(предишна страница)

Така измина първият ден, а със същия успех протекоха още няколко дни. Не се случи нищо по-значително. Натъквала се само на дребни препятствия: някои попаднаха в един хендек, други — в трап, едни се натъкнаха на стобор, други се убодоха на трън, няколко души си изпотрошиха кой крак, кой ръка, имаше и счупени глави, но всички тия несгоди се търпяха. Някои старци умряха, но те си бяха и стари. „Щяха да умрат и в къщи, ако бяха останали там, камо ли по пътя?“ — каза оня оратор и окуражи народа да върви по-нататък. Няколко деца на годинка-две също отидоха, но родителите им стегнаха сърце — е, божа воля, — а и скръбта е по-малка, колкото са по-малки децата. „Това е по-малка скръб, отколкото, не дай боже, да загубиш рожба, отрасла за женитба. Щом така е писано, по-добре да стане по-рано, защото скръбта е по-малка“ — утешаваше ги пак оня оратор. Мнозина куцаха и се олюляваха, някои бяха увили главите си с кърпи и сложили студени компреси по цицините си, някои ходеха с превързани ръце: всички бяха окъсани и оголели, парцали висеха от дрехите им, но все пак вървяха щастливо напред и само напред. Биха понасяли по-леко всичко това, ако често не ги измъчваше и глад. Но трябваше да се върви напред.

Един ден се случи нещо по-важно.

Вождът вървеше напред, а с него — най-смелите. (Те бяха е двама по-малко. Не се знаеше къде са изчезнали тези двама. Общо мнение бе, че са изменили и избягали. Веднаж оня оратор говори дори за тяхното срамно предателство. Малцина бяха ония които смятаха, че са пропаднали из пътя, но си мълчеха, не казваха мнението си, за да не плашат хората.) След първите вървяха останалите. Изведнаж пред тях се изпречи огромени дълбок каменист дол — същинска бездна. Брегът беше така стръмен, че никой не смееше да направи нито крачка напред. Дори смелите спряха и погледнаха вожда. С наведена глава, намръщен и замислен, той мълчеше и смело вървеше напред, удряйки с тояжката по своя стар обичай пред себе си ту; вляво, ту вдясно, а това, както казваха мнозина, го правеше още по-величествен. Той не погледна никого, нищо не каза, на лицето му не се забеляза никаква промяна, нито следа от страх. Вече наближаваше бездната. Дори и най-храбрите между храбрите пребледняха и лицата им станаха бели като платно. Но никой не смееше да обели нито дума на мъдрия, твърд и храбър вожд. Още две крачки и вождът бе на ръба на бездната. В смъртен страх, с опулени очи всички се стъписаха и тъкмо най-храбрите искаха да задържат вожда, та макар и да нарушат дисциплината, той направи още една крачка, след това втора и се сгромоляса в пропастта.

Настъпи бъркотия, писъци, врява, страх обхвана хората. Някои даже започнаха да бягат.

— Спрете, къде хукнахте, братя? Така ли се изпълнява дадена дума? Ние трябва да вървим напред след тоя мъдър човек, защото той знае какво прави; да не е луд да погуби себе си! Напред, след него! Това е най-голямата, но може би и последната опасност и пречка! Кой знае дали тук, зад тая бездна, не се намира прекрасната плодородна земя, която господ ни е определил? Само напред, защото без жертви нищо не се постига! — Говорейки така, ораторът направи две крачки напред и изчезна в бездната. След него тръгнаха най-смелите, а след тях се втурнаха всички.

По стръмния бряг на тоя огромен дол екнаха ридания, охкания, тътнеж. Човек би казал, че от тая бездна никой не може да излезе жив, а още по-малко здрав и читав. Но жилава е човешката природа! Вождът имаше такъв невиждан късмет, че при падането се задържа както винаги за някакъв храсталак, не се нарани и успя да се измъкне полека и да излезе на баира.

Докато долу ехтяха ридания, писъци, глухи пъшкания, вождът седеше неподвижен. Само мълчеше и мислеше. Някои от пребитите долу, разсърдени, започнаха да го псуват, но той не обръщаше внимание и на това.

Ония, които се бяха търкулнали по-щастливо и се бяха закачили за храсталак или дърво, започнаха с мъка да излизат от пропастта. Един счупил крак, друг ръка, трети глава и кръв струи по лицето му. Така или иначе, никой не беше здрав, освен вожда; Гледаха го сърдито, накриво, пъшкаха от болки, а той дори глава не повдигаше. Мълчеше и мислеше като всеки мъдрец.

Измина още време. Броят на пътниците все намаляваше и намаляваше. Всеки ден завличаше по някого; някои се отказваха и се връщаха обратно.

От голямата тълпа хора останаха само двадесетина души. Отчаяние и съмнение се четеше, на всяко измършавяло и изнемощяло от напрежение и глад лице, но никой вече не говореше. Мълчеха всички като вожда си и вървяха. Дори и онзи разпален оратор клатеше с отчаяние глава. Тежък беше тоя път!

От ден на ден и техният брой започна да намалява. Останаха само десетина души. Лицата им бяха още по-отчаяни, а из целия път вместо разговори се чуваха стонове и охкане.

Сега приличаха повече на изроди, отколкото на хора. Вървяха с патерици, с превързани ръце, отпуснати в завързаните за врата кърпи, по главите на всички превръзки, компреси. И дори да желаеха да понесат нови жертви, не можеха, защото по телата им вече нямаше здраво място за нови рани.

И най-смелите, и най-силните изгубиха вече вяра и надежда, но все пак вървяха по-нататък, т. е. влачеха се по някакъв начин с тежки усилия, със стонове и пъшкане. Какво друго им оставаше — връщане назад нямаше? Та затова ли бяха тия жертви, за да се откажат от пътя?

Стъмни се. Хората се люшкаха така на патерици и изведнаж забелязаха, че вождът го няма пред тях. Направиха още по една крачка и отново паднаха всички в друга пропаст.

— Ох, майчице — крака ми!… Леле, майчице мила, ръката ми!… Ох, ох… — отекваха охканията, а след това се чуха само стонове и пъшкане. Един глас дори напсува главния вожд и замлъкна.

Когато се съмна, вождът седеше също така както в деня, когато го избраха за вожд. По него не личеха никакви промени.

От пропастта се измъкна ораторът, а след него още двама. Огледаха се наоколо, обезобразени и окървавени, за да видят колко са останали, но бяха само трима. Смъртен страх и отчаяние изпълниха душите им — местността непозната, само баири, гол камък и никъде път. Още преди два дни изоставиха пътя зад себе си. Вождът ги водеше така.

Спомниха си за толкова другари и приятели, за толкова близки, загинали по тоя чуден път, и ги обзе тъга, по-силна от болката в осакатените им крайници. Със собствените си очи гледаха собствената си гибел.

Ораторът се доближи до вожда и започна да приказва с изнемощял, треперещ глас, пълен с болка, отчаяние и горчивина:

— Накъде ще вървим?

Вождът мълчеше.

— Накъде ни водиш и къде ни доведе? Ние ти се доверихме заедно със семействата си и тръгнахме след теб, оставяйки къщите си и гробовете на нашите деди, за да се спасим от гибел в оня неплодороден край, а ти още повече ни опропасти! Двеста семейства тръгнаха след теб, а преброй ни сега да видиш колко сме останали.

— Та нима не сте всички? — процеди вождът, без да вдигне глава.

— Защо питаш? Подигни си главата, погледни, изброй ни колко сме останали по този нещастен път! Погледни как изглеждаме и ние, тези, които останахме. По-добре да не бяхме останали такива осакатени.

— Не мога да погледна! — отвърна вождът.

— Защо?

— Сляп съм.

Настъпи тишина.

— Да не си изгубил зрението си из пътя?

— Сляп съм от рождение.

Тримата отчаяно наведоха глави.

Есенният вятър със страшна сила бучеше в планината и носеше увехнали листа; баирите бяха обвити в мъгла, а в студения влажен въздух шумоляха крилете на гарвани и се носеше зловещо грачене. Слънцето се бе скрило в облаците, които се търкаляха и бързаха някъде нататък, нататък.

Тримата се спогледнаха, смъртно, изплашени.

— Накъде сега? — процеди един с глас като от гроба.

— Не знаем!

 

Източник: Доманович, Радое, Избрани сатири и разкази, Народна култура, София 1957. (Прев. Д. Крецул)

— Братя и другари, изслушах всички речи и ви моля сега вие да ме изслушате. Всичките ни разговори и приказки нищо не струват, докато седим в тоя неплодороден край. Тези каменища и пясъци не са раждали дори през дъждовни години, а камо ли в такава суша, каквато вероятно никой не помни.

— Докога ще се събираме само така и ще си хабим думите? Добитъкът ни измря от глад, а още малко и децата ни ще почнат да мрат заедно с нас. Ние трябва да намерим друг изход, по-добър и по-разумен. Мисля, че е най-добре да напуснем този неплодороден край и да тръгнем из белия свят, за да потърсим по-добра и по-плодородна земя, защото така вече не може да се живее!

Така говорел някога на едно сборище с изнемощял глас един от жителите на някакъв си неплодороден край. Къде и кога е станало това, смятам, че не засяга нито вас, нито мен. Главното е вие да ми вярвате, че това е станало някъде и някога в някаква страна и това е достатъчно. Впрочем някога смятах, че цялата тая история аз сам съм я измислил, но малко по малко се освободих от това страшно заблуждение и вече съм твърдо убеден, че всичко, което сега ще ви разкажа, е станало и е трябвало някога и някъде да стане и че аз никога и по никакъв начин не съм могъл да го измисля.

Присъствуващите на сборището, с бледи изпити лица, с тъпи, мътни, блуждаещи погледи, с ръце в поясите, сякаш се съживиха при тези мъдри думи. Всеки вече си представяше, че се намира в някакъв вълшебен, райски кът, където непосилният и мъчителен труд се възнаграждава с изобилна жътва.

— Така е, така е!… — зашумяха изнемощели гласове от всички страни.

— Б-л-и-з-к-о ли е?… — дочу се провлечен шепот от един ъгъл.

— Братя — започна отново един с малко по-силен глас. — Ние трябва веднага да приемем това предложение, защото така вече не може да се живее! Работили сме и сме се мъчили, но всичко е отивало на вятъра! И от залъка си сме късали, за да засеем, но прииждали са води и са завличали от баирите и земята, и семето, докато остана само гол камък. Ще останем ли вечно тук да работим от тъмно до тъмно, за да бъдем пак гладни и жадни, голи и боси?… Трябва да тръгнем и да потърсим по-добра и по-плодородна земя, която ще награди с богат плод непосилния ни труд.

— Да тръгнем, веднага да тръгнем, тук вече не се живее — чу се шепотът на много гласове и народът тръгна нанякъде без да мисли.

— Спрете, братя, накъде отивате? — пак започна първият оратор. — Трябва да вървим, но така не може! Ние трябва да знаем къде отиваме, инак може да попаднем на още по-голямо зло, вместо да се спасим. Аз предлагам да си изберем вожд, когото всички да слушаме и който ще ни води по правия, най-добрия и най-прекия път.

— Да изберем, веднага да го изберем!… — долетя от всички страни.

Чак сега започна препирня, същински хаос. Всеки говорехме и никой никого не слушаше, нито можеше да чуе. След това за-почнаха да се отделят на групички и да си шепнат нещо помежду си, но и групичките се разпръснаха. Хората се хващаха за ръка двама по двама и си говореха и доказваха нещо един на друг. Всеки дърпаше другия за ръкава и слагаше шепата си на устата му. После пак се събираха всички и пак всички говореха.

— Братя — прогърмя изведнаж един по-силен глас и заглуши останалите прегракнали, тъпи гласове. — Така нищо не можем да направим. Всички приказваме и никой никого не слуша. Да си изберем вожд! Но кого ли бихме могли да изберем между нас? Ко6й от нас е пътувал, за да познава пътищата? Всички ние добре се познаваме и пръв аз със своите деца не бих се доверил нито на един човек от това сборище. Но кажете ми, кой познава онзи пътник там, който от сутринта седи на сянка край пътя?…

Настъпи тишина; всички се обърнаха към непознатия и започнаха да го измерват от главата до петите.

Непознатият, човек на средна възраст, с мрачно лице, което почти не се виждаше от дългата му коса и брада, седеше, мълчеше както и досега и удряше някак си замислено с дебелата си тояжка по земята.

— Вчера видях тоя същия човек с едно момче. Хванали се за ръце и вървят по улицата. Снощи момчето отиде някъде в селото, а той остана сам!

— Братко, остави тези дреболии и лудории, да не губим време! Който и да е, той е пътник отдалеч, щом никой от нас не го познава, и сигурно добре знае най-прекия и най-добрия път, за да ни поведе. По моя преценка изглежда, че е много умен човек, защото постоянно мълчи и мисли. Ако беше някой заплес, досега вече десет пъти да е дошъл при нас или да е започнал разговор с някого, а той толкова време седи сам-самичък и непрекъснато мълчи.

— Разбира се, мълчи човекът и мисли нещо. Не може да бъде другояче, по всичко личи, че е твърде умен — казаха в заключение останалите и пак започнах да разглеждат чужденеца. Всеки откри в него и във външността му по някое блестящо качество, по някое доказателство за необикновено големия му ум.

След кратки разисквания всички се съгласиха, че най-добре би било да помолят този пътник, когото, както се казва, сам господ им бе изпратил, да ги поведе по света, за да търсят по-добър край и по-плодородна земя, да им бъде вожд, а те да го слушат и да му се подчиняват.

Избраха помежду си десет души да отидат при чужденеца и да му изложат съображенията на събранието, да му разкажат за тяхното бедствено положение и да го помолят да се съгласи да им стане вожд.

Отидоха тия десет души, поклониха се смирено пред мъдрия чужденец, и един от тях започна да говори за неплодородната земя в техния край, за сушавите години, за бедственото положение, в което се намират, и завърши така:

— Това ни принуждава да напуснем своя край и домовете си и да тръгнем по света, за да търсим по-добро отечество. И точно сега, когато ни дойде на ума тази щастлива мисъл, сякаш сам господ се смили ндд нас и ни изпрати тебе, премъдри и достойни чужденецо, за да ни поведеш и спасиш от мизерията. От името на всички жители ние те молим да ни станеш вожд и където ни поведеш, ние сме след теб! Ти познаваш пътищата, вероятно си и роден в по-щастливо и по-добро отечество. Ние ще те слушаме и ще се подчиняваме на всяко твое нареждане. Искаш, ли, мъдри чужденецо, да спасиш толкова души от гибел, искаш ли да ни станеш вожд?

През цялото време, докато продължаваше това покъртително слово, мъдрият чужденец не вдигна глава. Остана докрай в същото положение, в което го бяха заварили: с наведена глава, намръщен, мълчи, тупна с тояжката си по земята и мисли. Когато словото свърши, той, без да променя положението си, късо и тихо изфъфли през зъби:

— Искам!

— Можем ли тогава да тръгнем с теб да търсим по-хубав край?

— Можете! — продължи мъдрият чужденец, без да вдигне глава.

Настъпи въодушевление, чуха се възгласи на благодарност, но мъдрецът не пророни нито дума повече.

Известиха на всички за щастливия изход на мисията, като поясниха, че чак сега са разбрали какъв велик ум се крие в този човек.

— Не се и помръдна от мястото си, и главата си не дигна поне да види кой му говори. Само мълчи и мисли; на всички наши речи и благодарности отвърна само с две думи — разказваше един.

— Същински мъдрец!… Изключителен ум!… — викаха весело от всички страни, твърдейки, че самият господ го е изпратил като ангел от небето, за да ги спаси. Всеки беше твърдо убеден в успеха при наличността на такъв вожд и нищо на света не би могло да го разубеди.

И така решиха да тръгнат още утре призори.

(следваща страница)

(предишна страница)

Като обиколих всички министри, реших да намина и в Народното събрание. То носеше името народно по някакъв стар обичай, а всъщност депутатите се назначаваха от министъра на полицията. Щом се сменеше правителството, насрочваха се нови избори. Това ставаше поне веднаж в месеца. Думата „избори“ в дадения случай означава: назначаване на депутати. Тя води своето начало още от патриархалното общество, когато народът наистина е имал освен останалите грижи още и това досадно задължение — да мисли кого да избере за свой представител. Така примитивно са се провеждали някога изборите, но в модерната, цивилизованата Страдия тази стара глупава процедура, която отнема толкова време, беше опростена. Министърът на полицията бе поел върху себе си цялата тая грижа. Той назначаваше, избираше вместо народа, така че народът не губеше времето си, не се грижеше и не мислеше за нищо. Въз основа на всичко това естествено бе да се говори за свободни избори.

Така избраните народни представители се събираха в главния град на Страдия, за да решават и разглеждат разни въпроси от живота на страната. Правителството, разбира се, като всяко патриотично правителство и тук се грижеше това решаване да бъде умно и модерно. И тук то поемаше върху себе си всички задължения. Когато народните представители се събираха, преди да започнат работа, трябваше да прекарват по няколко дни в подготвителното училище, което се наричаше клуб. Тук те се подготвяха и упражняваха как да изиграят най-добре ролите си.

Всичко това приличаше на подготовката за театрално представление.

Самото правителство пишеше пиесата, която народните представители играеха в Народното събрание… Председателят на клуба, като някакъв драматург, имаше за задача да разучи произведението и да определи ролите на депутатите за всяко заседание — разбира се, според способностите им. На едни се доверяваха по-големи речи, на други по-малки, на начинаещите — съвсем малки. Някои получаваха задача да кажат само по една дума — „за“ или „против“. (Това второто се случваше твърде рядко, и то когато след гласуването, за да се създаде впечатление за правдоподобност, гласовете се броеха, уж да се види коя страна е победител. Всъщност това биваше определено много преди да се проведе заседанието на Народното събрание.) На някои, които не можеха дори и това да свършат, даваха неми роли. Например когато се гласуваше със ставане и сядане. След като ролите се разпределяха така хубаво, народните представители си отиваха в къщи и се приготвяха за заседанието. Силно се учудих, когато за пръв път видях как народните представители учат ролите си.

Един ден станах рано сутринта и тръгнах из градската градина на разходка. Там имаше много ученици, деца от първоначалните училища и младежи от висши учебни заведения. Разхождаха се нагоре-надолу и си четяха на глас урока: едни по история, други по химия, трети по вероучение и така нататък. Някои двама по двама се препитваха върху наученото. И изведнаж между децата видях няколко възрастни хора, които също така се разхождаха или седяха и учеха нещо от някакви листове. Приближих се до един старец в народна носия, заслушах се. Той повтаряше все едно и също изречение:

— Господа народни представители, при разглеждането на този важен законопроект и аз се чувствувам задължен след хубавата реч на уважаемия другар Т. М., който подчерта цялото значение и добрите страни на този закон, да кажа няколко думи, по точно да допълня мнението на преждеговорившия уважаем оратор.

Старецът прочете това изречение повече от десет пъти, сложи листовете настрана, вдигна глава, примижа малко и започна да го казва наизуст:

— Господа народни представители, след уважаемия другар, в който… — Тук се спря, намръщи се, мълча дълго, като се мъчеше да си припомни, взе отново листовете и зачете на глас пак същото изречение. След това се опита да го каже отново наизуст, но безуспешно. Сбърка. Тази процедура се повтаряше няколко пъти, а резултатът ставаше все по-лош. Старецът въздъхна отчаян, захвърли сърдито хартията, а главата му клюмна на гърдите.

Отсреща, на другата пейка, седеше един невръстен ученик. В ръцете си държеше затворена книга и разказваше наизуст урока си по естествознание:

— Това полезно растенийце вирее в блатата. Неговият корен се употребява от народа и като лекарство…

Старецът дигна глава. Когато детето разказа целия урок, той го попита:

— Научи ли го?

— Да, научих.

— Да си ми жив и здрав, синко. Учи сега, докато си млад и можеш да помниш, че като дойдеш на моите години, хич не върви.

Откъде се взеха между децата тези възрастни хора и какво, по дяволите, учеха на стари години, никак не можех да разбера. Какво ли ще е това училище в Страдия?

Любопитството ми стана тъй силно, че накрая, като не можах сам да си обясня това чудо, доближих се до стареца и в разговора с него узнах, че е народен представител и че в клуба му е наредено да научи речта си. Преди малко той повтарял първото изречение от нея.

След като научели уроците си, ги препитвали, а след това правели репетиция.

Народните представители идвали в клуба и всеки заемал мястото си. Председателят на клуба сядал на специална маса, а до него — двамата подпредседатели. До тяхната маса била масата за членовете на правителството, а малко по-нататък — масата за секретарите на клуба. Секретарят извиквал най-напред всеки един по име, а след това се започвала сериозна работа.

—Нека станат всички, които ще играят ролята на опозиционери! — заповядва председателят.

Стават неколцина.

Секретарят изброява седем души.

— Къде е осмият? —пита председателят.

Никой не се обажда.

Депутатите започват да се оглеждат, като че ли всеки иска да каже: „Не съм аз. Не зная кой е осмият?“

И ония седемте се обръщат, търсят с очи осмия си другар, докато един се сеща и извиква:

— А, да, ей този тук е получил роля на опозиционер.

— Не съм аз. Защо ме клеветиш? — казва посоченият сърдито и гледа в земята.

— Кой е тогава? — пита председателят.

—Не зная.

— Всички ли са тук? — обръща се председателят към секретаря.

— Всички!

— По дяволите, все някой трябва да бъде опозиция.

Никой не се обажда. Всички започват пак да се озъртат наоколо, дори и онзи, дето го наклеветиха.

— Нека се обади кой е?

Никой не се обажда.

— Ти си. Защо не ставаш? — казва председателят на заподозрения.

— Той е, той е — викат останалите и просто си отдъхват като човек, който сваля от гърба си голяма тежест.

— Аз не можа да играя ролята на опозиционер — извиква отчаяно нещастникът.

— Как така не можеш? — пита го председателят.

— Нека друг да бъде опозиционер.

— Все едно, който и да е.

— Аз желая да бъда с правителството.

— Ама всъщност ти си с правителството. Но само формално някой трябва да представлява опозиция.

— Аз не искам да представлявам опозицията, аз съм с правителството.

Председателят започва да му обяснява надълго и широко и едвам го скланя да се съгласи, когато един от министрите му обещава някаква богата доставка за държавата, от която може много да се спечели.

— Ех, слава богу — извиква председателят, целият изпотен и изморен. — Сега имаме осем души.

Докато председателят и правителството се обясняват с осмия опозиционер и едвам успяват да го убедят, ония седемте сядат.

— А сега нека да станат всичките опозиционери — казва председателят доволен и избърсва потта от челото си.

Става само оня, дето дълго отказваше да стане опозиционер.

— Какво значи това? Къде са сега пък останалите? — извиква председателят извън себе си от бяс.

— Ние сме с правителството — мърморят ония седемте.

— Е, това е истинска оскъдица за опозиция — отчаяно продумва министърът на полицията.

Настъпи досадна, мъчителна тишина.

— С правителството сте? — започва сърдито министърът ва полицията. — Ами ако не бяхте с правителството, нямаше и да ви избера. Да не би да искате ние министрите да играем сега ролята на опозиция? При следващите избори да не ми се мяркате. Ще оставя на тези осем места народът сам да избира. Поне така ще имаме истински опозиционери.

Най-сетне след дълги обяснения и обещания и останалите седем се съгласиха да поемат върху себе си тази мъчителна роля. На един обещаха голям пост, на друг тлъста печалба. Всички получиха награди за тези огромни услуги, оказани на правителството, което искаше Народното събрание да прилича поне от малко малко на истинско Народно събрание.

Когато всичко се свършва благополучно и се премахне най-трудната пречка, председателят започва да пренитва опозиционерите:

— Каква е твоята роля? — пита той първия.

— Моята родя се състои в това, да критикувам правителството, че харчи държавни пари на вятъра.

— Какво ще отговори правителството?

— Правителството ще каже, че, това става поради липса на пари.

— Какво ще отговориш ти на това?

— Аз ще кажа, че съм напълно доволен от отговора на правителството и каня десетте други народни представители да се солидаризират с мен.

— Седни — казва доволен председателят.

— Каква е твоята роля? — пита той другия.

— Аз ще критикувам правителството за това, че някои чиновници получават големи постове, без да се спазва редът, и вземат по няколко солидни заплати и много надбавки, докато други, по-способни и по-стари служители, имат малки постове и не са повишавани вече толкова години.

— Какво ще отговори правителството?

— Министрите ще кажат, че са повишавали с пререждане само най-близките си роднини, както и хора, за които са ходатайствували близките им приятели, и освен тях никого другиго.

— Какво ще кажеш ти за това?

— Аз ще кажа, че съм напълно доволен от отговора на правителството.

Председателят пита третия каква е ролята му.

— Аз трябва най-остро да нападна правителството за това, че сключва заеми при неблагоприятни условия, когато финансовото състояние в страната и без това е тежко.

— Какво ще отговори правителството?

— Правителството ще каже, че са му нужни пари.

— А ти какво ще кажеш?

— Аз ще кажа, че такива силни доводи напълно ме убеждават и че съм доволен от отговора.

— Какво трябва да направиш ти? — пита председателят четвъртия.

— Да критикувам военния министър, че армията гладува.

— Какво ще каже той?

— Че гладува, защото няма какво да яде!

— А ти?

— Напълно съм доволен!

— Седни!

Така препитва и останалите опозицнонери. Тогава минава: към болшинството на събранието.

Който е научил ролята си, получава похвала. Тези, дето не са научили ролите си, не могат да отидат на заседанието на Народното събрание.

Поради лошото положение в страната народните представители трябваше да се занимаят още на първите си заседания с разрешаването на най-спешните проблеми. Правителството също така разбираше правилно задълженията си и за да не се губи време за дребни неща, веднага внесе за утвърждаване закон за създаването на морски флот.

Когато чух за това, попитах един народен представител:

— Имате ли много военни кораби?

— Нямаме.

— Всичко колко имате?

— Засега нито един!

Аз се стъписах от учудване. Народният представител забеляза това и сам се учуди.

— Защо се чудите? — попита ме.

— Чух, че сте гласували закон за…

— Да — прекъсна ме той, — гласувахме този закон за създаване на флотата, това беше необходимо, защото до днес нямаме такъв закон.

— Има ли Страдия излаз на някое море?

— Засега не.

— Е, за какво ви е тогава този закон?

Народният представител се засмя и добави:

— Нашата страна, господине, някога е граничела с две морета, а народните ни идеали са Страдия пак да стане това, което някога е била. Както виждате, ние полагаме усилия за постигане на тая цел.

— Е, това е нещо друго — казах аз за извинение. — Сега разбирам и мога да кажа спокойно, че Страдия наистина ще стане велика и мощна страна, щом вие работите така искрено и от все сърце в нейна полза, и докато имате такова мъдро а патриотично управление, каквото е днешното.

(следваща страница)

Боже мой, что за сны мне снятся! И другие люди видят, конечно, разные дурацкие сны, но они, наверное, не записывают их, а у меня прямо мания какая-то: только приснится что-нибудь удивительное, сейчас перо в руки и давай строчить, — надо ведь, чтоб и другие удивились.

Уснул я вчера вечером спокойно, крепко и перенесся во сне на сто лет назад; однако все обстояло совсем не так, как нам известно из истории. Одно только соответствовало историческим данным о том времени — Сербия не была еще освобождена и в ней правили турки. Чувствовал я себя так, будто все происходит не во сне, а наяву. Турки правят в Сербии, но государственное устройство, министерства, учреждения, чиновники — все это будто бы в точности такое, как у нас теперь.

В Белграде те же дома, те же улицы, все то же самое, с той лишь разницей, что на учреждениях и на многих магазинах турецкие вывески, на улицах полно турок и мы, сербы, такие же, как ныне существующие, приветствуем их при встрече:

— Сервус, Юсуф!

— Сервус!

Так мы здороваемся с представителями низших классов, с голытьбой. Но если навстречу шествует кто-нибудь поважнее, особенно начальство, тогда полагается пасть на колени, снять шапку и опустить глаза. И что самое странное,— в турецкой полиции служат и сербы. Но это, да простит мне господь, почему-то совсем не удивило меня во сне.

Министры и крупные сановники проходят по улице медленно и важно, с недовольным видом. Они в чалмах, с длинными чубуками. Все вокруг склоняется перед ними в низком поклоне, а они нет-нет да и стукнут того или иного избранника чубуком по голове в знак особого благоволения. Счастливцу разрешается подобострастно выразить сердечную благодарность за оказанную честь.

Мы точь-в-точь такие же, как сейчас, только будто бы не свободные граждане, а райя[1], которая трепещет за свою жизнь, семью и пожитки: турки беспощадны к нам. Одних сажают в тюрьмы, заковывают в кандалы, других посылают в изгнание, третьих выгоняют с государственной службы, и какие только насилия не чинят над нами, верной и безропотной райей!

И со всех концов страны непрерывно приходят печальные вести: у одного силой отобрали имущество, у другого продали за неуплату налогов дом со всем добром, а хозяину всыпали пятьдесят палок, того убили, этого посадили на кол, третьего изгнали из родных мест. Даже старост наших бросают в тюрьмы и заковывают в кандалы, если они осмеливаются поднять голос против турецкого насилия, а на их место ставят других, угодных и полезных властям; в святые храмы врываются пандуры и плетями избивают священников, которые мешают нм чинить беззакония.

— До каких пор мы будем терпеть насилие и гнет? — спросил меня один хороший знакомый, встретившись со мной на улице. Его только два-три дня назад турки выпустили из тюрьмы.

Знакомый мой был человек бедный, но храбрый и отважный (таким я знал его во сне). Немало пришлось ему помучиться и выстрадать из-за своего отношения к туркам, и многие сербы избегали его, боясь дружбой с ним навлечь на себя беду.

— Хм, а что поделаешь?! — пробормотал я и оглянулся, не подслушивает ли кто наш разговор.

— Как это что поделаешь? — спросил он, пытливо глядя мне в глаза.

— Да так, что можно сделать?

— Драться! — ответил он.

У меня прямо ноги подкосились от страха, и я едва выдавил из себя:

— С кем?!

— С турками, с кем же еще? — уже резко сказал он.

Перед моими глазами заплясали разноцветные круги, я отшатнулся.

— Но, но… а… но… — залепетал я.

— Что «но», какие тут могут быть «но», драться нужно — и все тут! — сердито крикнул мой знакомый и ушел. Я долго не мог прийти в себя и стоял, окаменев от изумления. Подошел другой знакомый. Мы поздоровались. Его очень удивил мой растерянный и озабоченный вид.

— Что с тобой? — спросил он.

Я поведал ему о состоявшемся разговоре. Он громко рассмеялся и хлопнул меня по плечу.

— Ха, ха, ха!.. Да ты его не знаешь, что ли? Ха, ха, ха! Забыл разве, что у него не все дома! Подумай только, что он говорит — драться! Ха, ха, ха! Нет, это великолепно, ей богу! Ни больше, ни меньше, вы вдвоем объявляете войну турецкой империи! Ха, ха, ха!.. Боже мой, вот сумасшедший! — сказал мой приятель, и слезы выступили у него на глазах от смеха.

— Чудак человек, — заметил я.

— Не чудак, а просто безумец! Горбатого задумал исправить, — решил тягаться с турками. Безумец! И чего добился? В тюрьме сидел, били его и в цепи заковывали — вот и вся выгода. И себя погубил и семью. Есть еще такие одержимые. Пусть хоть тем утешается, что у него найдутся единомышленники! — заключил мой приятель и опять захохотал.

— Ха, ха, ха!.. Война турецкому султану, вот так мы! — И снова начал давиться от смеха.

Все это мне тоже показалось теперь смешным, и мы принялись хохотать вместе.

—

Все во сне бывает так неясно, неопределенно, а человеку, что самое интересное, все кажется естественным, настоящим. Так было и со мной.

Будто бы я в Белграде, и в то же время где-то в горах, с представителями народа. В глубине большого мрачного леса, скрытый от глаз человеческих, стоит шикарный отель, великолепно обставленный.

Сюда мой беспокойный и воинственный знакомый пригласил тридцать виднейших людей из разных областей страны, чтобы договориться, как избавиться от турецкого гнета. День ото дня, час от часу турки становились все злее и свирепее; пришлось серьезно обеспокоиться и задуматься над тем, что предпринять против этого общенародного бедствия.

В просторном зале собралось нас человек десять; за чашкой кофе беседовали о самых обыденных вещах в ожидании приезда остальных.

Я, будучи школьным учителем, сообщил, что на следующем уроке прочту лекцию о торричеллиевой пустоте. Один торговец рассказал, что в его лавке больше покупают турки, чем сербы; другой, не помню, кто он по профессии, доложил, что ударил кошку и сломал чудесную трость, а теперь собирается ее починить. Какой-то крестьянин рассказал, что его свинья пожирает цыплят, и он не знает, что с ней делать; хорошая, породистая свинья, и вот поди ты.

Пока мы так разговаривали, один за другим приходили виднейшие из граждан, приглашенные на это тайное собрание.

Явилось еще десять человек. Прошло еще немного времени, и начали поступать визитные карточки с такого рода заявлениями: «Не могу быть на собрании, занят важным делом. Согласен со всем, что вы решите», «Занят, согласен со всем, что решите», «Должен идти на примерку к портному, прошу извинить меня», «Очень сожалею, что не могу прибыть, должен ехать на вокзал встречать тетушку. Известила, что прибудет сегодня», — словом, у всех остальных приглашенных были важные причины, помешавшие им явиться на это важное совещание.

Когда ожидать было уже больше некого, инициатор собрания встал и начал дрожащим от волнения голосом:

— Прибыли не все. Для нас безразлично, не захотели они или побоялись. И двадцать человек, каждый в своей области, многое могут сделать. Турецкий гнет и насилия перешли все границы. Нельзя, невозможно терпеть дальше. Никто из нас не может быть уверен, что голова уцелеет у него на плечах, об имуществе я уже не говорю. Неужели мы молча, сложа руки будем ждать, когда придет черед скатиться и наишм головам? Или, презрев свою родовую честь, мы позволим туркам ради спасения наших жизней и куска хлеба бесчестить наших жен и дочерей, разрушать наши храмы, избивать нас кнутами? Или, может быть, мы будем льстить этим выродкам и восхвалять их насилия, дабы обеспечить себе спокойную жизнь? И для чего нам эта жизнь, если она не может быть честной? Для чего нам шелка и золото, если мы потеряем веру и народность, честь и совесть? Нет, братья, больше терпеть невозможно. Так дальше продолжаться не может!

— Не может продолжаться!.. Ерунда! Легко сказать: так продолжаться не может, а кто тебя послушает? Что ты можешь сделать? Говоришь так, будто ты русский царь, и стоит тебе крикнуть туркам: «Так больше не будет!», как они упадут перед тобой на колени. Я спрашиваю, что мы с тобой можем сделать, что можем сделать мы все? — возразил ему один из присутствовавших, известный своей мудростью и осторожностью.

— Мы многое можем, и если мы потребуем изменений к лучшему, так оно и будет. Наше желание может в известный момент стать законом.

Некоторые из избранных пожали плечами и переглянулись. Лица их выражали удивление: «Что с ним?» — «Бог его знает!»

Они опять обменялись взглядами, а лица их говорили: «Безумец!»

Один из приглашенных, облокотившись на стол как раз напротив оратора, долго грустно смотрел на него прищуренными глазами, не произнося ни слова, будто мерил его взглядом, потом открыл глаза пошире, усмехнулся презрительно и процедил сквозь зубы:

— Тэ-эк-с! — Затем отвернулся и со скучающим видом забарабанил пальцами по столу.

— Разговорами занимаемся! — иронически заметил кто-то из угла.

Тот, что был известен мудростью и осторожностью, поднялся и, скрестив руки на груди, оглядел нашего пылкого друга с головы до пят и начал говорить, как говорит умудренный опытом муж с неискушенным юнцом:

— Хорошо, скажи, пожалуйста, зачем мы собрались и чего ты хочешь от нас?

— Мы собрались, чтобы посоветоваться, как положить конец этой тирании, этому гнету турок. Сюда приглашены самые авторитетные люди нашей страны, дабы общими усилиями найти путь спасения! — спокойно ответил инициатор собрания, полный веры в правоту своего дела.

— Прекрасно, мы тоже этого хотим.

— А если мы все хотим, то чего же ждать? Мы напрасно бережем наши головы, да и головы мы потеряем, когда потеряем гордость и честь! — вспыхнул оратор и стукнул кулаком по столу с такой силой, что многие поспешили отодвинуться подальше.

— Лучше в рабстве, чем в могиле! — заметил кто-то.

— Подождите немного, дайте как следует рассудить, — обратился к присутствующим осторожный, затем опять повернулся к запальчивому.

— Прекрасно, скажи, пожалуйста, что, по-твоему, надо делать? — спросил он холодно и тактично.

— Надо восстать против турок, поднять людей в краях и убивать турок, убивать, как они нас убивают. Другого средства нет и быть не может.

Одни улыбались, слушая эти пламенные речи и считая их ребячеством, другие боязливо оглядывались вокруг, а третьи начали злобно и ядовито подшучивать над столь несерьезными словами.

— Хорошо, так ты говоришь, надо восстать? — спрашивает осторожный.

— Да, восстать! — решительно отвечает он, и в глазах его загораются искры.

— Да кто пойдет на восстание?!

— Я, ты, он, мы, все мы, народ!

— Что ты говоришь ерунду? Где ты возьмешь народ, как будешь с ним договариваться?

— С тобой, с этими людьми вот здесь!

— А кто мы?

— Как, кто мы?

— Да, кто мы, я тебя спрашиваю!

— Люди.

— Разумеется, люди, это я вижу, а сколько нас здесь?

— Двадцать.

— Ага, двадцать! Но это же сущие пустяки! Ха, ха, ха… Двадцать!

— Это много! — возразил пламенный оратор, — двадцать человек могут уничтожить двадцать турок в своих краях, а у каждого из нас найдется хотя бы три верных товарища, каждый из них может сделать то же самое. Надо только начать, и к нам присоединятся недовольные и жаждующие мести, все, кому стала ненавистной такая жизнь. Пусть вспыхнут беспорядки и резня, а там что бог даст, дальнейшие события покажут правильный путь, по которому надо будет пойти!

Многие презрительно усмехались, а наиболее осмотрительные искоса поглядывали на него и качали головой, как бы жалея его за такие необдуманные речи.

— Так, стало быть, бросимся мы, двадцать человек, и убьем двадцать турок, а все остальные перепугаются — одни в Азию убегут, другие в воду попрыгают!

— Все вы трусы! — крикнул горячий и снова стукнул кулаком по столу.

— Хорошо, пожалуйста! Предположим, я соглашаюсь с твоим планом, все мы соглашаемся. Итак, это двадцать человек. В самом лучшем случае каждый из нас соберет еще по десять человек, — итого двести, и допустим, хоть это и несбыточно, что каждый убьет по два турка; вообразим даже, что к этим двумстам присоединится еще столько же, а турки и пальцем не пошевелят, и мы перебьем их как мух, ну и при всем этом чего же мы добьемся?

— Многого!

— Многих несчастий для себя! Разозлим турок и султана, и куда тогда деваться? Тогда ты сам, дорогой мой, увидишь, насколько умно твое предложение.

— А разве народ не присоединится к нам, когда увидит, что борьба началась? Да и мы ведь не ляжем прямо под ноги туркам, будем сражаться из засады.

— Народ, народ!.. Ты рассуждаешь как ребенок. Ничего из этого не выйдет, братец ты мой! Сражаться! Хорошо, все мы будем сражаться! А женщин и детей на гвоздики повесим? Или оставим их туркам на расправу? У тебя самого есть дети, и у другого, у третьего. Ты завтра погибнешь, а семья?

— Все не погибнут. Об этом я не думаю. Что бог даст.

— А о чем ты думаешь?

— Надо драться, а там что выйдет.

— Опять ты говоришь как ребенок. Драться, драться, а о последствиях и не думаешь. Ну, допустим и такое: семьи наши никто не трогает, а турки — совсем уж нелепо— целый месяц проспят, и мы соберем двадцать тысяч солдат, но с чем, наконец, ты будешь воевать? Где ты возьмешь оружие, порох, свинец, продовольствие для солдат? У нас нет ни гроша, голь перекатная, райя, ни хлеба, ни к хлебу, ни оружия, ни припасов — и сражайся!

— Найдется все это, когда люди подымутся! — уверяет энтузиаст.

— Найдется. Ладно, представим и это, хоть это и невозможно. Стало быть, у нас двадцать тысяч солдат хорошо вооруженных, есть и пушки и артиллеристы, есть продовольствие, боеприпасы — все есть. И что? Да ничего! Двинутся войска султана и сомнут нас в один день. И что получиться? Одна беда! Столько людей повесят и посадят на кол, столько несчастных семей погибнет, а те, что уцелуют, будут терпеть еще горшие муки, чем теперь. Вот оно как. А ведь у нас ничего этого нет; ну, бросимся мы, несколько человек, убьем кого или нет, еще вопрос, а что турки нас разобьют и уничтожат всех до седьмого колега — это уж как пить дать!

— Ну и пусть мы погибнем, такая жизнь тоже ничего не стоит!

— Ты не одинок, у тебя есть семья. Ты принадлежишь не только самому себе, должен думать и о семье.

— Разумеется, зачем бессмысленно погибать, не надеясь на успех. И не только самим, а еще губить и семьи, о которых мы должны заботиться, — подхватил кто-то.

— Да об этом и говорить нечего! — воскликнул второй.

— Будь я одинок, я не боялся бы гибели, двум смертям не бывать, а одной не миновать, но у меня есть мать, и о ней, кроме меня, некому позаботиться, — прибавил третий.

— Да, у тебя мать, а у меня еще жена и пятеро детей, — говорит четвертый.

— А у меня на руках сестра! —д обавляет пятый, — себя мне не жаль, а ее я погубил бы своим безумием.

— Я на государственной службе и на свое жалование содержу семью и стариков родителей! Меня и убивать нечего, достаточно отнять ту корку хлеба, которую я честно зарабатываю, и я погибну вместе с семьей. И из-за чего? Из-за глупости! Где это видано, чтобы двадцать человек с голыми руками выступали вместе с нищей райей против турецкого войска, такого сильного и хорошо вымуштрованного! Лучше просто взять пистолет и застрелиться,— умнее будет, по крайней мере семью не тронут! — доказывает шестой.

У меня тоже нашлась весьма уважительная причина, стайная с государственной службой.

Кто-то опять завел:

— Я, правда, одинок, но и у меня есть свои личные обязанности. Своей головы мне не жаль, но только ради полезного дела; а погибнуть по-дурацки, да к тому же причинить этим вред общему делу!? Я согласен, надо действовать в этом направлении, но осторожно, обдуманно!

— Правильно! — одобрили мы.

— Об этом, уверяю вас, и речи быть не может, во всяком случае теперь, когда почва не подготовлена, — начал высказывать свои соображения мудрый и осторожный.— Это бы значило возводить крышу, не имея дома. Разве найдется среди нас такой, кто не дорожил бы благом своей страны? Именно поэтому нужно работать по плану, организованно, постепенно, основательно! Капля точит камень! Нет, братья, не будем браться за невозможное, посмотрим лучше, что можно сделать в эти трудные дни; хорошенько поразмыслим обо всем и договоримся.

— Правильно! — от всей души одобрили мы столь разумные и тактично изложенные соображения спокойного и серьезного человека, опытного и искушенного.

— Поднять восстание — это большое и серьезное дело, но нужно все учитывать и уметь предвидеть последствия. Необходимо определить, есть ли смысл приносить такие жертвы, или лучше и умнее отложить это до более удобного момента. Об этом надо думать и тогда, когда восстание готовится десятилетиями. А сейчас пусть посмотрит наш уважаемый товарищ, что нам предстоит сделать, если мы хотим действовать с умом.

Первое. Нужно образовать особый комитет и в каждом городе подкомитеты, которые должны воспитывать и подготавливать народ для восстания.

Второе. Нужно тайно собирать деньги среди народа, чтоб образовать фонд на военные нужды в сумме не меньше десяти миллионов долларов.

Третье. Надо также основать фонд помощи вдовам и малолетним, чьи родители погибнут на войне. Этот капитал следует держать за границей в надежном банке, и он должен составлять не менее ста миллионов, чтобы наши семьи, переселившись за границу, могли жить прилично.

Четвертое. Необходимо образовать фонд помощи инвалидам и больным. И на это потребуется огромная сумма. Лишится кто-нибудь руки, ноги, не должен же он нишенствовать, ему нужно обеспечить средства на лечение и сносную жизнь.

Пятое. Обеспечить борцам пособия, так чтобы каждый из них смог через пять лет получать пенсию: борец на пенсии. Нельзя же допустить, чтобы человек изнуренный, измученный в ратных походах, умирал в горе и нищете. Пусть он уедет за границу и спокойно проживет там остаток дней своих.

Шестое. Нужно заинтересовать хотя бы два-три сильных соседних государства, которые согласились бы помочь нам в случае неудачи восстания.

Седьмое. Когда мы подготовим хоть на первое время тысяч шестьдесят хорошо вооруженных и обученных бойцов, надо будет нелегально организовать патриотическую газету, чтобы широко осведомить народ.

— Правильно! — согласилось большинство.

— Извините меня, господа, — сказал один торговец, — у меня дела в магазине. Согласен со всем, что вы решите.

— Моя тетка уезжает на пароходе, мне необходимо ее проводить, — заявил я и посмотрел на часы.

— Нам с женой пора идти на прогулку. Простите меня, я соглашусь с любым вашим решением, — сказал чиновник и тоже поглядел на часы.

— Подождите! Не расходитесь пока не решим, как быть с газетой! — послышался чей-то голос.

— Это нетрудно. Мы согласны, что после подготовки, о которой столь вразумительно рассказал нам здесь уважаемый оратор, нужно организовать патриотическую газету! — сказал я.

— Правильно, правильно! — послышалось со всех сторон.

— Тогда выберем трех человек и поручим им хорошенько все обдумать и детально разработать программу газеты, которую следовало бы назвать «Борьба!»

— «Кровавая борьба!» — предложил кто-то.

— «Кровавая борьба!» — закричали со всех сторон.

— Итак, на следующем заседании тройка, которую мы изберем, должна представить нам подробный план работы газеты. Она начнет выходить после того, как будут проведены все серьезные приготовления, о которых уже говорилось, — сказал я и… проснулся.

 

Источник: Доманович, Радое, Повести и рассказы, Государственное издательство художественной литературы, Москва 1956. (Пер. Н. Лебедевой)

 

[1] Райей (стадо) турки презрительно называли подвластные им христианские народы.

Χαίρετε ἐν Κυρίῳ πάντοτε· ἀγαπητοὶ ἀδελφοί, πάλιν ἐρῶ, χαίρετε.
Ὀ Κύριος ἐγγύς, μηδὲν μεριμνᾶτε.
Mig., Patrol. græca t. 46. 50 p. 821

I. ВВЕДЕНИЕ

О чем ты сейчас думаешь, дорогой читатель, если вообще считаешь выгодным думать?

Голова у тебя закружилась при первом взгляде на это название, и сразу ты проникся почтением к человеку науки. Э-э, я сужу по собственному опыту. До сих пор я писал рассказы, а ты только снисходительно улыбался. Или, сказав себе: отдохнуть, что ли, после канцелярской или какой другой работы — брал мой рассказ и читал, дремля и позевывая, пока несчастные мои писания не падали на пол, а ты засыпал как убитый. Проснувшись, ты, человек солидный, шел на свою солидную работу, а обо мне вспоминал, как о паяце, который тебя развлек. Так вот, мой дорогой, больше этого не будет. Я понял, что ты ценишь и уважаешь только то, чего не понимаешь и не читаешь, а если и читаешь, то обливаясь потом от скуки, а в голове у тебя только одно: какой ученый человек тот, кто сочинил столь умную вещь. Ну почему же, скажите, и мне не сесть и не написать такое произведение, в котором будут три моих слова и тысяча разных цитат — греческих, латинских, английских, итальянских, санскритских, арабских, турецких и бог весть еще каких? Никто тогда не станет читать мою работу, но ведь мне только это и нужно! Зато каждый почувствует, сколько в нее вложено труда. У любого голова закружится, как у стоящего над пропастью, когда на него обрушится лавина всяких сокращенных слов (будто в бухгалтерской книге) и слов, заимствованных из всех языков, живых и мертвых, цифровых указаний страниц и глав книги, а потом фамилий самых разнообразных ученых. Кто же не проникнется уважением к человеку, который изучает все эти вещи и даже пишет о них, если у простых смертных по коже мурашки бегают при одном лишь взгляде на этакую ученость!

Я собираюсь писать таким образом года три. Пусть читать меня никто не станет, зато начнутся разговоры о том, что я очень даровит и выдвигаю весьма оригинальные научные теории. Так обязательно будет, потому что, когда речь зайдет о науке и дойдет очередь до моих трудов, всякий постыдится сознаться, что он не читал столь известных исследований, и каждый скажет:

— А-а! Это исключительная вещь! Стоит того, чтобы прочесть. Он много обещает! Вы читали?

— Конечно, читал! У него очень глубокие мысли и оригинальные научные взгляды.

— Говорят, его и во Франции ценят…

И разговор продолжается в том же духе, а обо мне складывается весьма лестное мнение. Не страшно, если кто-нибудь и поймет, что мои писания — чепуха: будет уже поздно. Ни у кого не хватит смелости напасть на человека с авторитетом.

Тактика важна во всем, а особенно в литературе. Меня удивил однажды некий оратор на собрании: поднявшись, он с большим достоинством попросил слова, а когда председатель разрешил ему говорить, он, сурово сдвинув брови, начал:

Пусть блещет молния и громы громыхают!
Их человечества пороки потрясают.
Рыдай, моя земля, и все живое в ней,—
Ничтожный всяк паук и бедный муравей!

Он произнес эти слова громко, отчетливо и, замолчав, устремил на слушателей мрачный и величественный взгляд. Никто не смел вздохнуть, ожидая окончания столь бурно начатой речи, а оратор-громовержец потрясает воздух восклицанием: «Господа!» Затем опять умолкает, смотрит на окружающих и совсем мягко добавляет: «Об этом можно многое сказать, но поскольку наступает обеденный час, я предлагаю обедать, ибо великий народный пророк и учитель (тут он опять возвысил голос), великий певец своего времени, который, высоко неся свой факел, озаряет нам путь во мраке, говорит: «Вспоминать предков — утешение, полезно греться в лучах их добродетелей!» Эту цитату он произнес во весь голос, приняв позу трагического актера, а затем меланхолически прибавил: «Да, да, господа, не забудьте и тела своего, ибо, по словам Даниила пророка…» (следует большая цитата) и так далее.

Тогда я удивился этому стилю, но сейчас вижу, что в нем проявилось искусство оратора: он хотел сразу же, первой фразой, сразить людей.

Мне довелось познакомиться с работой одного филолога, которая начиналась цитатой: «И закипела кровь в жилах моих, и запылали мысли мои, как огонь!», после чего непосредственно следовало: «К» перед «Е», как мы уже сказали, превращается в «Ч». И так далее.

Другой «даровитый молодой человек» так искусно повел себя, что наше общественное мнение провозгласило его великим философом, хотя он ровно ничего не написал. Зато он рассказывал каждому встречному, что у него накопился целый погреб философских исследований на латинском и английском языках.

— Ух ты! Целый погреб научных работ!

У человека, услышавшего об этом, глаза от изумления на лоб лезут, и он начинает всем подряд рассказывать о неслыханном чуде!

Вот таким манером «молодой даровитый» философ подготовил почву и ошеломил публику; теперь, когда он что-нибудь издает, читатель уже заведомо благожелательно настроен и, вспоминая: «О, да это тот, который написал целый погреб работ!», тотчас проникается почтением к столь плодовитому исследователю.

Два наших пчеловода вели долгий спор об ульях. Но дело этим не ограничилось. Господа пчеловоды сначала будто бы мимоходом привели большие цитаты из «Горного венца»[1], и — слово за слово — их спор об ульях превратился в некое как бы литературное исследование. А началось все с мелочей. Сначала один сказал, что в руках у хорошего пчеловода всякий улей хорош, ибо, по словам бессмертного гения и великого поэта, которого ценит весь мир:

А в руках у Мандушича Вука
Всякое ружье стреляет метко!

Что же оставалось делать другому, как не показать, пустившись при первом удобном случае в комментарии, что и он знает толк не только в ульях, но и в поэзии? Так они почти весь «Горный венец» и перетряхнули.

А читателю, когда все это благополучно кончится, придется только снять шапку перед знающими людьми и с воодушевлением воскликнуть: «Спасибо вам, господа! Если я теперь начну заниматься пчеловодством, то буду знать, какие ульи самые лучшие!»

Один человек рассказывал мне, что из статей о сахарной свекле он узнал, как в аористе «ѫ» редуцируется в «ъ».

И все это делается для того, чтобы человек мог показать свою ученость.

Я сам имел случай изучить вопросы сравнительного языкознания по «Материалам для создания медицинской терминологии». Тут были объяснения корней и основ слов, происхождение и изменение звуков, удачные цитаты из Миклошича, Ягича, Шафарика и Джуры Даничича[2]. Целая страница цитат! Помилуй бог! Я-то с помощью медицинской терминологии изучил сравнительное языкознание и толкование корней слов, а какую пользу принесло это врачам, одному богу известно. Впрочем, врачи могли бы, вероятно, найти весьма полезные для себя сведения о заразных болезнях в каких-нибудь трудах по истории литературы или механике.

Если бы я не решил написать много, я мог бы остановиться, даже не окончив этого введения. Но я уверен, что не буду худшим из наших литераторов, о чем бы я тут ни болтал, ибо в нашей литературе, слава богу, всякое можно встретить. У нас есть прославленный литератор и бессмертный академик, который всех нас, смертных, вдохновляет на труд остроумным выбором таких тем, в которых каждый, кто знает азбуку, может себя чувствовать специалистом. Бессмертный академик рассказывает, например, своим читателям на нескольких листах в одном из предисловий, как дешево он покупал и дорого перепродавал участки для застройки, выбирал хорошие строительные материалы, воздвигал и продавал дома и так далее. В заключение он говорит: «Пусть благословит бог меня и тех, кто вел со мной дела». Прекрасно, ей-богу! А каково нам, читателям?.. Конечно, это человек из Академии наук. Если бы я был академиком, я мог бы со спокойной совестью писать историю своих старых штанов со множеством цитат из Тацита и Фукидида[3].

Мое решение написать много не беспричинно, оно обосновано серьезными соображениями. Некоторые критики сделали открытие, что в литературе тоже действуют законы дарвиновской борьбы за существование, и мои маленькие несчастные творения должны были бы неминуемо погибнуть, так как их при первом же столкновении проглотила бы какая-нибудь «Механика» Миялки Чирича или другой зверь той же величины из литературного царства. В самом деле, этот критик правильно подметил. Вся жизнь на земле есть ожесточенная борьба видов за существование, и в литературе происходит то же самое. В литературном мире, как и в мире животных, господствуют те же законы борьбы за существование и самосохранение особей. У арабов есть пословица: Wahan garachar ilili tototho lei tohnuro, что вполне соответствует дарвинскому: The descent of man and selection in relation to sex[4], Ch. Darwin, Vol. I, II, L., 1871, или, как говорят немцы: In dieser organischen Grundform, aus welcher sich alle Gewebe und Organe des Thieres und der Pflanze aufbauen, liegen bereits char. des Organismus ausgesprochen[5]. А греки говорят: και τοῦ τέκνον… и так далее. У римлян есть привычка говорить к слову: nulla salus sine virtute, nulla virtus sine labore[6], а наши филологи в этом случае сказали бы весьма кстати:

Кормит мать сыночков двух малых.[7]

Из всего этого ясно, что в литературе, как и в мире господствуют те же законы отчаянной борьбы (struggle for life)[8], существуют разные виды, которые соответствуют видам в зоологии, и разумеется, победа достается тем, кто проявит превосходство в борьбе.

У нас, например, очень преуспевают литературные грызуны, которые живут в разных фондах и питаются большими или меньшими гонорарами. Для ленивцев, которых довольно много, наиболее благоприятен климат Академии наук и Университета, размножаются они очень быстро, а пища у них такая же, как и в первой группе. Толстокожие — весьма распространенный вид, их наиболее характерные представители обитают в Матице Сербской[9]. Литературные жвачные — тоже очень интересный вид. Сюда можно отнести и многих критиков, которые предпочитают украдкой пастись на иностранных литературных пастбищах, а потом, мирно пережевывая жвачку в холодке какой-нибудь государственной службы, удобряют нашые литературные газеты навозом, который зовется критикой, литературными обзорами и проч.[10]. Этот вид также очень быстро размножается и распространяется в наших краях.

Из птиц реже всего встречаются певчие птицы, они быстро погибают в нашем климате, а сойки, совы, вороны и другие литературные вредители находятся в условиях весьма для них благоприятных. Есть такие виды, для которых единственным оружием в борьбе является защитная окраска, поэтому хищники не могут их заметить. Классики не принимаются в расчет в этой борьбе, и их можно сравнить с растениями или даже с минералами.

Как видите, дорогие читатели, требуется очень много благоприятных условий, чтобы какое-нибудь произведение могло пробить себе дорогу. Вот еще одна причина, из-за чего я перестал писать рассказы, так как эти кроткие ягнята не выживают среди бесчисленных литературных чудовищ. Это во-первых, а во-вторых, и это самое главное, я тоже хочу иметь свои принципы в жизни. Пламенные идеалы молодости с течением времени вырождаются в некие странные принципы, которыми человек и удовлетворяется. Поэтому почти каждый, кто имел когда-то высокие идеалы, теперь завел себе «принцип, которого твердо придерживается в жизни».

Иной придерживается, например, принципа не курить с утра до десяти часов, пока не поест, и вы хоть режьте его на части, он не закурит. Один вам расскажет, что из принципа курит только с мундштуком; другой не пьет пива в полдень, и сколько бы его ни угощали и ни умоляли — не поможет, он твердит свое: «Да не угощай ты меня ради бога, не буду я пить, это мой принцип!» А третий не менее твердо держится своего принципа не пить кофе после обеда. У четвертого принцип — никому не подписывать вексель. Просите его сколько хотите, у него на все один ответ: «Не могу, ей-богу, это мой принцип». К слову сказать, это очень гадкий принцип, как и принцип нашей читающей публики даром читать книги и газеты. Так почему бы, окажите пожалуйста, и мне не иметь своего принципа, раз это в моде?

У меня был идеал — стать великим, славным писателем, а ныне «мой принцип — писать много». И право же, уважаемые читатели, извините, если я вам надоем, но ваши отчаянные мольбы, чтобы я не писал, вероятно, будут напрасны, потому что я только пожму плечами и упрямо скажу: «Скучно, скучно, я верю, но… это мой принцип в жизни, иначе я не могу!»

Ну, раз мы так близко познакомились в этом предисловии, можно перейти к главному, а именно: к научной работе. Или я мог бы написать еще два-три предисловия, если они вам по вкусу, потом перейти к общей части, затем предложить специальный раздел, а потом, после всего, разумеется, последовало бы послесловие и эпилог.

(Далее)

 

[1] Поэма великого черногорского поэта Петра Петровича Негоша (1813–1851)

[2] Франц Миклошич (1813–1891) – словенский филолог, создатель сравнительной грамматики славянских языков; Ватрослав Ягич (1838–1923) – знаменитый славист, филолог, историк, этнограф, автор около 600 научных работ; Павел Шафарик (1795–1861) – основоположник сравнительного изучения славянских языков; Джура Даничич (1825–1882) – известный сербский филолог, создатель исторической грамматики сербского языка и трудов по диалектологии.

[3] Корнелий Тацит – известный римский историк (род. около 55 г. н. э., и умер в 117 г.). Фукидид – древнегреческий историк (род. между 460 и 455, умер около 396 до н. э.).

[4] Происхождение человека и половой отбор (англ.).

[5] В этой основной органической форме, из которой построены все ткани и органы животных и растений, и выражены как раз основы организма (немецк.).

[6] Нет благополучия без добродетелей, нет добродетели без труда (латинск.).

[7] Стих из сербской эпической песни «Предраг и Ненад».

[8] Борьба за существование (англ.).

[9] Сербское литературно-просветительное общество, основанное в 1826 году.

[10] См. «Мои симпатии» Марко Цара (то есть какие-то там его симпатии к произведениям иностранной литературы), его критические статьи и тому подобные труды. (Прим. автора)

(Предыдущая часть)

Марко вошел внутрь, пробрался в толпе и сел с краешку на стул, чтобы не бросался в глаза его высокий рост.

Людей набито, как сельдей в бочке, и все возбуждены пламенной речью и дебатами, так что на Марко и внимания никто не обратил.

Впереди сооружен помост, на нем стол для президиума и столик для секретаря.

Целью митинга было принятие резолюции, осуждающей варварское поведение арнаутов на Косовом, да и по всей Старой Сербии и Македонии, и протестующей против насилий, которые сербы терпят от них у своих собственных очагов.

При этих словах, произнесенных председателем, объяснявшим цель митинга, Марко преобразился. Глаза его загорелись нечеловеческим огнем, дрожь пробежала по телу, кулаки начали сжиматься сами собой, а зубы скрежетать.

«Наконец-то я нашел настоящих сербов, которых искал. Эти меня звали!..» — подумал просветлевший Марко, предвкушая, как он их обрадует, открывшись. От нетерпения он вертелся на стуле так, что чуть не поломал его. Но сразу открыться он не хотел, ждал наиболее подходящего момента.

— Слово предоставляется Марко Марковичу! — объявил председатель и позвонил в колокольчик.

Все встали, чтобы лучше услышать прославленного оратора.

— Господа, друзья! — начал тот. — Прискорбно это для нас, но сами обстоятельства, чувства, вызванные ими, заставляют меня начать свою речь стихами Якшича:

Были б мы сербы, были б мы люди,
Были б мы братья, ох, боже мой!
Разве б смотрели с Авалы синей
Холодно так мы в огненный час,
Разве бы так все, родные братья.
Разве бы так презирали все нас?[1]

Наступила мертвая тишина. Все затаили дыхание, замерли. Только Марко проскрежетал зубами и скрипнул стулом, на котором сидел, чем вызвал гневные, презрительные взгляды — как смел он нарушить эту священную патриотическую тишину.

Оратор продолжал:

— Да, друзья, страшен этот укор великого поэта нашему мягкотелому поколению. В самом деле, похоже, что мы не сербы, не люди! Мы спокойно взираем на то, как ежедневно гибнет от кровавого кинжала арнаутского по нескольку жертв, на то, как поджигают сербские дома в столице, Душановой, как бесчестят сербских дочерей и народ терпит тяжелейшие муки там, в колыбели былой сербской славы и могущества. Да, братья, в этих краях, даже в Прилепе, отечестве нашего величайшего героя королевича, слышатся стоны рабов и звон цепей, которые все еще влачит несчастное Марково потомство; а Косово, горькое Косово и теперь еще изо дня в день орошается сербской кровью, еще ждет отмщения, еще жаждет вражеской крови, которой требует священная кровь Лазаря и Обилича. И ныне мы над этим скорбным полем битвы, над этим священным кладбищем наших чудо-богатырей, над этим поприщем славы бессмертного Обилича можем горестно воскликнуть в лад с тоскливым звоном гуслей, которым сопровождается народная песня, где наш великий герой королевич, выразитель печали народной, проливает слезы из очей и говорит:

Ой ты, поле Косово, равнина,
Ты чего, злосчастное, дождалось!

По Марковым щекам при этих словах покатились слезы с орех величиной, но он все еще не хотел открываться. Ждал, что будет дальше. А на душе у него стало так хорошо, что забыл и простил он все муки, которые перенес до сих пор. За такие минуты он сложил бы свою русую голову. Даже готов был пойти на Косово, хотя бы ему опять за это грозила каторга.

— За сердце хватают эти слова каждого серба, вместе с Марко плачет весь народ наш, — все более воспламеняясь, продолжает оратор. — Но, кроме этих благородных слез великого витязя нашего, нужны нам еще и силы Королевича и Обилича!..

Марко, весь багровый, со страшным взглядом, рванулся и, подняв над головой стиснутые кулаки, ринулся к оратору, как разъяренный лев. Многих он опрокинул и потоптал ногами; поднялся крик. Председатель и секретари закрыли лицо руками и в страхе забились под стол, а преисполненные патриотического горения сербы ломились вон со страшным, отчаянным воплем:

— Помоги-и-и-и-те!

Оратор побледнел, затрясся, как в лихорадке, ноги у него задрожали, взгляд остановился, губы посинели; он пытается проглотить слюну, вытягивает шею и судорожно мигает. Марко приблизился к нему и, потрясая руками над его головой, крикнул громовым голосом:

— Вот и Марко, не страшитесь, братья!

Оратор облился пóтом, посинел, зашатался и упал как подкошенный.

Марко отступил назад, вгляделся в этого впавшего в беспамятство беднягу, опустил руки и с выражением бесконечного изумления осмотрелся вокруг. И тут он остолбенел, пораженный, увидев, что сербы навалились на двери и окна и кричат отчаянно:

— На помощь!.. Полиция-я-я!.. Преступник!

Марко бессильно опустился на стул и обхватил голову своими большими косматыми руками.

Тяжело ему было, ох, как тяжело теперь, когда после такой уверенности в успехе и столь сильного воодушевления неожиданно наступил резкий поворот в ходе событий.

Долго сидел так Марко, не двигаясь, словно окаменелый.

Мало-помалу крики начали утихать и недавний страшный гам сменился мертвой тишиной, в которой явственно слышалось тяжелое дыхание бесчувственного оратора, начинавшего постепенно приходить в себя.

Ободренные этой поразительной тишиной, председатель собрания, его заместитель и секретари стали боязливо и осторожно приподнимать головы. Переглядываются они испуганно, как бы спрашивая друг друга: «Что это такое, люди добрые?»

С великим удивлением озирались они вокруг. Зал почти опустел, только снаружи через открытые двери и окна просовываются многочисленные головы патриотов. Марко сидит на стуле, будто каменное изваяние, опершись локтями на колени и закрыв лицо руками. Сидит, не шелохнется, даже дыхания не слышно. Те, что попались ему под ноги, на четвереньках поуползали из зала вслед за другими, а сомлевший оратор приходит в чувство. И он боязливо озирается, вопрошающе смотрит на председателя и секретаря, а те с изумлением и страхом спрашивают друг друга глазами: «Что это с нами произошло? Неужто мы в самом деле остались в живых?!» Воззрятся с ужасом на Марко и снова переглядываются между собой, выражая взглядами и мимикой: «Что это за страшилище?! Что тут происходит?! Понятия не имею!»

И Марко неожиданная тишина заставила поднять голову. И на его лице выражалось недоумение: «Что это случилось, скажите, братья мои?!»

Наконец, Марко ласково, мягко, как только мог, обратился к оратору, глядя на него с нежностью:

— Что с тобой, дорогой брат, отчего ты упал?..

— Ты меня ударил кулаком! — с укором сказал тот, ощупывая темя.

— Да я даже не коснулся тебя, клянусь всевышним богом и Иоанном-крестителем. Ты замечательно сказал в своей речи, что сербам нужна Маркова десница, а я и есть королевич Марко. Я хотел только объявить, что я здесь, а ты испугался.

Все присутствовавшие окончательно опешили и начали пятиться от Марко.

Марко рассказал, что заставило его умолить бога отпустить его к сербам, что с ним было и какие муки он претерпел, как у него отобрали оружие, одежду и бурдюк с вином, как Шарац надорвался, таская конку и вертя долап на огороде.

Тут оратор приободрился малость и сказал:

— Эх, брат, как же ты сглупил!

— Надоели мне ваши вопли да вечные призывы. Ворочался, ворочался я в гробу пятьсот лет с лишком, пока невмоготу стало.

— Но это же только песни, дорогой мой! Просто так себе поется. Ты не знаешь поэтики!

— Ну ладно, пусть поется. Но вы ведь и говорили так же; вот и ты только что то же самое сказал!

— Нельзя быть таким простаком, братец мой; не все правда, что говорится. Это просто так, для красоты и пышности стиля! Видно, что ты с риторикой не знаком. Старомодный ты человек, братец, не знаешь многих вещей! Наука, милый мой, шагнула далеко вперед. Говорим, конечно, и я говорю, но ты должен знать, что, согласно правилам риторики, оратор обязан иметь красивый, цветистый слог, уметь воодушевлять слушателей, к месту упомянув и кровь, и нож, и кинжал, и рабские цепи, и борьбу! Все это только ради красоты стиля, а на самом деле никто и не собирается вроде тебя тут же засучивать рукава и кидаться в драку. Так же и в песню вставлена фраза: «Встань, Марко…» и т. д., но это просто для красоты. Ничего ты, брат, не понимаешь и делаешь глупости, сразу видно, человек ты старого толка! Понимаешь все дословно, а того не знаешь, что литературный слог создается только путем употребления тропов и фигур!

— Что же мне теперь делать? И бог меня назад не призывает, и здесь деваться некуда.

— В самом деле, неудобно получается! — вмешался председатель, притворившись озабоченным.

— Очень неудобно! — тем же тоном подтвердили остальные.

— Шарац мой у одного человека на кормах, ни одежды, ни оружия у меня нет, да и денег не осталось, — сказал Марко в отчаянии.

— Очень неудобно! — повторил каждый из присутствующих.

— Будь у вас хорошие поручители, вы могли бы взять денег под вексель! — говорит оратор.

Марко недоумевает.

— Есть ли у вас близкие друзья здесь, в городе?

— Никого нет близких, кроме бога;
Нет здесь побратима дорогого,
Обилича Милоша юнака,
Побратима Топлицы Милана[2],
Побратима…

Хотел было Марко дальше продолжать, но оратор его прервал:

— Достаточно было бы двоих, больше не нужно!

— А я думаю… — начал глубокомысленно председатель, но запнулся, потирая лоб рукой, и после краткой паузы обратился к Марко с вопросом:

— Ты грамотный?.. Умеешь читать и писать?

— Умею и читать и писать, — говорит Марко.

— Я вот думаю, не похлопотать ли тебе о каком-нибудь местечке? Ты мог бы попросить, чтобы тебя назначили куда-нибудь практикантом[3].

Насилу растолковали Марко, что это такое — практикант, и в конце концов он согласился, узнав, что будет получать шестьдесят — семьдесят дукатов в год, а у него, юнака, и гроша ломаного за душой не осталось.

Написали ему прошение, дали полдинара на гербовую марку да полдинара на случай какой беды и направили в министерство полиции.

(Далее)

 

[1] Отрывок из стихотворения Джуры Якшича «Гибнете, братья».

[2] Один из героев народного эпоса, побратим королевича Марко и Милоша Обилича.

[3] Низший чиновничий чин.

(Предыдущая часть)

Собралось множество народа: и богатые и бедные, и известные деятели, и простые, никому не известные люди.

Собрание открыл один из самых уважаемых организаторов:

— Господа, все вы знаете, что в некоторых областях народ наш постигло большое бедствие. Не буду говорить о том, какой огромный ущерб понесла наша родина, потому что всем это хорошо известно. Ущерб этот не скоро можно возместить, он подобен ране, заживающей с большим трудом. Но, господа, если нельзя полностью возместить этот огромный убыток, то в нашей власти разделить страдания несчастных, ибо легче пережить горе вместе, чем поодиночке. В наших силах, господа, осушить слезы, облегчить тяжелое горе и страдания стольких семей! Мы пригласили вас сюда, чтобы по-братски, искренно договориться, как лучше и быстрее оказать помощь пострадавшим. Полагаю, что всеми нами, без различия профессий и политических убеждений, руководит общее чувство, которое подсказывает нам наше сербское сердце, чувство благородной христианской морали: «Помоги ближнему своему, как самому себе».

Напомнив в заключение, что по заведенному порядку следует выбрать председателя собрания, оратор спросил, разрешат ли ему самому назвать кандидатуру, или таковая будет выдвинута присутствующими.

В зале зашумели.

— Пусть выдвигает! — кричат одни.

— Сами выдвинем! — кричат другие.

И люди уже начинают собираться группами.

— Вы будьте председателем, чего зря время терять! — кричат третьи.

Мнения разделились, выкрики все усиливались, и в общем гуле уже ничего нельзя было разобрать. Оратор, который открыл собрание, звонил в колокольчик, просил успокоиться. Поднимались руки, раздавались голоса: «Прошу слова!» Тянули друг друга за пиджаки, доказывали что-то, размахивали руками; а некоторые успели уже рассориться и отошли в сторону.

— Садитесь, начинаем голосова-а-а-ть! — прорвался сквозь шум чей-то голос; мужчина, приподнявшись на носки и сложив ладони рупором, кричал с такой силой, что весь побагровел.

Все сели. Председатель (тот, временный), с помутившимися глазами, едва держась на ногах от усталости, объявил осипшим голосом:

— Внимание, господа, прошу вас! Имеются три предложения, будем голосовать за каждое в отдельности.

— Не-е-ет! Так, не на-аа-до! — снова приподнялся на носки и выкрикнул тот же мужчина. — Пусть те, кто за то, чтобы остался этот председатель, сидят, а те, кто против, пусть встанут!

Большинство осталось сидеть. Итак, председателем стал оратор, который открыл собрание.

— Господа, вы оказали мне большую честь, и я постараюсь… — так начал он длинную речь, в которой поблагодарил собравшихся, а в заключение объявил, что «нужно еще выбрать заместителя председателя и двух секретарей для ведения протокола».

— Предлагайте свои кандидатуры! — кричат одни.

— Заместителем Тому Томича! — кричат другие.

— Долой Тому! — вопят третьи.

А четвертые выкрикивают кандидатуры секретарей.

Кто-то уже возражает в против этих кандидатур.

И снова шум, суматоха, бестолковщина.

— Вставанием и сидением! — выкрикнул опять тот же мужчина, вскочив на стул.

Решили, что кандидатуры будет называть сам председатель, и, конечно, он счел самым подходящим того, который вскакивал на стул и кричал громче всех.

Только к вечеру выбрали заместителя председателя в двух секретарей. Они, как это принято, поблагодарили собрание за доверие и заняли свои места.

— Господа, поскольку все пункты сегодняшней повестки дня исчерпаны, объявляю собрание закрытым…

Председатель хотел еще что-то сказать, но шум, поднявшийся, как по команде, прервал его.

— А как же с «предложениями отдельных членов»?! — неслось со всех сторон.

— Собрались не для того, чтобы выбрать председателя!

— Не хотим его!

— Дай мне слово!

— Сло-оо-ово! — кричит один, взобравшись на стол и приподнявшись на носки. Кулаки у него сжаты, волосы растрепались, пот льет с лица, а шея так вытянута, что жилы вот-вот лопнут от напряжения.

Заместитель оттолкнул председателя, вскочил на стул и закричал:

— На повестке дня еще «предложения отдельных членов»!

Публика успокоилась. Слез тот, что взобрался на стол; соскочил со стула заместитель.

— Кто просит слова?

Все повернулись в сторону того, что влезал на стол и кричал громче всех. Он поправил воротничок, приосанился, вытянул шею, перевел дыхание, прищурился и процедил:

— Я хотел предложить…

— Ну, так предлагай, брат! — нервно крикнул заместитель.

— Но в данный момент я ничего не могу предложить!

Поднялся кто-то из дальнего угла, с достоинством выступил немного вперед, облокотился левой рукой о стул, а правую поднял, прося слова; на лице его застыла довольно кислая гримаса.

— Слово имеет Сима Симич!

Сима прокашлялся, облизал пересохшие губы, посмотрел вокруг и начал тихим голосом:

— Я вижу, господа, что здесь не может быть ни согласия, ни братского договора…

Воцарилась мертвая тишина.

— Объясните, что вы хотите этим сказать? — крикнул заместитель.

— Прошу не прерывать меня…

— Пускай говорит!

— Не хотим слуша-а-а-ть!

Оратор скрестил руки на груди и стоял подобно мраморному изваянию среди суматохи и волнения, поднявшихся в ту же минуту.

Когда шум немного стих, он продолжил:

— Повторяю, господа, что здесь не может быть согласованной работы. (Он повысил голос.) Повидимому, организаторам этого собрания хотелось только показать себя, их совсем не…

— Я лишаю вас слова! — прогремел заместитель.

— Дайте ему сказать!

— Правильно!

— Долой его!

— Вон его выгнать!

Смешались голоса, скрестились руки, начали размахивать тростями. Заместитель совсем охрип и сломал колокольчик, а тот смельчак снова забрался на стол и кричал:

— Сло-о-о-ва!

Оратор был невозмутим, он опять скрестил руки и молча ждал, чем все это кончится.

Уже давно спустилась ночь, а страсти все разгорались; принялись сводить личные счеты, вспоминать старые грехи. Наконец, объявили, что собрание закрыто, но этого никто не слышал; только председатель, заместитель и секретари покинули свои места.

Одни высыпали на улицу и там продолжали спорить, другие направились было домой, но вернулись с полдороги, чтобы доказать что-то оставшимся. А одна группа патриотов засиделась далеко за полночь. Они как-то сумели договориться между собой и теперь взялись за вино. Пили, ссорились и снова мирились, но в конце концов и они разошлись.

На другой день началось шушуканье, беготня, агитация. Тут все переплелось — и политика, и личные дела, и соперничество, и все на свете — не так-то легко было это распутать! Одни газеты нападали на Тому Томича и организаторов собрания, обвиняя их в том, что они хотели воспользоваться случаем и подставить ногу своим политическим противникам: «Мы только вскользь упомянули об этом постыдном явлении, но мы еще вернемся к этому вопросу и поговорим о нем подробнее».

Другие газеты, наоборот, писали, что «Тома Томич, всеми признанный патриот и уважаемый гражданин, организовал вместе с другими видными общественными деятелями собрание патриотов, чтобы договориться, как помочь пострадавшим от наводнения. Господин Томич в своей краткой, но выразительной речи столь трогательно описал страдания жителей опустошенных областей, что мы решили в следующем номере нашей газеты опубликовать это выступление полностью… Но благородное начинание сорвали известные смутьяны во главе с Симой Симичем…» И так далее.

Газеты и длительные ночные собеседования все больше и больше запутывали дело: в газетах появлялись все новые послания, полные злобных выпадов.

В течение пятнадцати дней состоялось несколько весьма бурных собраний. На одном из них дело будто бы дошло до потасовки.

Наконец, победила группа, возглавляемая Симой Симичем, а Тома и его приспешники отступили и продолжали выражать свой протест только через газеты.

Сима Симич созвал собрание. Народу пришло видимо-невидимо!

Разумеется, опять не обошлось без споров. Опять были: избрание руководства, «вставание и сидение», «отклонения от предмета», «выборы тройки для сверки протоколов», личные объяснения, получасовые перерывы. (А в перерывах самые жаркие споры.) «Необходимо решить», «Нет, нужно еще обсудить», «Нельзя такие вопросы решать впопыхах!», «Ну что, договорились?», «Вас оповестили?», «Надо перенести собрание на завтра!» Проголосовав и за последнее, собрание с шумом разошлось.

Назавтра опять собрание; оглашение протокола.

— Будут ли какие-нибудь замечания?

— Прошу слова!

— На повестку дня!

Кто-то выдвинул предложение: основать «Общество помощи пострадавшим от наводнения».

— Я считаю, — заявил один из присутствующих, — что нужно говорить о помощи не только пострадавшим от наводнения, а вообще пострадавшим.

Первый оратор защищает свое предложение, другой отклоняет его. Препираются целый час.

— Нам сказали, что нужно решать!

— Прошу слова!

— Довольно разговоров!

— У меня новое предложение!

— Сначала нужно обсудить старое!

— Господа, записалось еще десять человек, желающих выступить по этому вопросу! Согласно ли собрание их выслушать?

— Не-ет! Не хотим!.. Пусть говорят!.. Отложить!.. Ставьте на голосование!..

И так изо дня в день. Каждый вопрос основательно обсуждался. Выбрали людей, которые должны были посетить высокопоставленных лиц и договориться с ними о том-то и том-то; потом выбрали шестерку для разработки устава общества. Каждый пункт устава обсуждался на нескольких собраниях. Потом обсуждали обращение, призывающее вступать в члены общества: выбирали временное руководство, которое в течение десяти дней должно было созвать собрание для выбора постоянного правления.

После нескольких бурных собраний было, наконец, выбрано постоянное правление, но предстояло еще выбрать комитет контроля и двух ревизоров для контролирования кассы. А в устав уже записали: «Комитет контроля имеет право созыва всех членов общества».

Затем члены исполнительного комитета распределяли между собою обязанности, а это дело серьезное, требующее времени.

Наконец, все необходимое сделано, общество создано и граждан призывают вступать в его члены. Вносят по-жертвования, — как только наберется круглая сумма, ее отправят пострадавшим.

И вдруг комитет контроля решил провести ревизию.

При проверке счетов оказалось, что большая сумма истрачена на канцелярские принадлежности. Тут же, разумеется, провели собрание. Руководство было ниспровергнуто; опять споры, опять скандалы.

Возобновились переговоры по ночам и бесконечные собрания.

Прошло больше года; много собраний провели за это время, не раз приходили к общему согласию, но сумма не округлялась.

И вот кто-то, так, между прочим, за кружкой пива предложил:

— Давайте пошлем, что собрали, и дело с концом! На кой черт нам это общество?.. Подай-ка еще кружечку!.. Ей-богу, нужно отослать! Лучше и не придумать! Валяем дурака столько времени, кричим, ругаемся, а хоть бы знали, за что!

— Твоя правда, — поддерживает другой. — Соберемся как-нибудь и обсудим все.

— Тогда давайте встретимся поскорее, обсудим, решим и покончим с этой волынкой! — говорит третий.

— Я завтра не могу! — объявляет четвертый.

— Зачем же завтра?! Встретимся как-нибудь и договоримся, когда собраться. При встрече и назначим день для собрания! — говорит пятый.

— Да и сейчас могли бы! Ведь мы все в сборе! — предлагает шестой.

— Э, нет, брат, так не пойдет! Для этого нужно специально собраться, а не так лишь бы отделаться!

Много времени прошло с тех пор. Сумма все еше не округлилась; свергали старое и выбирали новое правление; хлопотали о роспуске общества, договаривались, ссорились, мирились; члены общества уже устали, успокоились и почти забросили дела: взносы не поступают, выборов не производят, кассу не проверяют. Правда, общество помощи пострадавшим еще не распущено официально, но на самом деле оно не существует, нет его! И руководство уже не руководство и члены — не члены. Иногда во время ссоры кто-нибудь крикнет:

— Пусть не забывается, попросим вот отчитаться в общественных средствах!

На том и успокоятся.

О наводнении почти забыли. Крестьяне из тех мест, где было наводнение, оправились. А некоторые даже присылали приношения обществу помощи пострадавшим от наводнения и писали: «Мы сами испытали это бедствие, когда вода заливает поля и уносит посевы, потому мы посылаем…» И так далее.

А потом и провинциальные комитеты начали один за другим присылать в адрес общества деньги, собранные ими. Откликнулись и газеты.

— О чем это они? —- удивлялся председатель исполнительного комитета.

— Новое наводнение, должно быть?!

— А бог его знает!

— Да ведь не дураки же люди, чтобы посылать в пользу пострадавших от наводнения, которое было четыре года тому назад! Даже пострадавшие забыли об этом, а некоторые и сами шлют пожертвования.

Для многих это явление осталось загадкой. А на самом деле все очень просто.

Ведь это же сербы! Они должны были основательно все обсудить, договориться, а для этого нужно время! Не зря ведь сказано: «Уговор совершил, так и дело порешил».

 

Источник: Доманович, Раёдое, Повести и рассказы, Государственное издательство художественной литературы, Москва 1956. (Пер. М. Егоровой)

 

Рассказ написан в 1901 году, в сатире высмеиваються разного рода «благотворительные» мероприятия, часто организовывавшиеся в кругах белградского «вышего общества» и широко популяризуемые правительственной печатью. Весьма вероятно, что Доманович здесь высмеивал и так называемые «Калимегданские гуляния», которые были проведены летом 1897 года под покровительством королевы Наталии (матери короля Александра Обреновича). Ж. Живанович в «Политической истории Сербии» пишет об этом: «Гуляния эти начинались с середины дня. Развлечения, аттракционы, длившиеся при ослепительном освещении до глубокой ночи, имели целью сбор денежных средств, которые вместе с пожертвованиями, принимаемыми до этого комитетом под председательством митрополита Михаила, должны были быть распределены среди населения, пострадавшего прошлой осенью от наводнения». После этих гуляний в дворцовом парке был устроен банкет, на котором «Сельскохозяйственное общество» вручило королеве Наталии памятную грамоту «о светлых днях милосердия».