(Попередня частина)

II. СЕРБСЬКА МОВА

І цей предмет викладається вкрай незадовільно. І в букварі, і в читанці, і в хрестоматії повно небезпеч­них речень, спрямованих проти державного ладу, про­ти правильного розвитку нашої багатостраждальної країни.

Наприклад, у букварі написано, та ще й великими літерами: «Одна людина всього не знає». «Більше ба­чать чотири ока, ніж два». «У хлібороба чорні руки, зате білий хліб». Ось чого вчать дітей уже в сім ро­ків. «Одна людина всього це знає»! Бачите, що в тій прегарній школі діється! Даруйте, шановні, а якщо та одна людина — перший міністр (адже ніхто, гадаю, не заперечуватиме, іцо й він людина), то що — він не знає всього? Ні, тут треба сказати: «Він знає все!» Або оте — «Більше бачать чотири ока, ніж два». Куди це годиться! Таке потрібно викинути й замість нього написати: «Два генеральські ока бачать більше, ніж увесь народ!» Речення: «У хлібороба чорні руки, зате білий хліб» пахне соціалізмом, навіть нігілізмом. Це треба сказати краще: «У хлібороба чорні руки, проте він не сміє їсти білого хліба». Що б то була за країна, якби в ній допускали, щоб якісь селяни, робітники й шмаровози з чорними ручиськами їли білий хліб! Це ж анархія, неповага до конституції й законів, підбурен­ня народу до бунту! Добрий селянин повинен голоду­вати і тільки час від часу посьорбати трохи вівсяної бурди, а білий хліб хай буде для панів міністрів!

А втім, і в букварі, і в читанках є навіть дуже гарні місця. їх треба залишити, але трохи краще прокомен­тувати.

Ось яке гарне місце в букварі: «З’їла коня трава. З’їло зерно курку. З’їла капуста цапа». Це вже інша річ, таке годиться для дітей.

На уроці бесіда розгортається так:

— Коли курка зайде до комори, де є пшениця, то що слід робити?— питає вчитель учня.

— Коли курка зайде до комори, де є пшениця, то курку треба добре оберігати.

— Від чого треба оберігати курку?

— Курку треба оберігати від пшениці, бо якесь лихе, погане зерно може схопити її, розірвати й з’їсти.

— А курка яка?

— Курка добра й милостива, вона кожне зерно лю­бить, береже й доглядає, як свою дитину.

— А зерно яке?

— Зерно погане, воно — кровожерний, лютий звір, не шанує добру курку, яка турбується про нього, а навпаки, душить її, невдячне, і з’їдає. Тому треба доб­ру курку оберігати від лихого зерна.

— Правильно, малий! Сідай на місце.

Так само вчитель повинен вести розмову з учнями про коня і траву, про цапа й капусту. Для цапа теж потрібна охорона, щоб оберігати його від лихої зажер­ливої капусти, бо інакше капуста, це жорстоке ство­ріння, заріже його і з’їсть, а трава зжере коня, як тільки побачить його.

Можна залишити й таке речення в читанці: «Хто правду шукає, той корову втрачає!»

— Що краще — правда чи корова? — запитає вчи­тель.

А учень відповість:

— Корова краща!

— Чому корова краща?

— Корова краща, бо вона дає свіже й смачне моло­ко, а з молока ми робимо сир, сметану, масло.

— А що ми маємо з правди?

— За правду б’ють, садовлять до в’язниці, від неї болить голова!

— Правильно. Ти добре вивчив урок, а тепер скажи мені: краще їсти молоко, сир, сметану і масло чи бути битим і сидіти у в’язниці?

— Краще їсти молоко, сир, сметану і масло, ніж бути битим і сидіти у в’язниці.

— Чого нас учить той вислів?

— Він нас учить, що корову треба шанувати біль­ше, ніж правду.

— Яка корова?

— Корова добра, і ми її любимо.

— А правда?

— Правда погана й лиха, і ми повинні її ненави­діти!

— Чи добра дитина ненавидить правду?

— Добра дитина ненавидить правду і зневажає кожного, хто її домагається!

— Правильно, малий, ти будеш зразковий громадя­нин. З таких і міністри бувають.

І граматика викладається тепер не так, як треба. Приклади погані, непродумані, навіть небезпечні для сербської держави. Треба в усьому бути пильним, за­вбачливим, адже сказано: диявол не дрімає. Теперішня граматика просто кишить непевними словами. Іменни­ки, щоправда, досить лояльні, але й серед них трапля­ються такі небезпечні, що їх не можна терпіти, бо вони шкодять правильному, мирному розвиткові на­шої країни. Найгірше те, що ці зухвалі іменники ра­зом з ненадійними, бунтівними елементами з групи дієслів і прикметників можуть зробити переворот в країні. А це в нас було б не первина. Кажуть, що в якійсь країні кілька слів — не знаю точно яких, але мені здається, що це були саме прикметники (вони, коли увійдуть в силу, стають гірші від скажених псів) — хотіли занапастити країну й престол, але, бог дав, патріотична влада помітила це і врятувала милу вітчизну, вчинивши державний переворот! Небезпечні прикметники було негайно викреслено із словника й граматики, а указом оголошено, що ніхто, в інтересах корони й вітчизни, не сміє вживати ні усно, ні писем­но тих жахливих слів. І запанував спокій у країні! Народ, щоправда, жив, прикупивши лиха, але без тих слів почував себе щасливим, а держава розвивалася й міцніла так, що з малої країни стала великим і мо­гутнім царством.

Як бачимо, нещасні іменники, прикметники, займен­ники, дієслова і прислівники (іноді навіть сполучник чи займенник буває жахливим, притаєним хижаком) можуть виявитися фатальними для країни і стати на заваді геніальним планам патріотичної й кмітливої влади. І всі енергійні намагання Цинцар-Марковича та його міністрів ощасливити Сербію нараз підуть пра­хом через немилосердну й антипатріотичну граматику.

Отже, із граматики треба якнайскоріше викинути такі іменники, як правда, свобода, збори, конституція, закон та інші небезпечні, підступ­ні слова, які підбурюють народ!

Для чого діти мають учити хоч би й те, як ці слова змінюються за відмінками, коли є кращі, патріотичні іменники. Хай відмінюють достойні слова, такі, як слухняність (воно повинно вживатися з означен­нями беззастережна, рабська, народна), скасування, утиски, розганяння, пере­ворот (з означенням державний), безвідповідальність, сваволя, примха і т. д.

Так само розумно й з любов’ю до вітчизни треба викладати дієслова.

Дієслова бувають перехідні (зворотних не треба згадувати, бо сам термін якийсь підозрілий). Пере­хідні дієслова мають при собі додаток, на який спря­мовується дія. Але є багато дієслів, які вимагають особливих додатків. Наприклад, дія, названа дієслова­ми переслідувати, побити, розігнати, за­арештувати, вислати, переходить лише на до­даток, виражений словом радикал (або опози­ціонер). Отже, переслідуємо радикалів, висилаємо радикалів, б’ємо радикалів. На інші додатки ця дія не поширюється.

Дієслова нагородити, обдарувати і ще де­які вживаються тільки з такими додатками (зрозумі­ло, в знахідному відмінку), як блюдолиз, кре­тин, підлабузник, міністр, негідник, жан­дарм тощо.

При дієслові скасовувати може бути чимало до­датків: конституція, сенат, закон, скупщи­на, незалежність (з означенням судова) і по­дібні. Дієслово хотіти вимагає при собі додатків абсолютизм, покора (зрозуміло, беззастережна, рабська), влада (за правилами має ви­ступати лише з означенням необмежена), біль­шість. Наприклад: уряд хоче більшості. Під­мет — уряд, присудок — хоче (час теперішній), дода­ток — більшості. Тут від дії уряду терпить біль­шість.

З неперехідних дієслів дуже важливі дієслова під­такувати, догоджати. Ці дієслова вимагають додатка в давальному відмінку. Наприклад: підта­кувати владі. Дію, виражену дієсловами терпі­ти, мовчати, мучитися, працювати, вико­нує народ. Народ терпить (ось і народ виступає діячем, і цей іменник іноді буває підметом у реченні).

Дієслово думати треба вилучити, бо воно дуже небезпечне для державного ладу та існуючого режиму в країні.

Особливу увагу слід звернути на синтаксис. У ньому йдеться про якийсь порядок слів у реченні. Таке го­ворити дітям — значить давати їм поняття про поря­док, а це небезпечно. У цій країні ні в чому нема по­рядку, скрізь панує хаос, а тут слова мають порядок. Дітям треба пояснити, що в мові старих слов’ян був сякий-такий порядок слів, але то соціалізм у грамати­ці. Це треба зруйнувати в інтересах престолу й віт­чизни. Старий синтаксис був шкідливий і революцій­ний! У ньому, за якимись дурними правилами, слово народ у реченні могло стояти на першому місці. На­род повинеп і в житті, і в історії, і, звісно ж, у речен­ні бути на останньому місці. Перше місце посідає влада (міністри), поліція, жандарми, стражники і до них подібні люди високого гатунку.

То й не дивно, що народ вимагає поваги до законів, хоче якогось порядку, якщо сербським дітям ще змал­ку про це товкмачать. Відкрий будь-яку книжку, всю­ди натрапиш на якийсь закон, хай би він скис. Закон, закон, закон!.. Строго визначені правила. Порядок! Та ще й учитель перед усіма каже: «У граматиці, діти, як і в житті, є закони, за якими…» Цить, таку вашу. Даруйте, пане вчителю, ми так далі не можемо: «За­кон, як у житті, як у державі!» Киньте ці штучки!

І дурневі зрозуміло, куди ви хилите. Досить уже на­страждалася країна від тих заразних і шкідливих ідей, досить натерпівся цей бідний народ через отакі під­ривні елементи. Країні потрібен спокій, щоб вона могла зміцнити свою економіку й господарство!

Зрештою, хай і згадувалися б закони в тих предме­тах, грець із ними, але, що найгірше, ніде дітям не говориться, що закони в науці можуть раз по раз змі­нюватися, а навпаки, скрізь твердиться, що вони сталі.

Тому надалі треба буде пояснювати дітям так: «Діти, всі ви знаєте, що в нашому суспільстві, як і в будь-якому іншому, немає певних правил, якихось певних, сталих законів, за якими уряд керує державою, ті за­кони й правила постійно змінюються; точніше, закони й правила — це примхи влади. Що влада накаже, це й закон на сьогодні (закон наш дай нам днесь)! Так само, діти, й у граматиці. Тут нема сталих правил і законів, вони залежать від волі старших».

Як чудово таке навчання впливатиме на молоді ду­ші; такі учні будуть зразковими, лояльними громадя­нами!

Заради підготовки учнів до майбутнього громадсь­кого життя в Сербії вчитель сербської мови щодня мінятиме правила граматики, а по змозі й кілька разів на день. Що більше, то краще. На одпому уроці він казатиме, що слово народ чоловічого роду, влада — жіночого; а на наступному уроці скаже, що те вчо­рашнє правило скасоване і тепер народ — жіночого роду, влада — чоловічого (звідси й слово народ треба відмінювати, як раніше змінювалася влада, — народ, народи, народі). Учитель скаже, що «іменник означає назву предмета», і відразу ж повто­рить, що за новими правилами іменник означає дію або стан предмета. А через кілька уроків учитель хай ска­же: «Діти, правило, яке псувало репутацію сербської мови, скасовується, а натомість запроваджується пра­вило з минулого четверга. Тепер правила шануватиму­ться, відтепер будемо постійно дотримуватися таких законів (перераховує). Отже, почнемо спочатку!» На­шій мові потрібен спокій, щоб вона могла розвиватися й міцніти. А спокій той забезпечать їй оці правила. На­став час рішуче взятися за те, щоб урятувати сербську мову від труднощів, які привели її на край загибелі.

А цього досягнемо тільки тоді, коли всі разом докла­демо зусиль, щоб ці рятівні правила втілити в життя. Хай живе сербська мова!

«Дорогі діти, оскільки, як встановлено, теперішні правила йдуть на шкоду нашій милій сербській мові, то теперішні правила граматики замінюються прави­лами, скасованими позаминулого четверга. Ми будемо ними керуватися, бо цього вимагають інтереси нашої мови, якій потрібна впорядкованість, щоб вона могла спокійно й на повну силу розвиватися й удосконалю­ватись!»

Так будуватиметься викладання, і це привчатиме дітей бути слухняними й порядними, тихими грома­дянами своєї країни, громадянами, які не думатимуть про такі безглузді речі, як конституція, парламент, сталість, повага до законів, усталений порядок!

Джерело: Доманович, Радоє, Страдія. Подарунок королю, Дніпро, Київ 1978. (Пер. Іван Ющук)

(Предыдущая часть)

II. ВСТУПЛЕНИЕ

О святая, могучая сербская наука, прости, если я когда-нибудь согрешил против тебя, прости меня, ибо я не ведал, что творю. Я удрал от тебя с последнего экзамена по греческому языку, ибо думал, что недостоин имени твоего. Но вот я каюсь публично, ибо увидел, что ты не так груба и беспощадна, как иностранные науки, нет, ты, милостивая наша сербская наука, принимаешь в свои объятия всякое блаженное чадо нашей милой матери Сербии. Я каюсь, каюсь публично, а раскаявшись, возвращаюсь, как заблудшая овца, назад к великому стаду твоему, чтобы прославить имя твое.

Я отрекаюсь и перед богом и перед людьми от своей прежней работы в области рассказа, ибо я увидел, что этот путь не ведет к счастью. Я клянусь, о наука, святым именем твоим, что отныне, вступая в круг верных твоих поборников, буду служить усердно и истово твоим принципам, буду поддерживать тебя всеми своими силами до гробовой доски, ибо я увидел, что ты одна ведешь к счастью — хорошо обеспеченному положению.

Я никогда не отрекусь от твоих вечных истин. Я всегда буду признавать, что корова имеет четыре ноги и одну голову, что свинья не относится к птицам и у нее нет крыльев, что у домашней собаки нет на голове рогов, что кошка не река, а домашнее животное, что овца не город в Сербии, а также домашнее животное (относится к жвачным), и оную овцу можно доить и стричь с нее шерсть, а из шерсти делать теплую одежду на зиму; из кишок (того же животного) мы делаем «струны к скрипкам, издающим милые нам звуки наших народных мелодий» (как говорят учителя наши на основании педагогики Вундта). Все эти священные истины внушил мне учитель еще в начальной школе. Как обрадовались мои необразованные родители, когда я принес из школы новость, что у коровы четыре ноги, наглядно доказанную нам учителем на основании научных данных.

Будь благословенна наша отечественная наука, так успешно пересчитавшая ноги и другие части тела отечественных домашних животных!

–

Ну вот, я высказался и тем спас свою душу! Куда же мне теперь податься? Я твердо и определенно решил посвятить себя науке, но ведь наука так многообразна. Какой же отрасли знания посвятить себя, к чему влечет меня сердце?!

Хе, к чему оно меня влечет??! Судьба моя будет такая же, как и всех наших ученых. У нас во всяком случае таланты и стремление к изучению отдельных отраслей науки появляются, слава богу, всегда своевременно и кстати. Не успеет освободиться место на какой-нибудь кафедре, сейчас же, будто по мановению волшебной палочки, возникает, как из-под земли, тьма-тьмущая даровитых людей, горячо любящих именно ту отрасль науки, кафедра которой освободилась; и как только это место окажется занятым, таланты именно в этой области опять иссякают. Вот видите, в чем счастье для нашей науки! Судьба, счастливая звезда наша и ничего больше. Если, скажем, освобождается место на кафедре археологии, у нас сейчас же находятся сотни молодых гениальных археологов, страшно преданных этой науке. Право же, не знаешь, кто из них более предан делу: куда бы их ни направили, все они будут копаться в земле да искать древностей. Найдут самый обыкновенный римский кирпич и радуются, будто отца родного увидели. Но когда место на кафедре оказывается занятым, тотчас же, по странному капризу судьбы, археология становится всем противной, а сильная любовь и таланты обращаются на другую науку, на кафедре которой оказываются свободные места, будь это хоть космография.

И вот, благодаря столь счастливой судьбе сербской науки, меня не влечет стать энциклопедистом. Правда, почти все места заняты, а потому небесная благодать не снисходит на меня. Приходится выбирать.

Педагогика — прекрасная вещь, но наши учителя даже носа сунуть туда не дадут. К Вундту и Песталоцци[1] и подступиться не позволят, хотя сами безжалостно оседлали их, и мне кажется, прости меня господи, что они купили обоих на ярмарке в нашей Баточине.

В историю сербов я и заглянуть не смею, ибо патент на нее взял господин И. Руварац[2]. Этому человеку удалось с помощью науки доказать нам, что все прекрасное в нашем прошлом — неправда. Многие рассказывают даже, что Руварац выдумал сербский народ, как некто выдумал, по слухам, рыбу (но тому так только показалось). Точно так же несколько наших филологов в результате длительных научных исследований сумели выдумать сербский язык, причем название «сербский» они дали ему лишь из патриотизма. Я не собираюсь совершать подобных научных открытий; это ведь случается не так часто и не зависит от нашего желания. Жил же сербский народ (если мы осмелимся предположить, что его не выдумал господин Руварац) столько веков безо всякого языка, пока не появились новейшие филологи и не придумали, как благодарные сыновья, язык для своего народа. Злоязычные люди, между нами будь сказано, уверяют, что, к стыду нашему, сербский язык выдумал один шваб из сострадания к нам или, что гораздо правдоподобнее, от нечего делать. Он, говорят, изучил все известные языки и не знал, как убить время. Другие считают, что сербский язык совершенно случайно (ведь многие великие открытия сделаны случайно) нашел господин С. Калик в какой-то итальянской грамматике, на которую он случайно наткнулся во время путешествия. Впрочем, кто бы ни был открывателем, благодарю его от своего имени и от имени всего нашего народа; я, со своей стороны, более всего склонен приписать столь славное открытие господину Миленовичу. Я не смею вмешиваться в подобные важные дела, ибо это значило бы претендовать на чужую собственность, и только молю бога, чтобы народ не испортил дивное достижение наших филологов. Но толпа есть толпа, ибо уже (пусть этот грех ляжет на ее душу) из «гнэв» сделала «гнев». Но грядущее, надо полагать, более разумное поколение проклянет неразумный нынешний народ за такие варварские поступки.

Я подумываю о логике, но она для нас, сербов, сделалась какой-то фатальной наукой. Мы ничего не достигли в этой отрасли знаний, хотя что только с ней, бедной, не делали. Впрочем, пусть ищут здесь славы те, которым мила мания ставить номера на чужие мысли, а наша сербская логика только этим и занималась, да к тому же из двух посылок сделала вывод, что Бисмарк — человек, даже что папа римский — человек, а что, наоборот, вол — не человек. Но всего гениальнее достижения сербской логики в таких доказательствах.

Первая посылка: на каждом пианино можно играть.
Вторая посылка: на обезьяне нельзя играть.
––––––––––––––––––––––––––––––––––––
Отсюда вывод: стало быть, обезьяна не пианино.

Поскольку все мы сербы, то не будь такой сербской логики, мы могли бы решить, что гусь — это пароход или наоборот.

Я занялся бы и историей литературы, особенно сербской, но эта наука опротивела мне еще тогда, когда я был гимназистом, потому что я из-за нее остался на второй год. Я знал все, чему меня учили: когда какой писатель родился, и какая бабка-повитуха перерезала ему пуповину (мимоходом выучили и биографию этой знаменитой бабки), как звали родителей этого писателя, биографии всех его теток со стороны отца и матери, да, кстати, и остальной родни писателя. Точно так же я знал, когда какой автор начал писать, что написал и в каком году. Самое главное, я ответил даже на вопрос: какое кушанье больше всего любила прабабка Лукиана Мушицкого[3]. Здесь я воспользовался чисто научными данными, приведя упоминания старинных источников, что в средние века любимым кушаньем был суп из помидоров; в старых ведах[4] он значится под названием ghtoure, а у арабов phataha. Об этом же говорят путевые записки одного германца, путешествовавшего по нашим землям во времена крестовых походов. Возвращаясь с войны, он ел это кушанье у какой-то старушки Ефросимы (германец пишет Eufrosina), а по законам сербской логики это непременно была прабабка или пра-прабабка Лукиана Мушицкого. Да и мифологические исследования говорят, что она должна быть прабабкой (или чем-то в этом роде) нашего великого писателя. Дав такие прекрасные ответы, я уже решил, что спасся и отлично сдал экзамен, но провалился на самом важном вопросе: не мог назвать точно год, месяц и день, когда у тетки Бранко Радичевича[5] появился насморк.

И вот с тех пор я возненавидел эту науку и стал так ее бояться, что по сей день мне страшно о ней подумать, а не только заниматься ею, и все-таки я оставляю за собой право вернуться к этому предмету, когда перейду к теории.

Странное дело, мы, сербы, на так называемом научном поприще сильно отличаемся от других народов. У других несчастных народов ученые больше дают науке, чем наука им, а у нас, потомков достойных предков, дела идут совсем иначе: наши ученые, за малым исключением, большую пользу получают от науки, а она терпит от них большой ущерб. Здесь, конечно, проявляется наш воинственный дух и наша гениальность, потому что мы не рабски, не слепо служим науке, как другие несчастные народы, нет, мы ухитряемся добиться того, что эта гордячка-наука служит нам; мы властвуем над нею, а она нам подчиняется. Никогда иностранные ученые не смогут подняться на такую высоту и занять господствующее положение по отношению к науке, как это удалось сделать нам за очень короткое время.

Не могу же я стать презренным отщепенцем и унизиться до того, чтобы служить науке так, как делают это за границей! Гораздо лучше поступать подобно большинству наших ученых, а мне, ей-богу, кажется, что они все отрасли науки сумели превратить в серебряные и золотые россыпи, которые в качестве собственности будут передавать своим потомкам, дабы и те извлекли пользу из трудов предков. До последнего времени еще держалась метафизика, и это можно объяснить только тем, что она, к счастью своему, не попадала в руки к сербам. Но теперь бедняжка уже закончила свою карьеру. Нашелся молодой, гениальный и энергичный серб, который пронюхал о существовании и этой науки и как человек с ясным и глубоким сербским умом сейчас же заявил, что ему решить проблемы философии так же легко, как выпить стакан воды. Нигде, братцы мои, не обойтись без серба! Ломали голову над этой удивительной наукой и немцы, и французы, и итальянцы, и англичане, и кто только ею не занимался, но вместо того, чтобы распутать и разобраться, они все больше запутывали дело. А серб только посмотрит, сразу видит — куда стукнуть. Серб ведь! Там, где многие народы изнемогли и погибли от тяжкого труда, ничего не свершив, серб быстренько наводит порядок. Вот, стало быть, новое основание для нас возвыситься в глазах иностранцев, вот случай дать человечеству великого гения, поскольку он, без сомнения, покинет нас, ибо мы не сумеем его оценить. В другой среде он мог бы прославиться благодаря таким успехам, а у нас, пустив в ход самые пышные обещания, он едва добился бы незначительного улучшения своего благосостояния! Как ничтожна награда человеку, который обещал нам изумить весь образованный мир своими великими творческими открытиями! Неужели он заслуживает только того горького утешения, что ему удается изумлять сербских читателей! Но разве это может служить утешением? Я, кажется, впал бы в отчаяние, если бы мои труды понравились читателям, пожирающим обычно криминальные измышления больных мозгов.

Мне неприятно, что пришлось и об этом упомянуть во вступлении без особого порядка и логической связи, но что сделано, то сделано. И кто же требует логической последовательности в наш практический век, когда идеал молодежи — безделье, хороший аппетит, большое жалование и благополучная жизнь со всеми удобствами. Я уже не говорю о наших уважаемых барынях или барышнях, будущих хозяйках и матерях. Они великолепно готовятся к исполнению своих семейных обязанностей, читая «Уголовный вестник» и тому подобные вещи. Это их любимое чтение, вполне соответствующее нежному женскому вкусу. Они спокойно читают о том, что какой-то несчастный попал под поезд, ужасно искалечен — голова разбита, мозг выпал, разорван живот и видны внутренности, что некто спрятался в сундук, а потом убил новобрачных и т. д. и т. п.

Ну, для вступления достаточно того, что уже сказано, ибо, согласно какому-то правилу, в нем полагается упомянуть обо всем, что будет изложено в дальнейшем исследовании.

(Далее)

 

[1] Вильгельм Макс Вундт (1832–1920), немецкий психолог и философ-идеалист, один из основателей экспериментальной психологии. Иоганн Генрих Песталоцци (1746–1827) – известный швейцарский педагог.

[2] Илларион Руварац (1832–1905) – сербский историк.

[3] Лукиан Мушицкий (1777–1837) – сербский поэт классицист.

[4] Веды – древнейшие памятники древнеиндийской литературы.

[5] Бранко Радичевич (1824–1853) – выдающийся сербский поэт, прогресивный романтик эпохи сербского национального возрождения.

Голосовали мы за смерть короля, голосовали за зайцев, за отмену страстей, за глухих и немых детей, голосовали за все и вся в этом мире, но не голосовали за то, за что голосуем сегодня.

Парламентаризм. Страна благоденствует, правда, на бумаге, а отцы отечества озабочены. Взоры всей страны обращены к ним в ожидании, что они скажут, а отцы отечества молчат. Голосуют, голосуют, создают законы на благо страны! Голосуют за бюджет, за заем, за повышение налогов на сорок процентов и, наконец, когда уже не за что голосовать, голосуют за какие-то удивительные вещи. Голосование вошло в нашу плоть и кровь, — и вот, пожалуйста.

В стране думают, что решаются бог знает какой важности дела, а между тем поставлен на голосование вопрос, как правильнее написать «хрђав» или «рђав»[1].

— Ерунда, — скажет кто-нибудь.

И я думаю, что ерунда, но министр полиции, рискуя своим положением, отстаивает «хрђав». Если Скупщина вопреки всем грамматическим правилам не признает «хрђав», министр полиции подаст в отставку. И вот начинается страшная, отчаянная борьба. Тут нет уже крестьян, горожан, филологов и педагогов. Сейчас должны голосовать вместе и филолог и крестьянин, ибо на повестке дня вопрос об общей дисциплине, а не о грамматике с ее правилами. Думал филолог всю ночь напролет и с чистой душой решил: хрђав так хрђав, ни дна бы ему ни покрышки! Как хочешь, братец, только пусть бы уж поскорее установился порядок и мир.

Так значит, хрђав! Кто дерзнет наперекор народному представительству писать рђав? Посмотрим, найдутся ли такие!

Наша Скупщина всемогуща. Декретом было решено считать великим некоего исторического деятеля, и весь народ в ответ на это возопил: «Великий!»

Открывают памятники, устраивают концерты, собираются дамские комитеты, все это ради «великого», прославленного серба. Но чтобы наша Скупщина, кроме вопросов зоологических, исторических, решала еще и вопросы грамматики, этого уже никто не мог ожидать.

Плохо, очень плохо, все кругом разваливается, взоры всех обращены к Скупщине, а народное представительство устраивает кризисы и путем голосования устанавливает, как правильнее писать хрђав или рђав.

— Т-ааа-к! Это, говорите, ценно. Значит, все в полном порядке, осталось решить только этот вопрос и тем осчастливить Сербию?

Меня нисколько не удивит, если в один прекрасный день я прочту запрос такого рода:

Господину министру просвещения.

Мы, нижеподписавшиеся, народные депутаты, запрашиваем министра просвещения о следующем:

1. Наш народ страдает от голода и нищеты, а существительное «конь» и в голодный год продолжали склонять по первому склонению.
2. Мы спрашиваем, известно ли господину министру, что это существительное все еще склоняется по первому склонению в ущерб нашей многострадальной родине?
3. Не думает ли министр упразднить это существительное в интересах экономии?
4. Почему это существительное за столько веков не переведено в какой-либо другой разряд или, наконец, если оно этого заслуживает, не произведено в глагол, а если не заслуживает, то почему его не лишили государственной службы?

 

Источник: Доманович, Радое, Повести и рассказы, Государственное издательство художественной литературы, Москва 1956. (Пер. О. Голенищевой-Кутузовой)

 

[1] В переводе оба слова означают «плохой». В некоторых сербских диалектах звук «х» не произноситься, но в литературном языке только «рђав» правильно.