(предишна страница)

Аз пътувах извънредно много по света. Някои вярват, а мнозина не вярват и смятат, че аз съм си въобразил това. Чудно! Впрочем, както казват, цялата тази работа не ме засяга. Главното е, че аз съм убеден в това, че извънредно много съм пътувал.

Като пътува по света, човек вижда много неща, които и насън не му идват на ум, а камо ли наяве. Четох веднаж в един английски вестник, че целият английски печат е нападнал най-остро един нещастен англичанин, който публикувал някакъв пътепис за Сърбия. Прочетох този пътепис и ми се видя доста верен. Но нито един англичанин не повярвал, че съществува дори някаква страна Сърбия, а камо ли това, което беше писано за нея. Нарекоха автора фантазьор, дори луд. Ето нека се убедят критиците, че какво ли не може да се види по света, и да не викат постоянно: не е вярно, не отговаря на действителността, героите като че ли са паднали от луната (а не виждат, че край тях и край нас ежедневно минават толкова много индивиди, много по-лоши, отколкото ако бяха паднали от луната). От тяхната стереотипна червена нишка, която минава през произведението и отива някъде по дяволите, ми дойде до гуша.

Впрочем ето и аз, пътувайки така, попаднах в едно чудно общество, по-право град, държавица или нещо от тоя род.

Първото нещо, на което се натъкнах в тази страна (хайде да я наречем така), беше някакво политическо събрание.

„За бога, как можах аз да попадна на такова чудо!“ помислих си и ми стана приятно, защото в Сърбия бях вече отвикнал от политически събрания и от участие в обществени работи. Там всичко се беше помирило, обединило помежду си и нямаше дори с кого да се скара човек както трябва.

Изненадах се. Събранието ръководеше представителят на властта в този край на страната, май че го наричаха окръжен началник. Той бе инициаторът за свикване на събранието.

Много граждани бяха сънливи, подпухнали от сън, някои от тях дремеха на крака, с полуотворени уста и затворени очи, а главите им се клатеха наляво-надясно, нагоре-надолу. Залюлеят се малко по-силно две граждански глави, ударят се, стреснат се, двама политически деятели се погледнат с тъп поглед един друг, без да се изненадват от нищо, очите им пак се затварят и главите ревностно се залюляват отново. Мнозина бяха легнали да спят и се носеше едно такова хъркане — да ти е драго да слушаш. Впрочем и мнозина бяха будни, но си търкаха очите и се прозяваха така сладко и гласно, сякаш за по-добра хармония пригласяха на тези, които хъркаха в хор. Гледам, пандури носят на гръб граждани от всички страни. Всеки нарамил по един и го носи на събранието. Някои по-мирни мълчаха и гледаха равнодушно около себе си, други пък бяха заспали, но неколцина се противяха и се мъчеха да се отскубнат. Неколцина по-упорити докараха вързани.

— Какво е това събрание? — попитах едного.

— Кой го знае! — отговори оня равнодушно.

— Да не е опозиция?

— Опозиция? — каза пак, без да погледне дори кой го пита.

— Нима властта свиква опозицията на събрание и докарва още и насила хората? — попитах аз.

— Властта!

— Нима против себе си?

— Сигурно! — отговори той с досада и недоумение!

— Може би е събрание против народа? — допитах.

— Може би! — отговори той по същия начин.

— Ти как мислиш? — попитах го аз.

Той ме погледна тъпо, безизразно, сви рамене и разпери ръце, като че ли искаше да каже: „Какво ме интересува!“

Оставих го и исках да се доближа до един друг, но и неговото лице, без всякакъв израз, ме отклони от тоя глупав, безуспешен опит.

Изведнаж чух някакъв сърдит глас:

— Какво значи това? Никой не иска да бъде опозиция? Това не може да се понася вече. Всички привърженици на правителството и властта, всичко послушно, всичко мирно и от ден на ден на човек му става противно от тази послушност.

„Прекрасен и образцов народ!“ — помислих си и позавидях на тази идеална страна. Тук, струва ми се, и моята покойна стрина не би охнала, нито предвещавала никаква опасност. Образовани и послушни хора, много по-мирни, отколкото искаше от нас, децата, онзи добър, стар учител, защото тяхното мирно и добро поведение беше омръзнало и опротивяло дори на самата миролюбива полиция.

— Ако продължавате и по-нататък така — викаше началникът остро и сърдито, — ние знаем да обърнем и другия лист: правителството ще назначава опозиционерите с указ. Това е поне лесна работа (а ако искате да знаете, има го и в други страни) — за вожд на крайната опозиция се назначава еди-кой си, с годишна заплата петнадесет хиляди динара, за членове на главния съвет на опозиционната партия — еди-кой си, еди-кой си, еди-кой си и готово. След това за опозиционери в този и този окръг — еди-кой си, еди-кой си и край. Не може повече така. Правителството ще намери начин да издава и един опозиционен вестник. С тази цел са започнати вече и преговори и са намерени добри, сигурни и верни хора.

Гражданите, т. е. опозиционерите, гледаха сънливо началника и на лицата им не се забелязваше никаква промяна. Това нито ги изненадваше, нито ги смущаваше, нито ги радваше — абсолютно нищо. Като че ли началникът нищо не бе казал.

— Значи, вие сега сте опозиция — каза началникът.

Всичко гледаше в него и мълчеше смирено и равнодушно. Той взе списъка на всички присъствуващи, собствено докарани на събранието, и започна да проверява.

— Всички са тука! — каза доволно началникът след проверката.

Той се облегна на гърба на стола и потърка ръце от удоволствие.

— Е, добре-е-е! — каза той с усмивка на лице. — Сега с божия помощ да започнем!… Вашата задача е като противници на правителството да го нападате най-остро и да осъждате неговата политическа дейност, както и насоката на външната и вътрешната му политика.

Малко по малко хората започнаха да се съвземат и един се повдигна на пръсти, дигна ръка и извика със слабичкия си глас:

— Моля, господине, аз зная една приказка за опозиционера.

— Добре, разкажи!

Гражданинът се изкашля, размърда рамене и започна да разказва с такъв тон, като че ли кукурига, също както ние в първоначалното училище преразказвахме поучителни разкази:

— Имало едно време двама граждани. Единият се казвал Милан, а другият — Илия. Милан бил добър и послушен гражданин, а Илия непослушен и лош. Милан слушал своето добро правителство във всичко, а Илия бил лош и не слушал доброто си правителство, гласувал против правителствените кандидати. Доброто правителство извикало при себе си Милан и Илия и рекло:

— Добре, Милане, ти си добър и послушен гражданин. Ето ти много пари и наред с твоята служба ще получиш още една с по-добра заплата. — Щом казало това, подало на добрия Милан пълна кесия с пари. Милан целунал ръка на доброто правителство и радостен си отишъл в къщи.

След това правителството се обърнало към Илия и казало:

— Ти, Илия, си лош и непослушен гражданин, затова ще те арестувам, ще ти отнема заплатата, която получаваш, и ще я дам на добри и честни граждани. Дошли жандарми и веднага арестували лошия и непослушен Илия. Той претърпял много страдания и потопил в скръб своето семейство. Така се случва с всеки, който не слуша по-старите и правителството си.

— Много добре — каза началникът.

— Моля, господине, аз зная на какво ни учи тази приказка — каза друг гражданин.

— Добре. Кажи!

— От тази приказка виждаме, че трябва да бъдем верни и послушни на своето правителство, за да можем да преживеем щастливо със своето семейство. Добрите и послушни граждани не правят като Илия и всяко правителство ги обича! — каза опозиционерът.

— Хубаво, а какви са задълженията на добрия и послушен гражданин?

— Задължение на всеки добър и родолюбив гражданин е да стане сутрин от постелята.

— Много хубаво, това е първото задължение. Има ли още задължения?

—- Има още.

— Кои са?

— Гражданинът трябва да се облече, измие и закуси!

— И после?

— После да излезе мирно от къщи, да отиде право на работа, а ако няма работа, да отиде в механата и да чака да стане време за обед. Точно на пладне да се върне мирно в къщи и да обядва. След обяда да си изпие кафето, да си измие зъбите и да легне да спи. Когато се наспи хубаво, гражданинът трябва да се измие и да отиде на разходка, а след това в механата. Дойде ли време за вечеря, той си идва право в къщи, вечеря, а след това ляга в постелята и заспива.

Много от опозиционерите разказаха но една мъдра поучителна приказка и поясниха на какво ни учи тя. След това те преминаха към своите убеждения и принципи.

Един предложи събранието да приключи и всички заедно да отидат в механата на чаша вино.

Тук мненията се разделиха и трябваше да се стигне до бурни разисквания. Никой вече не дремеше. Пристъпи се към гласуване по принцип. След гласуването началникът заяви, че по принцип е прието предложението всички да отидат в механата, и се премина към разисквания по подробностите: какво ще се пие там?

Едни искаха вино и сода.

— Не искаме — викаха други, — по-добре бира!

— Аз по принцип не пия бира! — казваше един от първата група.

— Аз пък по начало не пия вино.

И така изникнаха много принципи и убеждения и се разви бурна дискусия.

Някои споменаха за кафе (те бяха незначително малцинство), но и между тях се намери един, който извади часовника си, погледна го и каза:

— Три часът и пет минути! И аз сега не мога да пия кафе. По принцип пия кафе само до три часа следобед, а след това — за нищо на света.

След много речи, които траяха целия следобед, се стигна до гласуване.

Началникът като достоен представител на властта се държеше обективно и справедливо. Не искаше с нищо да накърни свободата на гласуването. Даде възможност на всеки гражданин мирно, по парламентарен път, да изрази своето убеждение чрез гласуване. Впрочем това право е осигурено на всекиго от закона и защо ще му се отнема?

Гласуването премина при образцов ред.

След приключването началникът с важно, сериозно лице, както подобава на председател на политическо събрание, стана и с още по-важен глас оповести резултата от гласуването:

— Обявявам, че с огромно болшинство е победила групата, която е за вино и сода, след това с незначителен брой по-малко гласове идва фракцията за чисто вино и после фракцията за бира. За кафе са гласували трима (двама за сладко, един за горчиво) и най-после един глас за меланж.

Забравих да напомня, че по едно време любителят на меланжа започна да държи реч против правителството, но шумът на тълпата заглуши тази му детинска проява. По-късно той започна да говори, че е против такова събрание и че това не е събрание на опозицията, а че на властта ѝ е дошло на ум да се пошегува. Но и сега останалите го прекъснаха с викове и шум.

След това началникът малко помълча и добави:

— Колкото за мене, аз ще пия бира, защого моят министър никога не пие вино със сода.

Изведнаж опозицията се разколеба и всички заявиха, че са за бира (освен този, който гласува за меланж).

— Аз няма да влияя на вашата свобода — каза началникът — и искам от вас да останете на своите убеждения.

Пази боже! Никой не искаше и да чуе за убеждения и всички започнаха да доказват, че резултатите от това гласуване са случайни и че те сами се учудват как се случи това, когато всъщност никой не е мислил така.

И тъй, всичко завърши благополучно и след дълга и мъчителна политическа работа всички отидоха в механата.

Пиха, пяха, вдигаха тостове за правителството и народа и в късна нощ се разотидоха мирно и тихо по домовете си.

(следваща страница)

(Предыдущая часть)

Маленькое происшествие, взволновавшее это достойное общество, не остается единственным. Проходит немного времени, и появляется молодой человек, который издает свои научные труды.

— Вот вам теперь — наука! Чушь какая!

Опять, разумеется, никто не хочет читать труды молодого ученого, но каждый с глубоким, даже искренним убеждением доказывает, что Бекич (так звучит имя ученого, если перевести его на сербский язык) ничего не знает.

«Бекич и научные труды!» — достаточно было произнести эти слова, чтобы все разразились смехом.

— Такого у нас быть не может. Что это за наука, если Бекич пишет труды! — говорят люди, и все приходят к выводу, что наука, подобно многому другому, возможна только за границей.

Молодой ученый не получил признания, но этого мало, — все живое, словно подчиняясь какому-то инстинкту, считало своим долгом выразить ему свое негодование.

Общество усмотрело в этом микроб заразной болезни, восстало и повело отчаянную борьбу со страшной опасностью.

Одного я как-то спросил, что ему сделал ученый.

— Ничего,— ответил он.

— Так что тебе надо от него?

— Ничего, просто я не могу смотреть, как всякое ничтожество воображает о себе бог знает что.

— Что воображает? Человек занимается наукой, ничего никому плохого не делает.

— Нет, брат, знаю я его. Какая еще наука? Не может ее у нас быть.

— Почему?

— Так. Известно, кто и на что у нас способен!

— А ты читал?

— Боже сохрани, что я ума лишился? Наука и Бекич! — саркастически восклицает он и заливается смехом, потом крестится, пожимает плечами и отмахивается руками, как бы говоря: «Не дай бог такого срама», после чего добавляет:

— Столько людей умнее его не стали учеными, а он на тебе: привалило счастье в дом.

Повторилась та же история, что и с поэтом. О молодом ученом даже распустили слух, будто он для научных опытов воровал у торговца груши. Общество, от души смеясь, забавлялось этим несколько дней, а потом появился новый повод для издевательств.

— Слышал новость? — спрашивает один.

— Да, у нас завелся ученый, — отвечает другой.

— Это, брат, старо, у нас появился критик на этого ученого.

— Вот те на! Что еще за дурак?

— Бог с тобой, это умный критик, как раз для бекичевской науки!

— Кто же это?

— Бекичка!

— Его жена?

— Разумеется. Раскритиковала его просто прелесть. Ходит теперь с перевязанной головой. Образумится, надо полагать. Лучшей критики ему не надо.

— Что же произошло? — спрашивает тот, сгорая от любопытства и нетерпения поскорее раззвонить об этом повсюду.

— Ничего особенного, разбила торричеллиевы трубки о его голову — и все.

За этим, вполне понятно, следует взрыв смеха, и приятели поспешно расстаются, чтобы передать приятную новость другим.

Она становится духовной пищей общества.

— Ты, я слышал, наукой занялся? — в шутку спрашивает один господин своего приятеля.

— Пусть попробует, — отвечает его жена, — только я ведь тоже могу заняться критикой.

И опять всеобщее веселье.

Часто общество целый вечер забавлялось рассказами анекдотов об ученом.

И, разумеется, куда бы молодой ученый ни обратился, всюду ему чинили препятствия! Каждый считал своей прямой обязанностью — встретить его суровее, раньше, только потому, что он стремится делать то, чего не делают другие, а никто другой, если он умный человек, конечно, не станет делать глупостей… ибо у человека умного на всякое новое начинание есть готовый ответ:

— Оставь, пожалуйста, у нас этого не может быть!

Ученый боролся, пока не изнемог в борьбе. Общество победило и его, победило, дабы защитить свою честь, и ученый исчез, больше о нем ничего не было слышно.

— Жаль грешника, — сочувственно скажет кто-нибудь. — Не так уж он был плох.

— Хм!.. сам виноват!

—

Через некоторое время появляется молодой художник. Выставил картины и стал ждать общественного суда. Картины были хорошие. Но один только я, как иностранец, и любовался ими, а из его соотечественников никто не пожелал пойти. Повторилось то же, что было и с поэтом и с ученым; опять, даже не взглянув на картины, упорно твердили:

— Художник? Глупости!.. Оставь, прошу тебя, этой вздор! Не может быть у нас художника!

Общественное мнение всей своей тяжестью обрушилось на художника, дружно выступив против новой напасти.

Общество лихорадило до тех пор, пока и молодой художник не исчез, после чего уставшее от борьбы с нагрянувшей бедой оно снова погрузилось в сладкую дремоту.

Общество охватил наисладчайший сон, но вдруг его нарушают звуки новых произведений молодого композитора.

— Это уже совершенное безобразие! — испускает стон оскорбленное общество, протирая глаза.

— Откуда еще эта напасть?

Но с ней приканчивают гораздо быстрее. Власти, — а они тоже было прилегли, чтобы мирно и сладко поспать, — обнаружили, что эти музыкальные произведения подстрекают народ к бунту, и композитор очень скоро, разумеется, очутился за решеткой как революционер.

— Правильно, давно бы так, чего шумит этот безумец! — удовлетворенно произнесло общество, сладко зевнуло, повернулось на другой бок и погрузилось в сладкий, глубокий сон.

Умные люди! Какая там музыка, что за чепуха! «Этого у нас не может быть!»

Произошло еще два-три подобных происшествия, и тем дело кончилось.

—

Подобная участь в этом обществе постигала каждого, кто делал попытку начать какое-то дело. И политик, и агроном, и промышленник — все были обречены на провал.

Помню одного своего знакомого, серба, причем похожих на него у нас немало. Человек он довольно зажиточный, стрижет купоны, ест, пьет, ничего не делает, всем доволен, кроме того, что не переносит тех, кто занят делом. Грузный, неповоротливый, он не спеша проходит по улицам, и лицо его то и дело перекашивает гримаса неудовольствия. Его злит все, что хоть немного напоминает дело, работу. Идет мимо бакалейной лавки, остановится, покачает сокрушенно головой и скажет язвительно:

— Бакалейщик! Вздор! И это бакалейщик, как будто я его не знаю! Выставил три-четыре тарелочки и вообразил, что он торговец! Житья нет от этих идиотов!

Подойдет, скажем, к торговцу железом, станет перед ним, окинет его презрительным взглядом и произнесет ядовито и зло:

— И это торговец железом! Вывесил на стене три-четыре цепочки и воображает себя торговцем!.. Ерунда… Сведет меня в могилу это дурачье!

Так он идет через весь город и перед каждой мастерской, каждой лавочкой, безразлично чьи они и каково их назначение, останавливается и сердито ворчит:

— Что за чертовщина, — и этот что-то делает, будто я его не знаю!

Рассказывайте ему о ком и о чем хотите, все, что связано с каким-то новым предприятием, новым делом, он высмеет и обругает.

— Знаешь Мику?

— Знаю, — отвечает он с недовольной физиономией.

— Фабрику открывает!

— Глупец! Он и фабрика! Что это будет за фабрика? Ерунда!

— Марко начинает выпускать новую газету, — сообщите вы ему.

— Марко издает газету?! Безумец! Чушь какая — Марко и газета! О, как я ненавижу подобных глупцов!

Угодить ему невозможно. Каждого, кто еще только думает затеять какое-нибудь дело, он провозглашает безумцем.

Жаль, что таких людей у нас не так уж много. Но, думается мне, недалеко то время, когда мы, двигаясь неустанно вперед, догоним ту маленькую идеальную страну, в которой мне удалось побывать.

—

На спокойной поверхности неподвижной смрадной водяной массы, затянутой ряской, пронесшийся вдруг слабый ветерок поднимает чуть заметные волны; их немного, они стремятся оторваться и взлететь повыше, но тут же возвращаются и поглощаются водяной массой; снова смыкается над ней ряска, ничто больше не тревожит ее спокойной глади, ни одна волна не вздымается больше над ней.

Ух, как отвратителен запах болота! Он давит, душит.

Ветер нужен, чтобы всколыхнуть эту неподвижную, гнилую массу!

Нигде ни ветерка…

 

Источник: Доманович, Радое, Повести и рассказы, Государственное издательство художественной литературы, Москва 1956. (Пер. О. Кутасовой)

(Предыдущая часть)

Собралось множество народа: и богатые и бедные, и известные деятели, и простые, никому не известные люди.

Собрание открыл один из самых уважаемых организаторов:

— Господа, все вы знаете, что в некоторых областях народ наш постигло большое бедствие. Не буду говорить о том, какой огромный ущерб понесла наша родина, потому что всем это хорошо известно. Ущерб этот не скоро можно возместить, он подобен ране, заживающей с большим трудом. Но, господа, если нельзя полностью возместить этот огромный убыток, то в нашей власти разделить страдания несчастных, ибо легче пережить горе вместе, чем поодиночке. В наших силах, господа, осушить слезы, облегчить тяжелое горе и страдания стольких семей! Мы пригласили вас сюда, чтобы по-братски, искренно договориться, как лучше и быстрее оказать помощь пострадавшим. Полагаю, что всеми нами, без различия профессий и политических убеждений, руководит общее чувство, которое подсказывает нам наше сербское сердце, чувство благородной христианской морали: «Помоги ближнему своему, как самому себе».

Напомнив в заключение, что по заведенному порядку следует выбрать председателя собрания, оратор спросил, разрешат ли ему самому назвать кандидатуру, или таковая будет выдвинута присутствующими.

В зале зашумели.

— Пусть выдвигает! — кричат одни.

— Сами выдвинем! — кричат другие.

И люди уже начинают собираться группами.

— Вы будьте председателем, чего зря время терять! — кричат третьи.

Мнения разделились, выкрики все усиливались, и в общем гуле уже ничего нельзя было разобрать. Оратор, который открыл собрание, звонил в колокольчик, просил успокоиться. Поднимались руки, раздавались голоса: «Прошу слова!» Тянули друг друга за пиджаки, доказывали что-то, размахивали руками; а некоторые успели уже рассориться и отошли в сторону.

— Садитесь, начинаем голосова-а-а-ть! — прорвался сквозь шум чей-то голос; мужчина, приподнявшись на носки и сложив ладони рупором, кричал с такой силой, что весь побагровел.

Все сели. Председатель (тот, временный), с помутившимися глазами, едва держась на ногах от усталости, объявил осипшим голосом:

— Внимание, господа, прошу вас! Имеются три предложения, будем голосовать за каждое в отдельности.

— Не-е-ет! Так, не на-аа-до! — снова приподнялся на носки и выкрикнул тот же мужчина. — Пусть те, кто за то, чтобы остался этот председатель, сидят, а те, кто против, пусть встанут!

Большинство осталось сидеть. Итак, председателем стал оратор, который открыл собрание.

— Господа, вы оказали мне большую честь, и я постараюсь… — так начал он длинную речь, в которой поблагодарил собравшихся, а в заключение объявил, что «нужно еще выбрать заместителя председателя и двух секретарей для ведения протокола».

— Предлагайте свои кандидатуры! — кричат одни.

— Заместителем Тому Томича! — кричат другие.

— Долой Тому! — вопят третьи.

А четвертые выкрикивают кандидатуры секретарей.

Кто-то уже возражает в против этих кандидатур.

И снова шум, суматоха, бестолковщина.

— Вставанием и сидением! — выкрикнул опять тот же мужчина, вскочив на стул.

Решили, что кандидатуры будет называть сам председатель, и, конечно, он счел самым подходящим того, который вскакивал на стул и кричал громче всех.

Только к вечеру выбрали заместителя председателя в двух секретарей. Они, как это принято, поблагодарили собрание за доверие и заняли свои места.

— Господа, поскольку все пункты сегодняшней повестки дня исчерпаны, объявляю собрание закрытым…

Председатель хотел еще что-то сказать, но шум, поднявшийся, как по команде, прервал его.

— А как же с «предложениями отдельных членов»?! — неслось со всех сторон.

— Собрались не для того, чтобы выбрать председателя!

— Не хотим его!

— Дай мне слово!

— Сло-оо-ово! — кричит один, взобравшись на стол и приподнявшись на носки. Кулаки у него сжаты, волосы растрепались, пот льет с лица, а шея так вытянута, что жилы вот-вот лопнут от напряжения.

Заместитель оттолкнул председателя, вскочил на стул и закричал:

— На повестке дня еще «предложения отдельных членов»!

Публика успокоилась. Слез тот, что взобрался на стол; соскочил со стула заместитель.

— Кто просит слова?

Все повернулись в сторону того, что влезал на стол и кричал громче всех. Он поправил воротничок, приосанился, вытянул шею, перевел дыхание, прищурился и процедил:

— Я хотел предложить…

— Ну, так предлагай, брат! — нервно крикнул заместитель.

— Но в данный момент я ничего не могу предложить!

Поднялся кто-то из дальнего угла, с достоинством выступил немного вперед, облокотился левой рукой о стул, а правую поднял, прося слова; на лице его застыла довольно кислая гримаса.

— Слово имеет Сима Симич!

Сима прокашлялся, облизал пересохшие губы, посмотрел вокруг и начал тихим голосом:

— Я вижу, господа, что здесь не может быть ни согласия, ни братского договора…

Воцарилась мертвая тишина.

— Объясните, что вы хотите этим сказать? — крикнул заместитель.

— Прошу не прерывать меня…

— Пускай говорит!

— Не хотим слуша-а-а-ть!

Оратор скрестил руки на груди и стоял подобно мраморному изваянию среди суматохи и волнения, поднявшихся в ту же минуту.

Когда шум немного стих, он продолжил:

— Повторяю, господа, что здесь не может быть согласованной работы. (Он повысил голос.) Повидимому, организаторам этого собрания хотелось только показать себя, их совсем не…

— Я лишаю вас слова! — прогремел заместитель.

— Дайте ему сказать!

— Правильно!

— Долой его!

— Вон его выгнать!

Смешались голоса, скрестились руки, начали размахивать тростями. Заместитель совсем охрип и сломал колокольчик, а тот смельчак снова забрался на стол и кричал:

— Сло-о-о-ва!

Оратор был невозмутим, он опять скрестил руки и молча ждал, чем все это кончится.

Уже давно спустилась ночь, а страсти все разгорались; принялись сводить личные счеты, вспоминать старые грехи. Наконец, объявили, что собрание закрыто, но этого никто не слышал; только председатель, заместитель и секретари покинули свои места.

Одни высыпали на улицу и там продолжали спорить, другие направились было домой, но вернулись с полдороги, чтобы доказать что-то оставшимся. А одна группа патриотов засиделась далеко за полночь. Они как-то сумели договориться между собой и теперь взялись за вино. Пили, ссорились и снова мирились, но в конце концов и они разошлись.

На другой день началось шушуканье, беготня, агитация. Тут все переплелось — и политика, и личные дела, и соперничество, и все на свете — не так-то легко было это распутать! Одни газеты нападали на Тому Томича и организаторов собрания, обвиняя их в том, что они хотели воспользоваться случаем и подставить ногу своим политическим противникам: «Мы только вскользь упомянули об этом постыдном явлении, но мы еще вернемся к этому вопросу и поговорим о нем подробнее».

Другие газеты, наоборот, писали, что «Тома Томич, всеми признанный патриот и уважаемый гражданин, организовал вместе с другими видными общественными деятелями собрание патриотов, чтобы договориться, как помочь пострадавшим от наводнения. Господин Томич в своей краткой, но выразительной речи столь трогательно описал страдания жителей опустошенных областей, что мы решили в следующем номере нашей газеты опубликовать это выступление полностью… Но благородное начинание сорвали известные смутьяны во главе с Симой Симичем…» И так далее.

Газеты и длительные ночные собеседования все больше и больше запутывали дело: в газетах появлялись все новые послания, полные злобных выпадов.

В течение пятнадцати дней состоялось несколько весьма бурных собраний. На одном из них дело будто бы дошло до потасовки.

Наконец, победила группа, возглавляемая Симой Симичем, а Тома и его приспешники отступили и продолжали выражать свой протест только через газеты.

Сима Симич созвал собрание. Народу пришло видимо-невидимо!

Разумеется, опять не обошлось без споров. Опять были: избрание руководства, «вставание и сидение», «отклонения от предмета», «выборы тройки для сверки протоколов», личные объяснения, получасовые перерывы. (А в перерывах самые жаркие споры.) «Необходимо решить», «Нет, нужно еще обсудить», «Нельзя такие вопросы решать впопыхах!», «Ну что, договорились?», «Вас оповестили?», «Надо перенести собрание на завтра!» Проголосовав и за последнее, собрание с шумом разошлось.

Назавтра опять собрание; оглашение протокола.

— Будут ли какие-нибудь замечания?

— Прошу слова!

— На повестку дня!

Кто-то выдвинул предложение: основать «Общество помощи пострадавшим от наводнения».

— Я считаю, — заявил один из присутствующих, — что нужно говорить о помощи не только пострадавшим от наводнения, а вообще пострадавшим.

Первый оратор защищает свое предложение, другой отклоняет его. Препираются целый час.

— Нам сказали, что нужно решать!

— Прошу слова!

— Довольно разговоров!

— У меня новое предложение!

— Сначала нужно обсудить старое!

— Господа, записалось еще десять человек, желающих выступить по этому вопросу! Согласно ли собрание их выслушать?

— Не-ет! Не хотим!.. Пусть говорят!.. Отложить!.. Ставьте на голосование!..

И так изо дня в день. Каждый вопрос основательно обсуждался. Выбрали людей, которые должны были посетить высокопоставленных лиц и договориться с ними о том-то и том-то; потом выбрали шестерку для разработки устава общества. Каждый пункт устава обсуждался на нескольких собраниях. Потом обсуждали обращение, призывающее вступать в члены общества: выбирали временное руководство, которое в течение десяти дней должно было созвать собрание для выбора постоянного правления.

После нескольких бурных собраний было, наконец, выбрано постоянное правление, но предстояло еще выбрать комитет контроля и двух ревизоров для контролирования кассы. А в устав уже записали: «Комитет контроля имеет право созыва всех членов общества».

Затем члены исполнительного комитета распределяли между собою обязанности, а это дело серьезное, требующее времени.

Наконец, все необходимое сделано, общество создано и граждан призывают вступать в его члены. Вносят по-жертвования, — как только наберется круглая сумма, ее отправят пострадавшим.

И вдруг комитет контроля решил провести ревизию.

При проверке счетов оказалось, что большая сумма истрачена на канцелярские принадлежности. Тут же, разумеется, провели собрание. Руководство было ниспровергнуто; опять споры, опять скандалы.

Возобновились переговоры по ночам и бесконечные собрания.

Прошло больше года; много собраний провели за это время, не раз приходили к общему согласию, но сумма не округлялась.

И вот кто-то, так, между прочим, за кружкой пива предложил:

— Давайте пошлем, что собрали, и дело с концом! На кой черт нам это общество?.. Подай-ка еще кружечку!.. Ей-богу, нужно отослать! Лучше и не придумать! Валяем дурака столько времени, кричим, ругаемся, а хоть бы знали, за что!

— Твоя правда, — поддерживает другой. — Соберемся как-нибудь и обсудим все.

— Тогда давайте встретимся поскорее, обсудим, решим и покончим с этой волынкой! — говорит третий.

— Я завтра не могу! — объявляет четвертый.

— Зачем же завтра?! Встретимся как-нибудь и договоримся, когда собраться. При встрече и назначим день для собрания! — говорит пятый.

— Да и сейчас могли бы! Ведь мы все в сборе! — предлагает шестой.

— Э, нет, брат, так не пойдет! Для этого нужно специально собраться, а не так лишь бы отделаться!

Много времени прошло с тех пор. Сумма все еше не округлилась; свергали старое и выбирали новое правление; хлопотали о роспуске общества, договаривались, ссорились, мирились; члены общества уже устали, успокоились и почти забросили дела: взносы не поступают, выборов не производят, кассу не проверяют. Правда, общество помощи пострадавшим еще не распущено официально, но на самом деле оно не существует, нет его! И руководство уже не руководство и члены — не члены. Иногда во время ссоры кто-нибудь крикнет:

— Пусть не забывается, попросим вот отчитаться в общественных средствах!

На том и успокоятся.

О наводнении почти забыли. Крестьяне из тех мест, где было наводнение, оправились. А некоторые даже присылали приношения обществу помощи пострадавшим от наводнения и писали: «Мы сами испытали это бедствие, когда вода заливает поля и уносит посевы, потому мы посылаем…» И так далее.

А потом и провинциальные комитеты начали один за другим присылать в адрес общества деньги, собранные ими. Откликнулись и газеты.

— О чем это они? —- удивлялся председатель исполнительного комитета.

— Новое наводнение, должно быть?!

— А бог его знает!

— Да ведь не дураки же люди, чтобы посылать в пользу пострадавших от наводнения, которое было четыре года тому назад! Даже пострадавшие забыли об этом, а некоторые и сами шлют пожертвования.

Для многих это явление осталось загадкой. А на самом деле все очень просто.

Ведь это же сербы! Они должны были основательно все обсудить, договориться, а для этого нужно время! Не зря ведь сказано: «Уговор совершил, так и дело порешил».

 

Источник: Доманович, Раёдое, Повести и рассказы, Государственное издательство художественной литературы, Москва 1956. (Пер. М. Егоровой)

 

Рассказ написан в 1901 году, в сатире высмеиваються разного рода «благотворительные» мероприятия, часто организовывавшиеся в кругах белградского «вышего общества» и широко популяризуемые правительственной печатью. Весьма вероятно, что Доманович здесь высмеивал и так называемые «Калимегданские гуляния», которые были проведены летом 1897 года под покровительством королевы Наталии (матери короля Александра Обреновича). Ж. Живанович в «Политической истории Сербии» пишет об этом: «Гуляния эти начинались с середины дня. Развлечения, аттракционы, длившиеся при ослепительном освещении до глубокой ночи, имели целью сбор денежных средств, которые вместе с пожертвованиями, принимаемыми до этого комитетом под председательством митрополита Михаила, должны были быть распределены среди населения, пострадавшего прошлой осенью от наводнения». После этих гуляний в дворцовом парке был устроен банкет, на котором «Сельскохозяйственное общество» вручило королеве Наталии памятную грамоту «о светлых днях милосердия».