(Предыдущая часть)

Так прошел первый день, а за ним и еще несколько с таким же успехом… И ничего важного не произошло, мелочи все: свалились в ров, съехали под откос, налетели на плетень, запутались в зарослях ежевики и дурнушника, у некоторых поломаны руки и ноги, у других разбиты головы, но все мучения переносятся стойко. Погиб кое-кто из стариков, но им умирать и без этого время пришло. «Померли бы все равно и дома, а в дороге тем паче», — заметил тот же оратор, подбадривая народ и призывая идти дальше. Погибло и несколько малышей, по годику, по два, но родители скрепили сердце, — на то, видно, божья воля, да и горе меньше, когда дети маленькие. «Это еще что за горе, а бывает, не приведи господь, теряют родители детей, когда бы уж в пору их женить или замуж отдавать. Лучше раньше, если уж так суждено, легче все же!» — успокаивал все тот же оратор. Многие хромают и еле плетутся, другие обвязали платками головы и мокрые тряпки приложили к шишкам на лбу, у некоторых рука на перевязи; все ободрались, одежда висит клочьями, однако идут, счастливые, все дальше и дальше. И еще легче бы это переносили, если б не мучил их голод. Однако нужно идти вперед.

Но однажды случилось нечто более важное.

Вождь идет впереди, за ним отважнейшие; двоих, правда, уже недостает среди них. Где они — неизвестно. По общему мнению, предали и сбежали. Как-то упомянул об этом и тот оратор, клеймя их за позорное предательство. Некоторые — таких немного — полагают, что и они погибли в пути, но свое мнение не высказывают, чтобы не пугать народ. За храбрецами следуют и все остальные. Вдруг перед ними разверзлась громадная, бездонная пропасть, настоящая бездна. Каменистые края ее настолько отвесны, что страшно и шаг ступить, остановились и самые отважные, вопрошающе глядя на вождя. Он молчит, опустив голову, нахмурившись, и смело шагает вперед, привычно ударяя палкой то справа, то слева, что, по мнению многих, придает ему еще больше достоинства. Он ни на кого не смотрит, ничего не говорит, на его лице никаких перемен, ни тени страха. Бездна все ближе. Даже и те, отважнейшие из отважнейших, побелели как полотно, но мудрому, находчивому и смелому вождю никто не дерзает перечить и словом. Еще два шага — вождь над самой пропастью. В смертельном страхе, с широко раскрытыми глазами, все отпрянули назад, а храбрейшие, забыв о дисциплине, чуть было уж не остановили вождя, но не успели; он шагнул раз, шагнул другой и сорвался в пропасть.

Наступило замешательство, послышались причитания, крики, всех обуял страх. Некоторые даже пустились наутек.

— Остановитесь, куда бежите, братья! Разве так держат слово? Мы должны идти вперед за этим мудрым человеком, который знает, что делает, не безумный же он, чтобы губить себя. Вперед, за ним! Это величайшая, но, возможно, и последняя трудность на нашем пути! Кто знает, может быть уже здесь, за этой пропастью, та дивная, плодородная земля, которую бог уготовил для нас. Только вперед, без жертв ничего не достигнешь! — так проговорил все тот же оратор и, сделав два шага, исчез в пропасти. За ним шагнули те, храбрейшие, а за ними бросились все остальные.

Вопли, стоны, крики. Люди кубарем катятся вниз. Где тут остаться целым и невредимым, можно поклясться, что никто живым из этой бездны не выберется. Но живуч человек. Вождю на редкость повезло: падая, он зацепился за какой-то куст и сумел потихоньку выбраться наверх без малейших повреждений.

Пока там, внизу, раздавались крики, вопли и глухие стоны, он сидел неподвижно. Только молчал и думал. Некоторые изувеченные начали в ярости проклинать его, но он не отозвался и на это.

Те, кому посчастливилось, скатываясь в пропасть, ухватиться за куст или за дерево, с трудом выбирались теперь наверх. Этот сломал ногу, тот руку, у третьего разбита голова, и кровь заливает ему лицо, — все в общем пострадали, только вождь остался невредимым. Посматривают на него косо, с ненавистью и стонут, от боли, а он хоть бы голову поднял. Молчит и думает, как всякий мудрец!

—

Прошло еще некоторое время. Людей становилось все меньше. Каждый день уносил кого-нибудь; иные бросали этот путь и возвращались обратно.

От многочисленной толпы осталось человек двадцать. Отчаяние и сомнение на лицах всех изможденных от напряжения и голода, но все молчат. Молчат, подобно вождю, и идут. Даже и тот пламенный оратор скорбно покачивает головой. Тяжелый это был путь.

С каждым днем отсеивались и эти немногие, осталось всего с десяток. На лицах полное отчаяние, слышатся только стоны и вопли.

Это уже не люди, а изуродованные калеки. Ковыляют на самодельных костылях, руки подвешены на платках, обвязанных вокруг шеи. На головах целые копны повязок, примочек, обмоток. Теперь, если б даже хотели пойти на новые жертвы, они не смогли бы этого сделать, ибо на теле у них не осталось ни одного живого места.

Потеряли веру и надежду и те, отважнейшие и самые стойкие, но все же они идут, вернее, тащатся из последних сил, стеная и вопя от боли. Да что делать, возврата нет. Принести столько жертв и теперь отступить с пути?

Стемнело. Бредя таким образом на костылях, они вдруг обнаружили, что вождя впереди нет. Шаг, другой — и опять все полетели в пропасть.

— Ой, нога… О-оой, мамочка моя, рука… О-ооой! — Возгласы потонули в общих воплях, криках и стонах. Какой-то придушенный голос даже поносил славного вождя, но вскоре замолк.

Когда рассвело, вождь снова сидел в той же самой позе, как и в день его избрания. Он совсем не изменился с тех пор.

Из ямы выкарабкался оратор, за ним еще двое. Искалеченные и окровавленные, они осматривались по сторонам, пытаясь выяснить, сколько их осталось. Их было всего трое. Смертельный страх и отчаяние наполнили их души. Местность незнакомая, скалы да голый камень вокруг, ничего похожего на дорогу. Дня два назад они еще шли по какой-то дороге, но свернули с нее. Они следовали за вождем.

Они вспомнили о своих друзьях и товарищах, о родных, погибших на этом чудовищном пути, и их охватила безысходная тоска, которая была сильнее боли в искалеченных членах. Собственными глазами они смотрели на собственную гибель.

Тогда оратор подошел к вождю и спросил:

— Куда же теперь?

Молчание.

— Куда ты ведешь нас и куда привел? — продолжал он измученным, прерывающимся голосом, полным боли, отчаяния и горечи. — Мы доверились тебе вместе со своими семьями и пошли за тобой, оставив дома и могилы своих предков, чтобы спастись от гибели, которая нас ждала в том бесплодном крае. А ты погубил нас здесь. Две сотни семейств повели мы за тобой, а сейчас пересчитай, сколько нас осталось.

— А разве вы не все здесь?— процедил вождь, не поднимая головы.

— О чем ты спрашиваешь? Подними голову, посмотри, сосчитай, сколько нас уцелело на этом несчастном пути. Погляди, на кого мы похожи. Лучше бы умереть, чем остаться такими уродами.

— Не могу я посмотреть…

— Почему?

— Я слепой!

Наступило молчание.

— Ты в дороге потерял зрение?

— Я слепым родился.

Все трое в отчаянии опустили головы.

Осенний ветер угрожающе завывает в горах, разнося сухие листья; скалы окутал туман, а в сыром, холодном воздухе слышится только шелест крыльев и раздается зловещее карканье ворон. Солнце скрыто в облаках, которые катятся по небу и торопливо бегут куда-то дальше, дальше. Эти трое переглянулись, охваченные смертельным ужасом.

— Куда же теперь идти? — промолвил один, и голос его прозвучал как из могилы.

— Мы не знаем.

 

Источник: Доманович, Радое, Повести и рассказы, Государственное издательство художественной литературы, Москва 1956. (Пер. Т. Поповой)

(Предыдущая часть)

Утром собрались все, кто отважился пуститься в далекий путь. Более двухсот семейств пришло в условленное место, лишь немногие остались сторожить родные очаги.

Тяжко было смотреть на этих нечастных, вынужденных горькой судьбой бросить край, где они родились, покинуть могилы своих предков. Их осунувшиеся, испитые лица опалены солнцем, длительные страдания, безысходное горе наложили отпечаток на весь их облик. Но в это утро в их глазах впервые сверкнул луч надежды, омраченный, правда, тоской по родине. Вон у того старика уже катятся слезы по морщинистому лицу, вздыхая, он сокрушенно покачивает головой, полный неясных предчувствий. Куда более охотно остался бы он здесь и, претерпев все мучения, сложил свои кости на этой круче, не пускаясь на поиски лучшего края; многие женщины в голос причитают, прощаясь с усопшими, могилы которых остввляют; мужчины, боясь расчувствоваться, прикрикивают на них: «Чего же вы хотите? Чтоб мы и дальше голодали в этом проклятом крае и жили в каких-то норах?» Но они и сами с радостью, если б только это было возможно, захватили бы с собой весь этот проклятый край, все эти бедные лачуги.

Шум и гам, как всегда при скопище народа. Возбуждены и мужчины и женщины, да и детишки, устроившиеся у матерей на горбу, подняли крик; по-своему взволнованы и животные. Их, правда, маловато изредка увидишь то коровенку, то тощую с большой головой и толстыми ногами взлохмаченную клячу, нагруженную какими-то одеялами, сумками, мешками. Бедное животное сгибается под тяжестью, но держится из последних сил, а то и заржет порой. Эти ведут за собой навьюченного осла; ребятишки тащат на поводках собак. Тут, разумеется, и разговоры, и крик, и ругань, и причитания, и плач, и лай, даже какой-то осел подал голос, только вождь не произнес ни слова, будто вся эта суматоха его совсем не касается. Истинный мудрец!

Он продолжает сидеть, понурив голову, молчит и думает, разве что сплюнет изредка — и это все. Но как раз поэтому популярность его до того возросла, что уже каждый готов был, как говорится, броситься за ним в огонь и воду.

— Эх, и повезло же нам найти такого человека, — с гордостью скажет кто-нибудь, почтительно глядя на вождя. — Пропали бы мы без него. Что за ум, братец ты мой! Только вот молчит, слова еще не промолвил!

— А что ему говорить? Кто много говорит, мало думает. Мудрый человек, понятно, не только молчит, но и думает о чем-то!.. — прибавит другой с неменьшим почтением.

— Да, не так-то легко вести за собой столько народу! Тут есть над чем подумать, если уж принял на себя такую обязанность, — опять вступится первый.

—

Но пора в путь. Подождали немного, не надумает ли еще кто присоединиться к ним, но так как желающих не оказалось, решили не медлить больше.

— Так как, двинемся? — спрашивают вождя.

Он молча поднялся.

Вождя тотчас окружили самые отважные, чтобы в случае несчастья быть рядом с ним и охранять его от всяких опасностей.

Попрежнему хмурый, не поднимая головы, вождь двинулся вперед, с достоинством помахивая перед собой палкой, и толпа тронулась за ним, прокричав несколько раз: «Живео!» Вождь прошел еще несколько шагов и налетел на забор возле здания общины. Тут, конечно, он остановился, остановилась и толпа. Вождь отступил немножко и два-три раза ударил палкой по забору.

— Что делать? — спрашивают его.

Молчание.

— Как что делать? Разбирай забор — вот что делать! Видишь, человек показывает палкой, что нужно делать! — закричали те, что были возле вождя.

— Вон ворота, вон ворота! — кричат дети и показывают на ворота на противоположной стороне.

— Тсс, тихо, дети!

— Господи боже, что же это делается! — крестятся женщины.

— Молчите, он знает, что нужно. Давайте разбирать забор!

В одно мгновение забор растащили, словно его и не бывало. Прошли.

Не успели сделать и ста шагов, как вождь забрел в заросли терновника и остановился. С трудом выбрался он обратно и принялся ударять палкой по земле то вправо, то влево. Все встали.

— Что там опять? — кричат задние.

— Пробиться надо через терновник! — предлагают те, что окружают вождя.

— Вон дорога! Вон дорога за кустами! — кричат дети, да и взрослые, из задних рядов.

— «Вон дорога! Вон дорога!» — гневно передразнивают те, что возле вождя. — А вы знаете, куда он ведет, слепцы несчастные? Нельзя всем командовать. Он знает, где пройти лучше и быстрей! Вырубай кустарник!

Принялись вырубать.

— О-оох! — раздавались время от времени стоны тех, кому ветки ударяли по лицу или колючки вонзались в руки.

— Ничего, браток, не дается без муки. Можно и помучиться, если хотим своего добиться! — отвечают на это самые отважные.

После многих усилий пробились через терновник и пошли дальше.

Шли до тех пор, пока не натолкнулись на какую-то изгородь.

Ее тоже повалили и двинулись дальше.

—

Мало они прошли в тот день, преодолевая многие, правда более мелкие, препятствия, и это при весьма скудной пище: кто взял на дорогу сухого хлеба и немножко чего-либо к хлебу, кто только хлеба, чтоб кое-как заморить червячка, а у третьего и хлеба не было. Слава богу еще, что лето, нет-нет, да и найдешь по пути какие-нибудь дикие плоды.

Итак, в первый день прошли мало, но сильно устали. Большим опасностям не подвергались, и несчастных случаев не было. Конечно, при таком великом предприятии не обойтись без происшествий, но они считаются пустяками, например: какой-то женщине ободрало терновником левый глаз, и она приложила мокрую тряпку, ребенка ударило шестом по ножке — теперь он хромает и плачет, старик запутался в зарослях ежевики, упал и вывихнул ногу, ему привязали к ноге толченого луку, и он геройски переносит боль и отважно следует за вождем, опираясь на палку. (Многие, правда, говорили, что дед врет, будто вывихнул ногу, притворяется, потому что задумал возвратиться назад.) Наконец, мало у кого нет заноз в руках, не исцарапано лицо. Мужчины героически терпят, женщины проклинают час, когда пустились в путь, а дети остаются детьми, они, конечно, плачут, не понимая, сколь щедро будут вознаграждены эти мучения и боль.

К великому счастью и на радость всем с вождем ничего не случилось. Его, правда, очень оберегали, но все же — все же и везет человеку!

Остановившись на ночлег, помолились и возблагодарили господа, что первый день путешествия миновал счастливо и вождю их не причинено ни малейшего зла. Затем взял слово один из тех, отважнейших. Шрам от удара лозой рассекал его лицо, но он не обращал на это никакого внимания.

— Братья! — начал он. — Один день, благодарение богу, мы прожили счастливо. Нам нелегко, но мы должны геройски преодолеть все препоны, зная, что этот мучительный путь ведет нас к счастью. Боже милостивый, сохрани нашего вождя от всякого зла, чтоб и дальше он вел нас так же успешно…

— Если так пойдет, завтра я и второй глаз потеряю,— сердито проворчала пострадавшая женщина.

— О-оой, нога моя, нога! — завопил дед, ободренный ее замечанием. Дети неумолчно хнычут, ревут, и матерям едва удается утихомирить их хоть на время, чтобы расслышать слова оратора.

— Да, потеряешь и другой глаз, — вспыхнул оратор, — пусть оба потеряешь! Ничего не случится, если какая-то женщина потеряет за такое великое дело два глаза! Позор! Ты что, не хочешь счастья и благополучия своим детям? Хоть бы и половина нас погибла за это дело! Ишь ты, подумаешь, один глаз! Да на что тебе глаза, когда есть кому смотреть и вести нас к счастью? Уж не отказаться ли нам из-за твоего глаза да из-за дедовой ноги от нашего дела?

— Врет дед! Врет он, притворяется, чтобы вернуться назад! — послышались голоса со всех сторон.

— Кому, братья, невмоготу, — снова вступил оратор, — пусть вернется, а не стонет тут и не смущает других. Что касается меня, то я последую за этим мудрым вождем, пока жив.

— Все мы, все пойдем за ним, пока живы.

Вождь молчал.

Люди опять стали приглядываться к нему и перешептываться:

— Только молчит и думает.

— Мудрый человек!

— Посмотрите, какой у него лоб!

— И все хмурится.

— Серьезный!

— Храбрый, по всему видно.

— Храбрый, бог с ним, — забор, изгородь, кустарник — все сокрушил. Только постукивает палкой, нахмурившись, и ничего не говорит, а ты уж понимай, что к чему.

(Далее)

— Братья, я выслушал все ваши речи и теперь прошу выслушать меня. Все наши разговоры и уговоры бесполезны, пока мы живем в этом бесплодном краю. На песке и камне ничего не родилось и в дождливые годы, чего же ждать в такую засуху, какой, наверно, никто и не упомнит. Доколе же будем мы вот так собираться и попусту тратить слова? Скот у нас дохнет без корма, еще немного — и наши дети погибнут от голода вместе с нами. Мы должны избрать другой путь, более надежный и разумный. Я полагаю, что лучше всего оставить этот бесплодный край и отправиться по белу свету искать плодородную землю, потому что так больше жить нельзя.

Так некогда на некоем сборище говорил ослабевшим голосом один из жителей бесплодного края. Где и когда это было, я думаю, не касается ни вас, ни меня. Главное, вы должны поверить мне, что так действительно было когда-то в некой стране, и этого вполне достаточно. Раньше, правда, я считал, что вся эта история выдумана мной самим, но мало-помалу я освободился от этого страшного заблуждения и теперь твердо убежден, что все то, о чем я вам сейчас расскажу, на самом деле было и не могло не быть и что я никоим образом не мог этого выдумать.

Слушатели, стоявшие засунув руки за пояс, с бледными, испитыми лицами, с тупым, бессмысленным взглядом помутившихся глаз, словно ожили при этих мудрых словах. Каждый уже воображал себя в каком-то волшебном, райском пределе, где мучительный и тяжкий труд вознаграждается обильной жатвой.

— Правильно, правильно! — подхватили слабые голоса со всех сторон.

— А это бли… з… к…о? — послышался прерывистый шепот из угла.

— Братья! — заговорил другой уже более громким голосом. Мы должны сразу принять это предложение, поому что больше так продолжаться не может. Мы работаем, мучимся, и все напрасно. Сеяли, последнее отрывая от себя, но разливались горные потоки и уносили с этих скал семена вместе с землей, оставляя голый камень. Так неужели должны мы вечно жить здесь и, трудясь с утра до ночи, голодать и ходить попрежнему босыми и голыми? Нам нужно искать лучшую, плодородную землю, где за наш тяжелый труд мы получим богатые плоды.

— Идемте, сейчас же идемте, потому что здесь жить нельзя, — зашептали в толпе, и люди порывисто рванулись куда-то.

— Постойте, братья, куда вы? — воскликнул тот, первый. — Нам нужно идти, но так нельзя. Мы должны знать, куда идем, а то вместо спасения погибнем еще скорее. Я предлагаю избрать вождя, которому все мы будем послушны и который поведет нас самым правильным, лучшим и кратчайшим путем.

— Давайте выберем, немедленно выберем!.. — послышалось со всех сторон.

И тут начались препирательства, наступил сущий хаос. Все говорят, но никто никого не слышит и не может расслышать. Распадаются на отдельные группы, договариваются о чем-то, но и группы распадаются, и вот уже, взявшись за руки, расходятся парами, один другому что-то доказывает и тащит куда-то за рукав, прижимая палец к губам. А потом снова сливаются вместе и снова говорят все разом.

— Братья! — среди глухих голосов выделяется вдруг чей-то более сильный. — Так мы ничего не сделаем, ничего не достигнем. Все говорят, и никто никого не слушает. Выберем вождя! Но кого могли бы мы выбрать? Кто из нас путешествовал и знает дороги? Мы все хорошо знакомы друг с другом, и я первый не решился бы довериться со своими детьми никому из присутствующих здесь. Но скажите мне, кто вон тот путник, что с самого утра сидит в тени у дороги?

Наступила тишина, все устремили взоры к неизвестному, огладывая его с ног со головы.

Человек этот, уже не молодой, с темным лицом, почти скрытым длинными волосами и бородой, сидит молча и в задумчивости ударяет по земле толстой палкой.

— Вчера я видел этого самого человека с каким-то мальчиком. Они шли по улице, держась за руки. Вечером мальчик прошел по селу один, а этот остался здесь.

— Брось ты, брат, все это мелочи и пустяки, нечето терять время на разбор, кто он да что. Ясно – путник издалека, так как никто из нас его не знает, и ему-то уж наверняка хорошо известен прямой и кратчайший путь, куда нас повести. Он производит впечатление человека очень умного, так как все время молчит и непрестанно думает. Какой-нибудь болтун на его месте давно бы уже вмешался в наш разговор, а он с каких пор сидит в полном одиночестве и молчит.

— Конечно, молчит человек и думает о чем-то. Не иначе, как умнейший человек, — присоединились остальные и вновь принялись разглядивать чужеземца, при этом каждый открывал в нем все новые блестящие качества, новые доказательства его необычайной мудрости.

Без дальных разговоров все сошлись на том, что будут просить этого путника, которого сам бог им послал, повести их на поиски лучшего края, более плодородной земли, стать их вождем, которому они обязуются беспрекословно повиноваться.

Они выбрали из своей среды десять человек и уполномочили их изложить чужеземцу решение собрания, рассказать о тяжелых обстоятельствах и выпросить его согласия быть их вождем.

И вот пошли эти десять, смиренно поклонились мудрому старцу, и один из них повел речь о бесплодной почве их края, о засухах, о бедственном состоянии, в котором они оказались сейчас, и закончил так:

— Это и заставляет нас оставить свой край, свои дома и отправиться на поиски лучшей страны. И как раз теперь, когда нас осенила столь счастливая мысль, сам бог смилостивился над нами, послав тебя, мудрый и светлый чужеземец, чтобы ты повел нас и спас од беды. От имени всех здешних жителей мы просим тебя стать нашим вождем, и куда ты, туда и мы за тобой. Ты знаешь дорогу, да ты и сам рожден, наверное, в более счастливой отчизне. Мы обещаем во всем слушать тебя и подчиняться любому твоему приказанию. Согласен ли ты, мудрый чужестранец, спасти от гибели столько душ, будешь ли ты нашим вождем?

Мудрый чужеземец ни разу не поднял головы, пока произносилась эта трогательная речь. Он словно застыл в одном и том же положении. Опустив голову, нахмурившись, он ударал палкой о землю и думал. Когда речь окончилась, он, не меняя позы, коротко и отчетливо изрек:

— Буду!

— Можем ли мы идти за тобой искать лучший край?

— Можете! — произнес мудрый старец, не поднимая головы.

Воодушевленные этим, все бурно выражали свою благодарность, но мудрец не проронил более ни слова.

Посланцы сообщили собранию об успешных переговорх, прибавив, что только теперь поняли, какой великий ум заключен в этом человеке.

— Он даже не двинулся с места, не поднял головы, чтобы хоть посмотреть, кто говорит. Молчит и думает. В ответ на все наши речи и благодарности произнес лишь два слова.

— Истинный мудрец!.. Редкостный ум!.. — весело повторяли со всех сторон, утверждая, что сам бог послал его, как ангела с небес, чтобы спасти их. Все твердо верили теперь в своего вождя, и ничто на свете не могло бы поколебать в них этой веры.

Итак, на собрании было решено отправиться в путь завтра на заре.

(Далее)