(Предыдущая часть)

Савва чувствовал себя после посещения его преосвященства, вернее его высокопреосвященства, разбитым и уничтоженным. Чтобы хоть немного ободриться и освежить душу, он зашел в Соборную церковь. Став в уголок, он долго и горячо молился. Когда освеженный молитвой Савва уже направлялся к выходу, двери неожиданно открылись и в церковь ввалился митрополит с двумя попами. Не заметив Саввы, который остановился у клироса, они прошли в алтарь. Через некоторое время оттуда донесся запах жареного мяса, звон бокалов, а потом кто-то заголосил:

У моего милого сапоги гармошкой!

Савва оторопел, но он удивился еще больше, когда поднялся шум и послышались удары — настоящая драка. Святой заглянул в алтарь, и что же он увидел! Два попа, вцепившись друг другу в волосы, дрались рипидами, не поделив приношения прихожан, а митрополит по-отечески взирал на эту сцену, попивая вино из дарохранительницы.

— Что вы там затеяли, скоты? — елейно спросил митрополит, а присутствовавший при драке архимандрит произнес проникновенные слова, которые протоиерей Алексий запечатлел потом на страницах «Христианского вестника»:

— Дубинка им нужна, ваше высокопреосвященство!

Рыдания подступили к горлу святого, и он бросился бежать из божьего храма, ибо митрополит архипастырски обругав драчунов и стукнув одного из них чашей по голове, смиренно сказал:

— Вон отсюда, паразиты!

«Какая же это вера, если он бога не уважает!» — думал Савва, направляясь к Высшей женской школе. Он решил сразу же написать письмо богу с просьбой об отставке и возвращении в рай.

—  Чем я согрешил перед тобой, господи, что ты погнал меня из рая в этот ад?! — в отчаянии вопрошал святой.

С замирающим сердцем переступил он порог канцелярии, боясь нового скандала.

Три наставницы отдыхали, покуривая сигареты; перед ними стояли рюмки с коньяком.

Они поздоровались с Саввой, и одна из них завела разговор:

— Вы были в Швейцарии, господин директор?

— Нет, никогда! — ответил святой.

— Ах, боже мой, как бесполезно вы провели свою жизнь. Вот уж чего я не понимаю. Прожить так долго и не побывать в этой просвещенной, культурной стране!

— Видите ли, у меня и в Сербии было достаточно хлопот: я строил монастыри, распространял просвещение и утверждал веру православную в народе! — пробовал защищаться Савва.

— Эх, все это пустяки, сударь мой, сущие пустяки! Швейцария с ее окрестностями, культурой и порядками — вот ради чего стоит жить, только ради этого! Все мне здесь надоело и опротивело. После того общества попасть в это болото — это страшно, просто страшно. Никто меня здесь не понимает, не с кем словом обмолвиться. Иногда такая тоска охватывает, что сердце сжимается, а слезы так и катятся из глаз. Швейцария, только Швейцария! — заключила ученая дама.

— Трудитесь в своей школе! — заметил на это святой.

— Нет, не работается мне, да и незачем. Я преподаю не из нужды, а чтобы развлечься. Сердце и душа мои там, в горах Швейцарии, в том образованном обществе. Вам не понять меня, и, видит бог, никто меня не поймет. Понять меня мог бы только человек с возвышенными европейскими взглядами на мир, но не вы.

— Замуж ее надо выдать, господин директор, тогда она по-другому заговорит! — заметила одна из преподавательниц, толкнув свою соседку.

— Ах, как плохо вы меня знаете! Никогда, никогда этого не будет. Я выйду замуж? О, сохрани меня бог! Превыше всего я ценю свою свободу. Мужчины, о каком я мечтаю, не найти в этом обществе. Неужели я могу выйти замуж за обыкновенного чиновника, за простолюдина? Никогда! Я хочу жить со своими идеалами и наслаждаться свободой.

Святого смутили эти слишком современные рассуждения сербской девицы. Он хотел возразить, но не подыскал ничего подходящего для данного случая.

— Ох, нехорошо так говорить! — начал он поучать по старинке.

— Ха, ха, ха! — скорчив презрительную мину, расхохоталась ученая девица.

— Нехорошо! — повторил Савва.

— Вы не галантны и не умеете обходиться с образованной дамой. Вот она, Сербия! Я должна здесь прозябать! Ах, боже мой, это ужасно, тяжко, страшно! Швейцария, только Швейцария! — злобно отчеканила девица.

Савва смутился еще больше.

— Вам не переубедить ее! — с ехидством заметила другая.

— Я хотел только напомнить о долге матери, хозяйки и сербки! — тихо ответил святой.

— Об этом вы расскажите своему покойному батюшке, а не мне! Это, господин директор, сказочки для детей, а не для эмансипированной дамы! — снова затараторила поклонница Швейцарии.

— Думается мне, что вы ошибаетесь!

— Охо, хо! Так-так… прекрасно! Я ошибаюсь, а вы правы?! Ха, ха, ха!.. Вы правы! Замечательно!.. А знаете ли вы, что с вашими понятиями вы не годитесь для занимаемой вами должности. Обязанности хозяйки! Вы мыслите средневековыми понятиями. Тогда роль женщины была ограничена домом, а сейчас, как вам известно, все обстоит иначе. Теперь женщина равноправна с мужчиной. Женщина должна принимать участие во всех общественных делах, во всех, понимаете? Так же, как и мужчины. По вашему, я должна купать детей, варить обед, а вы, мужчины, будете заниматься политикой, участвовать в выборах, писать книги, занимать государственные посты, ездить на охоту, кататься верхом, посещать кафе! Этого бы вы хотели?! Чем я, скажите на милость, отличаюсь от мужчины? Я преподаю, интересуюсь политическими событиями. Мужчины могут курить, а мы нет? По какому это заморскому закону?! Мне это непонятно. Я не курю только потому, что мне не хочется, но стоит мне захотеть, и уж поверьте, я не посчитаюсь с чужим мнением. Культура поставила меня на одну доску с мужчиной! Я не какая-нибудь забитая крестьянка, которая только и делает, что моет горшки, — так и сыпала ученая девица, каждое слово сопровождая жестикуляцией.

— Ты вполне права! —согласилась ее подруга.

— Совершенно верно, я тоже согласна! — прибавила третья.

— Ах, Швейцария, Швейцария!

Насколько туго приходилось святому Савве в его новом положении, видно из его письма, адресованного в рай святому Петру. Письмо это не попало в руки адресата, ибо почтальоны не знали, где находится рай. Им подчас неизвестно местонахождение Обреновца, не говоря уже о каком-нибудь пункте вне земного шара. Обычно они пишут: «Возвращается за ненахождением адресата», Савва не допускал мысли о том, что в раю могут не знать святого Петра, райского ключника. А впрочем, всяко бывает. Быть может, фузионисты сорвали выборы и в наказание бог посадил его на пенсию, после чего он вынужден был переселиться по бедности в какой-нибудь глухой городишко.

Благодаря всему этому письмо попало к нам в руки и мы можем привести его целиком. Вот оно:

«Дорогой Петр,

Я терплю здесь такие муки, каких не пожелаю ни живому и ни мертвому. Чудная это страна. Не будь я сербом, я с удовольствием посмеялся бы над всеми несуразностями, но у меня от них сердце разрывается. Одно нелепее другого в этой стране, а митрополит хуже всех.

Плакать хочется, когда его видишь. Он глупее всех! Удивляюсь, по правде сказать, как все это допускает господь? Почему издевается он над этим народом и этой страной? Сейчас опять спорят из-за этих дьявольских пушек, просто ужас. Я не могу больше выдержать и убегу отсюда, даже если бог казнит меня и всыплет мне пятьдесят горячих. Ну, а женщины здесь форменные чучелы. Стыдно на улицу выйти. Придешь на Калемегдан подышать свежим воздухом, но вынужден затыкать нос из-за отвратительных запахов. Все разодеты богато, роскошно, хотя все по уши в долгах. Не разберешь, кто из них какого сословия. Задерут юбки и вертятся как Рахиль, у которой, помнишь, были шашни с Лукой? Кстати, что с ней стало? Ты подразни там Луку немного.

Здешние женщины ни о чем не думают, словно они не сербки. Это было бы еще простительно тем женщинам, которые выполняют обязанности хозяйки и матери, но как посмотришь, что вытворяют наставницы Высшей женской школы, зарыдать хочется. Редко кто из них серьезно относится к своей деятельности.

Я с ними справиться не могу… Сегодня я подробно сообщил обо всем богу и просил его определить меня на пенсию или дать возможность вернуться обратно, так как в Белграде, помимо всех прочих глупостей и гадостей, невозможно жить из-за дороговизны. Я просто голодаю, поверишь ли мне? Если так и дальше будет, то придется мне влезть в долги.

Женщины здесь странные. Они удивляются моим понятиям, а я их не понимаю. Многие настолько раздражительны, что невозможно с ними разговаривать. Одна чуть мне глаза не выцарапала. И из-за чего? Из-за пустяков, брат, поверь! Надо, говорю ей, приучать учениц к труду, а она как подскочит да закричит: «Вот еще, хорош резон!»

— Труд и труд; уметь готовить и стирать, шить и вязать — все это необходимо хозяйке, не сидеть же ей, закинув ногу на ногу… — начал было я, но они завизжали и налетели на меня, словно осы:

— Разве мы готовим кухарок и уборщиц, а не образованных девушек? Это безобразие! — загалдели они.

— Ах, старый черт!— крикнула одна.— Поглядите на него, он, видно, считает нас судомойками, — и набросилась на меня. Чуть глаза не выцарапала, едва палкой отбился от нее. Никогда никого не ударял, а тут, брат, прщрлось, да простит мне господь.

Вот, дорогой мой Петр, — жаловался святой Савва, — видишь, как я здесь мучаюсь. Если бог не снизойдет к моей просьбе, я все равно сбегу отсюда. Сходи к нему, пожалуйста, покажи это письмо, объясни мое положение и замолви за меня словечко. Если богу угодно было меня наказать, то уж большего наказания не придумаешь. Пусть пошлет сюда Параскеву или Магдалину, кого угодно, только бы мне избавиться от этой напасти. Я иду в канцелярию, как на виселицу. Ждешь каждую секунду, что какая-нибудь наставница исцарапает тебя, как кошка».

Так жаловался и негодовал святой Савва в письме к своему другу святому Петру. Через несколько дней он сбежал из Сербии.

(Далее)

(Предыдущая часть)

Чего же мог добиться святой Савва в такой компании? На основании докладной записки тупоумных филологов Главный совет по делам просвещения вынес решение, что у Саввы нет достаточной подготовки для столь важной должности. Об этом сообщили Савве. Он тотчас телефонировал богу.

— Алло!

— Алло!

— Это канцелярия Саваофа?

— Кто у телефона?

— Савва.

— Что случилось, чадо мое? — спрашивает бог.

— Пропал я. Не признают здесь моей квалификации. Главный совет по делам просвещения отверг мою кандидатуру.

— Слушай, Савва. Познакомься-ка ты с кем-нибудь из членов Главного совета и напиши вместе с ним школьный учебник. Ну, например, по закону божьему или хрестоматию какую. Сразу же признают твою квалификацию. Не откладывай в долгий ящик… Ну, прощай, у меня заседание.

— До свидания.

Телефон звякнул два раза, и Савва отправился выполнять божий совет.

Он сделал так, как велел ему бог, и дела его поправились. Квалификация его была признана, к тому же святой недурно заработал. Мотай на ус, что говорят другие; учитывай, что к чему, и сразу все пойдет как по маслу.

Но когда все было улажено, поднялась шумиха в Высшей женской школе.

Крик, ругань, шум, — оглохнуть можно. Громче всех кричали те, которые взялись за преподавание из корыстных соображений и следуя моде. Жалованье свое они тратили на шляпки и туалеты. Они-то и возмущались больше всех этой «неслыханной дерзостью» — назначением директором самого передового учебного заведения старого монаха; в общество «остроумных и элегантных» дам с высшим образованием ввели какого-то неотесанного средневекового невежду!

О чем они могут с ним говорить?! Вот уж будет прекрасное времяпровождение!

Одним словом, позор, неслыханный позор!

Между тем святой Савва поднялся спозаранку. Ему предстояло приступить к работе, а он, как человек старой закалки, любил точность не меньше чем наши государственные советники. Сначала набожный Савва решил зайти помолиться и отстоять службу в церквушке святой Натальи и только потом направиться в школу. Он представил себе, как встретит в церкви учениц и наставниц, и заранее радовался, что услышит дорогие его сердцу церковные песнопения. Но едва подойдя к церкви, он понял, что жестоко ошибся. Ворота были закрыты, и нигде никакого признака жизни. На улице редкие прохожие, промелькнет рабочий в рваной одежонке, шатаясь, пробредут два-три запоздалых гуляки, пройдет пекарь, продавцы салепа[1] дудят в рожок и кричат низкими голосами монотонно и протяжно: «Са-алеп! Горячий, горячий!» Долго прогуливался святой взад и вперед, время от времени проверяя, не открыли ли ворота. Поговорил немного с пекарем, чтобы скоротать время, выпил два стакана салепа, что облегчило его кашель, но ворота все не открывались.

Подошедший с корзиной хлеба пекарь два-три раза с силой стукнул в ворота, нажал звонок, после чего появился, зевая во весь рот, косматый заспанный служитель и открыл ворота. Вместе с пекарем вошел и Савва.

— Разве никого еще нет из наставников? — спросил святой служителя.

— Никого, рано еще.

— Когда же они приходят?

— Так, без четверти восемь, в восемь.

— А когда начнется заутреня?

— Сегодня?

— Да, сегодня.

Парень удивленно посмотрел на Савву.

— Сегодня ведь среда!

— Да, среда.

— Так ведь все заняты, будни — что вы хотите? В церковь ходят по праздникам, и то дежурные, а не все.

Савва впал в уныние. Тяжело стало у него на душе, и он попросил открыть ему церковь. Но служитель открыл ее после того, как удостоверился, что посетитель — новый директор школы Савва Растко Неманич.

С благоговением вступив в церковь, святой вволю поплакал в утренней тишине. Облегчив душу, он опустился на колени, возвел очи горе и погрузился в молитву. Парень заглянул в церковь и, увидя Савву в таком положении, фыркнул от смеха.

Как только начали собираться наставницы, он поспешно сообщил им, что чуть свет, раньше пекаря, пришел новый директор и расспрашивал, когда приходят наставницы, когда начинается заутреня, а потом отправился в церковь и молится там до сих пор.

— Стоит на коленях, плачет и читает молитвы, — сказал в заключение служитель.

— Чтоб ему пропасть! — воскликнула одна преподавательница.

— Этого нам еще не хватало! — с отчаянием в голосе произнесла другая.

— Является на рассвете, словно пильщик дров! — сказала третья.

— Подумайте только, он хочет, чтобы мы поднимались ни свет ни заря, как фабричные работницы. Но это тебе не удастся, будь ты хоть стократ святой! — прошипела четвертая.

— Никогда он не увидит меня здесь раньше восьми. Я знаю свой предмет, свои часы и, кончив дело, иду домой, а он пускай хоть день и ночь торчит в своей церкви как сумасшедший, если ему это нравится, — опять начала первая.

— Ей богу, это просто издевательство! Он унижает наше достоинство!

— Это черт знает что! — провизжала пятая.

Подошла еще одна наставница, и шум усилился.

— К нам пожаловал новый директор!

— Правда? Где же он?

— В церкви.

— В церкви? Вранье! Что сегодня в церкви?

— Право же, в церкви. Притащился до свету, вместе с пекарем.

— Злился, что нас не было.

— Вот еще новости! Если ему, старому, не спится, так я сплю сладко. А что он делает в церкви?

— Плачет, говорят!

— Плачет, отчего это?!

Переглянувшись между собой, наставницы разразились хохотом.

— Пойдемте, посмотрим на него! — предложила одна из них.

— Что ты, он заметит!

— Нет, мы только вдвоем.

Две из них подкрались к дверям церкви. Сложив руки и подняв глаза к небу, на коленях стоял Савва и шептал молитвы, а слезы катились по его благочестивому лицу, жемчугом рассыпаясь по его длинной седой бороде.

— И правда, плачет, — прошептала одна из девиц.

Подтолкнув друг друга, они прыснули от смеха и убежали. В канцелярию они ворвались, хохоча до слез.

— Стоит на коленях и плачет, — едва выговорили они от смеха.

Все покатились с хохоту, и две другие наставницы побежали взглянуть на чудо собственными глазами. Скоро они все перебывали в церкви, а Савва, всей душой предавшись искренней молитве, и не заметил их.

Подкрепленный долгой молитвой, Савва, наконец, поднялся и направился в канцелярию.

— Тс-с! — зашипела одна из преподавательниц, делая остальным знаки прекратить смех и крик, — идет директор!

— Чего доброго, он и здесь начнет читать «Отче наш»?! — заявила одна, и все снова залились смехом.

Тихо, с кротким видом вошел святитель в канцелярию, поднял правую руку и тремя перстами благословил достойных христианок.

На благословение святого они ответили «большим реверансом», то есть троекратным приседанием. Затем каждая подошла представиться новому директору.

— Имею честь представиться, — начала первая, — я лиценциатка[2] философских, юридических и социальных наук.

Савва смутился, услышав такой странный титул, и не успел еще разобраться в его значении, как подошла другая преподавательница.

— Я окончила… университет, владею французским, немецким и английским языками, а получаю здесь, представьте себе, жалованье одинаковое с теми, кто окончил лишь Высшую женскую школу. Это несправедливо, и вы должны положить этому конец.

Святой смутился еще больше; вдруг откуда-то из угла послышался плаксивый возглас третьей преподавательницы:

— Пожалуйста, господин директор, не позволяйте им ругать и оскорблять нас. Нам прекрасно известны их знания.

— Все же есть некая разница, — пропищал кто-то.

— Есть, конечно, но только не в вашу пользу, — закричали другие.

— Ха, ха! Это ясно как день!

— Мы не мыли салат мылом! — опять вставила первая.

— К кому это относится?

— Сами знаете, кого это касается.

— Мы не кухарки.

— И в кухарки-то не годитесь.

— Мы не авантюристки!

— Ну уж это безобразие!

— Это вы безобразничаете!

— Ах, как это плохо — не получить домашнего воспитания!

— А еще наставницы!

— Ужасно, ужасно!

— От вас, простите, весь ужас!

— Ну, будет вам, дети! — начал было Савва, — вы ссоритесь, а нужно жить в любви и дружбе…

— Она первая начала.

— Она, она, я никогда не ссорюсь, это всем известно!

— Ты только и живешь ссорами!

— Известно, кто переругался чуть не с половиной своих коллег.

— С такими…

— Успокойтесь, чада мои! — начал опять святой.

Но его слова потонули в общем крике и спорах; сразу поднялся такой галдеж, что в ушах зазвенело.

Савва вышел. Он опять отправился в церковь и стал молиться о душах этих заблудших овечек.

Горько наплакавшись и усладив свою душу теплой молитвой, святой взял четки и вышел на воздух, дабы освежиться и телесно. Чудесное свежее утро и приятная зелень сада успокоили утомленного святителя. Он сел на скамейку и полной грудью вдохнул чистый утренний воздух. Между тем в школе начались занятия. Сквозь открытые окна классов до святого время от времени долетали отдельные фразы. Голоса, доносившиеся из ближайшего класса, заинтересовали его: говорили по-сербски, а понять он ничего не мог. Савва подошел поближе. Слушал, слушал, но так ничего и не понял.

— Чтобы вам легче было запомнить эти музыкальные знаки, условимся так: одна нота — это девушка, унисон — созвучие двух звуков — замужняя женщина, пауза — разведенная женщина, а для вдовы примера нет! — басом пояснял кто-то.

— Простите, господин учитель, — а что такое разведенная женщина? — спросила девочка из первого класса.

— Вы не знаете, что такое разведенная?

— Не знаем, господин учитель.

— А знаете, что такое девушка?

— Знаем!

— Знаете, что девушка может выйти замуж?

— Знаем!

— Ну, тогда понять нетрудно и это. Если девушка, выйдя замуж, не уживается с мужем, добивается развода с ним и возвращается к отцу, она называется разведенной. Понятно?

— Да!

— Вот и прекрасно. Теперь ты, малышка, скажи-ка, что такое разведенная женщина?

Девочка объяснила правильно. Но преподаватель, как и подобает образцовому педагогу, желая закрепить знания своих учениц, обратился с тем же вопросом еще к нескольким и только после этого удовлетворился результатами своего объяснения.

— Ничего не понимаю: ноты, девушка, разведенная, вдова, — задумался святой. Он безуспешно старался связать эти понятия. В это время мимо проходил служащий, и Савва спросил его:

— Что происходит в той комнате?

— Там господин учитель учит детей музыке и пению.

Поблагодарив, Савва приготовился послушать пение, но ничего похожего не услышал.

Продолжались все те же непонятные объяснения. Вместо желанного церковного песнопения Савва услышал такой разговор:

— Выйдите сюда ты, ты, ты… Так, теперь вас семеро. Ты, Милица, самая высокая, стань здесь; ты, Ружица, стань рядом… так; а ты, Даница, здесь! — преподаватель выстроил учениц по росту. — Теперь слушайте внимательно: вы представляете собой звуки разной высоты. Ты, Аница, — с, ты — d, ты — e, ты — f, ты — g; ты, Ружица, — а, а ты, Милица, — h. Теперь вы называетесь: c, d, e, f, g, a, h[3]. Запомните каждая свой звук, и когда я спрошу ваше имя, вы мне его назовете. Итак, внимание! Как тебя звать? — спросил он самую высокую девочку.

— Я, господин учитель, ученица первого класса Высшей женской школы, почтительно отрапортовала девочка.

— Вот тебе на! Кто тебя об этом спрашивает, в себе ли ты? Какая ученица, что за чепуха! Объяснил, кажется, хорошо, а она мелет неведомо что! Скажи мне, как теперь тебя зовут?

— Меня зовут Милица…

— Кто тебя об этом спрашивает, глупенькая?! — мягко и учтиво перебил девочку наставник.

— Вы же спрашивали, господин учитель…

— Я-то знаю, о чем я спрашивал и что объяснял, а вот вы ничего не поняли! — снова перебил он, разозлись.

— Подойди сюда, милая, скажи мне твое имя! — обратился педагог к Ружице.

— Ружица…

— Вот тебе раз!.. Как тебя зовут?

— Ружица.

— Не Ружица ты, а тупица!

— Я Ружица, господин учитель,— повторила девочка дрожащим от слез голосом.

— Срам! Не понять такого простого объяснения! Ну, вот ты, скажи как тебя сейчас зовут?

—  Меня сейчас зовут Даница.

— А дома как тебя зовут, дура?

— Даница.

— Ох, с ума можно сойти! Какая Даница? Ты теперь не Даница, а g! Ты сейчас ге, понимаешь, ге, ге, ге, дурная ты голова. Тебя звать просто и ясно — ге, а не Даница! Ге, ге, ге! Запомни, что ты ге! — вышел из себя наставник и схватился за голову.

— Вы спрашиваете, как меня зовут, я и говорю — Даница! А вы, вы… — захлебываясь от слез, твердила девочка.

Но вот наставник успокоился. Даница перестала плакать, и все продолжалось в том же духе.

— Итак, — сказал учитель, — запомните, как вас теперь зовут. И чтоб не было больше ни слез, ни криков! Я повторяю: ты — c, ты — d, ты — e, ты —f, ты — g, ты — a, ты — h. Хорошенько запомните свои имена! Ну-ка, Милица, скажи мне свое имя!

— Милица!

— О, глупое создание! Ты же h, а не Милица. Дурочка ты, а не Милица!

Опять слезы и вопли.

— Идите, и чтоб я вас не видел! — закричал учитель и, подобрав следующую группу, начал повторять объяснение.

В это время раздался звонок, и наставник, подхватив журнал, вышел из класса.

Святой нахмурился.

«Разве это пение?— подумал он. — Бог им судья. Мы тоже пели в старое время, но совсем по-другому. Что стало с этим миром? Кто слышал подобное пение? Кричали, ругались, плакали, таскали друг друга за косы, потом зазвенел звонок, крик и шум вырвались в коридоры, и все это называется пением?!»

Так удивлялся добрый святой, и было чему удивляться. Многие люди нашего передового XX века не смогли бы оценить подобного совершенства. Многим нашим современникам не пришло бы в голову, что плач и дерганье за волосы называется пением. Что же мог уразуметь Савва — человек со средневековыми понятиями?

Но что поделаешь, если все так быстро прогрессирует!

Во время перемены одни ученицы остались в классах, другие выбежали в сад.

Дети как дети, что с них возьмешь. Крик, смех, разговоры, беготня, случаются и ссоры, а то и небольшие драки. Эх, детские все забавы…

Наставницы, разумеется, не дети. Им, образованным и глубокомыслящим дамам, не к лицу детские выходки. Кто из них мог бы позволить себе выбежать в сад, скакать, кричать и хохотать. Что вы, что вы!

Они степенно выходят из классов и направляются в учительскую. Тут совсем другое дело. Тут можно и пошутить и обменяться колкостями, но все это интимно, между коллегами. Ученицы не должны знать об этом. Что позволительно взрослым, недопустимо для детей. Наставницы пьют кофе, курят — те, кто имеет такую привычку, разумеется, если при этом нет тех, с кем они в ссоре и которые могут насплетничать, и если нет мужчин, потому что мужчины, по их теориям, отвратительные и гадкие создания. Себя присутствующие, конечно, не относили к числу гадких и отвратительных.

Савва не рискнул снова войти в учительскую. Он боялся ссор и всякого зла, потому что не был уверен, что сможет достойно ответить на брань. Он — святой, бессмертный, но кто его знает, что может случиться: так лучше, как говорят, поостеречься. Кто в силах совладать с женщинами? Уж во всяком случае не он, отшельник, смиренный монах, которому не известны ни характер женщин, ни способы борьбы с ними.

Савва удалился в самую глубь сада, чтобы его не заметили, и смиренно ждал конца перемены. Но вот прозвенел звонок, и ученицы, толкая друг друга, бросились по своим классам. Когда занятия возобновились, святой стал размышлять, как ему выйти из этого мучительно трудного положения. Дело не шуточное, и посоветовать тут трудненько. Думал Савва, думал и решил, наконец, обратиться за советом к митрополиту Сербии. Да и к кому другому мог он обратиться, как не к своему коллеге и преемнику.

И Савва отправился в митрополию.

 (Далее)

 

[1] Салеп – широко распространненый на востоке горячий напиток из сушенных клубней ярышника.

[2] Ученая степень, средняя между степенью бакалавра и доктора.

[3] Латынскими буквами обозначаються высоты музикальных звуков.

(Предыдущая часть)

На следующее утро весь город уже знал о прибытии просветителя Саввы. Неожиданное появление Саввы каждый толковал по-своему, но никто не мог установить подлинной причины.

Два попа, близкие приятели митрополита, немедленно помчались к нему известить о прибытии святого.

— Да, плохи наши дела! — промолвил его высокопреосвященство.

— Хуже и быть не может! Всех нас побреет! — хором заключили попы.

Митрополит — черт знает какой по счету — весьма забеспокоился. Первое что пришло ему в голову: «Савва метит на мое место». Да и что другое мог он подумать?

Отправив попов, митрополит взял зеркало и стал внимательно разглядывать себя. Стараясь придать своему лицу благочестивое выражение, он вращал глазами, тер нос, рассматривал бороду и лоб.

Борода оказалась недостаточно седая, а нос выдавал его с головой. Надо действовать! Натолок он поскорей серы, зажег ее и стал окуривать бороду. Окуривал до тех пор, пока не начал задыхаться от серного дыма. Затем выжал в чашку несколько лимонов и окунул туда нос, дабы придать ему хоть какую-то святость. И опять огляадел себя в зеркало, поправил одежду. Он тщательно осматривал себя то вблизи, то издали, но увы, все было не так, как ему хотелось. Не святой, а черт знает что. Да простит меня бог, но он походил больше на заспанного музыканта из механы, чем на священное лицо.

Мучаясь и досадуя, митрополит позвонил своему секретарю.

— Ты слышал, — обратился он к нему, стараясь говорить усталым, мягким голосом подвижника, — прибыл нам святой Савва. Ясно, что он всячески постарается дорваться до моего места, а тогда и тебе брат, крышка. Надо оповестить всех, что я болен и никого не принимаю. А ты, друг мой, отправляйся в город и проследи, где Савва бывает, с кем встречается, что говорит. При случае побеседуй с ним, постарайся выведать у него все как ты умеешь, и доложи мне. Мы должны действовать решительно, если хотим сохранить свое положение. Это во-первых, а во-вторых: сейчас же пошли в «Вечерние новости» заметку, в которой распиши о моих познаниях и о том, что никто не сможет меня заменить. Неплохо было бы, чтобы отец… моя правая рука, срочно написал брошюру под названием: «Злоупотребления святого Саввы в Студеницком монастыре»[1].

Секретарь удалился выполнять остроумные поручения своего владыки, а его преосвященство опустился в кресло, изнемогая от усталости и страха. Позвав слугу, митрополит приказал подать себе пол-литра коньяку для храбрости и поднятия духа.

После того как митрополит вкусил вторые пол-литра, от страха не осталось и следа, напротив, он почувствовал прилив воинственности. Вспомнив о Савве, он заскрипел зубами, обругал Христа-бога, вынул револьвер и угрожающе пробормотал:

— Вот что нас рассудит!

Затем повалился на диван и заснул тихим, спокойным, архиерейским сном.

Паника охватила и профессоров университета. Приближались выборы профессуры, и они побаивались конкуренции.

Только наставницы Высшей женской школы ничего не боялись; им и в голову не приходило, что святой может быть их начальником, а ведь ни с какой другой стороны он не мог их интересовать. Он стар, прибыл с того света, и что хуже всего — монах; чем же он мог привлечь внимание наставниц Высшей женской школы?

Пока в Белграде судили да рядили по поводу появления Саввы, они по обыкновению спорили, сплетничали, скорбели о судьбах мира или усаживались вечерком вокруг круглого столика и, положив на него руки, призывали духов. Для многих воспитательниц будущих гражданок Сербии, матерей и хозяек, спиритизм — самое приятное развлечение. А почему бы и не так? Кто сильнее их ощущает горечь и бремя этого плохо устроенного мира, а к тому же, сохрани вас боже от этого, если они попали на отвратительную должность учителя? Наставница думает о том, как бы выйти замуж, а она должна задавать вопросы по грамматике или еще более глупые и выслушивать ответ ученицы, что существительное «кость» изменяется по третьему склонению. К черту и кость и грамматику, кому это нужно?

Разумеется, звонок в конце урока — бальзам для ее души. Она бежит в учительскую, — кому хочется разговаривать с этими желторотыми, это ведь так неприятно, так надоедает; это к лицу прислуге, гувернантке, но не женщине с возвышенной душой и университетским образованием.

Но вообразите, как приятно после школы сесть вокруг «столика».

Столик начинает стучать, а девицы громко хохотать.

— Кто ты, объявись!

Тишина.

— Это ты?

Тишина.

— Или ты? — называют они имена.

Столик пошатнулся.

— Он, смотрите, о, о, о! Он, ясно он! Молчите, спрашивайте по порядку. Ты начни первая! Нет… постой… Нет, ты спрашивай за всёх…

— Подождите же. Когда она выйдет замуж, через сколько лет?

«Тук, тук, тук!»

— Через три… Ура!.. Ха, ха, ха! Поздравляем!

— Фу, боже ты мой! Врет ведь все! За нос только водит!.. Спроси за кого…

Начинают гадать: за этого, за того, за третьего?

Столик молчит,

— В Белграде он?

Столик наклоняется.

— Он чиновник?

Молчание.

— Торговец?

Столик наклоняется.

— Ах, торговец! — Поднимается хохот, визг.

Так продолжается до тех пор, пока все не расспросят о своих женихах, а потом переходят на другие, не менее важные темы.

— Отгадай, сколько мне лет.

«Тух, тук, тук,— отсчитывает столик, доходит до двадцати пяти и продолжает дальше, — тук, тук… тук!..»

— Да остановишься ли ты, наконец, чтоб тебе пусто было.

— Ты же его толкаешь!

— Нет, ей богу нет!

— Плохо гадает!

Потом расспрашивают столик о том, сколько кому суждено прожить, и под конец задают разные пикантные вопросы.

Приходит время ужинать, и они расходятся, думая каждая о том, что предсказал ей столик. Одни довольны, другие грустны и озабочены, и как ни убеждают они себя, что верить этому нельзя, все же их томят сомнения и предчувствия.

Если наставницы не призывают духов, то гадают на картах.

— Тебя любит брюнет… Но на твоем пути какая-то блондинка, богатая вдова… Тебе предстоит дальняя дорога…

Понятно, что такая духовная пища куда приятнее школьных занятий и наставлений детворе об обязанностях матери, хозяйки, воспитательницы. Эти дурацкие затеи благотворно действуют на их слабые, больные нервы.

Тем временем Савва явился с документами в министерство просвещения и попросил определить его на должность, согласно божьему указу. Не зная современного устройства Сербии, он и представить не мог, сколь сложна эта процедура. В министерстве Савве сказали, что прежде всего нужно написать прошение и приложить к нему свои документы с соответствующей гербовой маркой. Савва точно все выполнил. Его прошение зарегистрировали и направили на утверждение в Главный совет по делам просвещения. А уж Совет по делам просвещения всем нам хорошо известен. Он никак не соответствует своему назначению. Причина этого весьма проста.

Сербы делятся на две категории. К первой категории относятся люди, знающие и понимающие свое дело, но не желающие работать; это люди разочарованные и отчаявшиеся. Ко второй категории принадлежат люди, которые ничего не знают, но, пользуясь бездеятельностью умных и знающих, усердно трудятся. Понятно, что последние работают так, как им заблагорассудится. И тогда уже мало пользы от того, что умники с болью в сердце замечают, как на их глазах совершаются глупости и безобразия. Примерно так обстоит дело и в Главном совете по делам просвещения. Умные и знающие люди не хотят там работать, а если по случайности и занимают какую-нибудь должность, то не являются даже на заседания Совета. Но как ни вертись, а кто-то должен все-таки работать, и вот тогда приглашают тех, кто желает трудиться, но ровно ничего не знает.

Итак, Главный совет по делам просвещения состоит из филологов, которые всю жизнь занимались только тем, что портили сербский язык и писали глупейшие исследования, и из педагогов, которые, должно быть, действительно свалились с луны. При чтении составленных ими школьных программ не знаешь, плакать, смеяться или просто вопить от ужаса, а книги, рекомендуемые ими для молодежи, за редким исключением нельзя взять в руки. Распределив между собою обязанности, они чаще всего сами пишут книги, сами же их рекомендуют, а милое и доброе государство позволяет их печатать и платит большие деньги за бездарные труды. Один из них «нарвал цветочки милым деткам», другой «составил сборничек», третий «написал учебничек» — так, красиво и разумно используя свое положение, они помогают «себе и друг другу».

К своему несчастью, святой Савва не являлся членом Главного совета по делам просвещения, не было у него и знакомых в этом высоком учреждении. Именно в связи с этим возникли большие споры насчет квалификации святого.

— Отсталый человек! — говорили одни.

— Нет у него педагогической подготовки!

— И филологической нет!

— Хоть бы составил какой-нибудь сборничек с пользой для детей.

Не было у Саввы и политических друзей. Он не фузионнст, не независимый радикал, хотя в газетах приверженцы обеих партий называли его «другом». «Наш друг, господин святой Савва Неманич прибыл…» и т. д. Один епископ провозгласил, что Савва разделяет идеи партии «крестьянского единства»[2].

А без политических связей и высоких рекомендаций у нас в Сербии ровным счетом ничего не добьешься. Даже простой швейцар, нанимаясь на работу, должен принести целую кучу рекомендаций. И как вы думаете от кого? От государственных советников, от председателя Совета министров, от митрополита, тетки министра, от народных депутатов, министров, от двоюродного брата министра и т. д. Из-за рекомендации подчас разгорается борьба лагерей, ломаются копья, возникают затруднения в деятельности той или иной политической группировки.

Наше кустарничество, все эти многочисленные политические балаганы и лавочки довели нас до полной слепоты. На политической ярмарке громче всех кричат подлецы, их крик заглушает голоса честных людей. При этом каждый норовит силой затащить тебя в свою лавочку:

— Сюда, сюда, здесь цвет общества! Зайди, посмотри и останешься здесь!

Тут толкутся продавцы политических акций, ибо продавать акции значительно выгоднее, чем покупать и перепродавать овечьи шкуры; здесь и поставщики разных товаров, и охотники за высокими чинами и положениями, — и все они неистово кричат, вопят, расхваливают свои партии и группировки, задирают друг друга. Страшно пускать Савву в эту толпу политических барышников. Но и без этого не обойтись!

У нас политика и политические партии вершат всем. Из политических соображений у нас любого могут превратить в умного, гордого, известного, выдающегося. По политическим соображениям Марко или Янко провозглашаются учеными, и попробуйте-ка оспорить их ученость; из политических соображений тот или иной становится профессором университета, а понадобится — и членом Академии наук.

— Пусть будет у нас там свой человек! — говорят в подобном случае.

Стыд и срам! А этот «свой человек» входит в политическую партию лишь ради выгоды, чтобы получить министерский пост. Как только меняется ситуация, он тотчас отказывается от своих «твердых убеждений».

Иначе, как можно объяснить печальный факт развала нашего высшего учебного заведения — университета. Там были такие деятели, которые по своим способностям больше годились в прасолы, чем в профессора. А были, наконец, и такие, которые что-то делали, но было бы гораздо лучше, если бы они совсем ничего не делали.

А Академия наук! Ох, бедная наша наука! Иностранец при виде наших бессмертных академиков может усомниться в том, что Сербия находится в Европе, а не в Центральной Африке. Академия — вопиющий образец нашей слепоты и глупости. Ученые мужи, вернее люди, лишь именуемые так, принесли науке столько же пользы, сколько волы, или даже меньше, ибо волы не срамили науку. Литературные труды многих из них, кроме квитанций и векселей, не отличить от школьных сочинений. Вот до чего мы дошли!

(Далее)

 

[1] Монастырь Студеница построен в 1191 году на реке Студенице.

[2] Имеются в виду партии и политические группировки того времени. В 1903 году руководство двух буржуазных партий образовало фузию (объединение) и составило коалиционное правительство. Независимый радикал – член независимой радикальной партии, организовавшейся в 1901 году из левого крыла радикальной партии. Партия крестьянского единства – реакционная буржуазная партия начала ХХ века.