня ночью должен уехать. Или нет, не надо… Лучше скажи, что ты меня не нашел! — распорядился я и, повернув назад, опять отправился бродить по улицам. Я не решился ночевать дома.

На следующий день я не обедал и не ужинал дома, и в страхе прятался при всяком шуме до тех пор, пока не увидел, что газета, слава богу, вышла.

Я вернулся домой и обнаружил, что мой слуга исчез. А это был хороший парень.

— Вы не знаете, где мой слуга? — спросил я соседа.

— Вчера был тут, а под вечер сбежал от этих господ, которые бас разыскивают.

— Надоело ему, что они все меня спрашивают?

— Да нет, пристали к нему, напиши да напиши что-нибудь в газету. Отбивался, отбивался, бедняга, да и сбежал куда-то. «Иду куда глаза глядят, — сказал он мне, — лишь бы спастись от этой напасти. Я все думал, где это мой хозяин, а, видно, и он не выдержал; сердца нет у этих людей — выжили человека из собственного дома».

Меня охватил ужас, мурашки побежали по телу.

«Нечего тут раздумывать,—решил я,— если уж слуга мой сбежал, то для меня нет спасения».

Я бросил дом и все имущество, срочно заказал закрытый экипаж и велел кучеру ехать как можно быстрее и подальше от Белграда. В поезде или на пароходе я побоялся ехать, опасаясь, что меня перехватят на вокзале или на пристани.

—

Рассказывал мне кто-то, как в одной стране давным-давно, в старые времена, жил монах, который постоянно произносил проповеди. Это так надоело жителям, что они все, кто только мог, покинули родину и разбрелись по белу свету, а страна почти опустела. Слышал я об этом от старых людей и, признаться, не поверил, но теперь, когда развелось столько редакторов, которые у вас на глазах бросаются на мирных граждан, когда хозяева разоряются и закрывают мастерские, трактиры, лавки, пекарни, потому что их владельцев терзают редакторы, я уже не мог сомневаться, что та страна обезлюдела из-за надоедливого проповедника.

Люди со слабыми нервами сдавались сразу. Нападет на такого слабого человека редактор, за ним второй, третий, и, смотришь, человек начинает чахнуть.

— Что с тобой, братец? — спрашивают его.

— Так, ничего, — говорит он безнадежно и продолжает что-то шептать и обдумывать статью или рассказ для газеты. Встречают его знакомые, друзья, хотят развлечь.

— Брось ты, господь с тобой, эти безумства, смотри, высох как щепка!

А он только посмотрит на них печально, глубоко, со стоном вздохнет и снова что-то шепчет, обдумывая тему.

Так вот чахнет, чахнет человек и, вконец измученный, отдает богу благородную душу.

Мое бегство совершалось с большими предосторожностями. Только в глухом селе я рискнул остановиться, чтобы передохнуть, потому что вот уже трое суток спал в дороге. Но сначала послал кучера разведать хорошенько, не издается ли и тут какая-нибудь газета.

Он ушел. Я ждал его целый час. Нет как нет.

«Должно быть, эти наглецы и здесь его схватили! — мелькнула у меня в голове страшная догадка, и я совсем пал духом. — Спасенья нет!» — в отчаянии подумал я, видя, что должен покориться страшной судьбе.

 

Источник: Доманович, Радое, Повести и рассказы, Государственное издательство художественной литературы, Москва 1956. (Пер. Н. Лебедевой)