(Предыдущая часть)

Утром собрались все, кто отважился пуститься в далекий путь. Более двухсот семейств пришло в условленное место, лишь немногие остались сторожить родные очаги.

Тяжко было смотреть на этих нечастных, вынужденных горькой судьбой бросить край, где они родились, покинуть могилы своих предков. Их осунувшиеся, испитые лица опалены солнцем, длительные страдания, безысходное горе наложили отпечаток на весь их облик. Но в это утро в их глазах впервые сверкнул луч надежды, омраченный, правда, тоской по родине. Вон у того старика уже катятся слезы по морщинистому лицу, вздыхая, он сокрушенно покачивает головой, полный неясных предчувствий. Куда более охотно остался бы он здесь и, претерпев все мучения, сложил свои кости на этой круче, не пускаясь на поиски лучшего края; многие женщины в голос причитают, прощаясь с усопшими, могилы которых остввляют; мужчины, боясь расчувствоваться, прикрикивают на них: «Чего же вы хотите? Чтоб мы и дальше голодали в этом проклятом крае и жили в каких-то норах?» Но они и сами с радостью, если б только это было возможно, захватили бы с собой весь этот проклятый край, все эти бедные лачуги.

Шум и гам, как всегда при скопище народа. Возбуждены и мужчины и женщины, да и детишки, устроившиеся у матерей на горбу, подняли крик; по-своему взволнованы и животные. Их, правда, маловато изредка увидишь то коровенку, то тощую с большой головой и толстыми ногами взлохмаченную клячу, нагруженную какими-то одеялами, сумками, мешками. Бедное животное сгибается под тяжестью, но держится из последних сил, а то и заржет порой. Эти ведут за собой навьюченного осла; ребятишки тащат на поводках собак. Тут, разумеется, и разговоры, и крик, и ругань, и причитания, и плач, и лай, даже какой-то осел подал голос, только вождь не произнес ни слова, будто вся эта суматоха его совсем не касается. Истинный мудрец!

Он продолжает сидеть, понурив голову, молчит и думает, разве что сплюнет изредка — и это все. Но как раз поэтому популярность его до того возросла, что уже каждый готов был, как говорится, броситься за ним в огонь и воду.

— Эх, и повезло же нам найти такого человека, — с гордостью скажет кто-нибудь, почтительно глядя на вождя. — Пропали бы мы без него. Что за ум, братец ты мой! Только вот молчит, слова еще не промолвил!

— А что ему говорить? Кто много говорит, мало думает. Мудрый человек, понятно, не только молчит, но и думает о чем-то!.. — прибавит другой с неменьшим почтением.

— Да, не так-то легко вести за собой столько народу! Тут есть над чем подумать, если уж принял на себя такую обязанность, — опять вступится первый.

—

Но пора в путь. Подождали немного, не надумает ли еще кто присоединиться к ним, но так как желающих не оказалось, решили не медлить больше.

— Так как, двинемся? — спрашивают вождя.

Он молча поднялся.

Вождя тотчас окружили самые отважные, чтобы в случае несчастья быть рядом с ним и охранять его от всяких опасностей.

Попрежнему хмурый, не поднимая головы, вождь двинулся вперед, с достоинством помахивая перед собой палкой, и толпа тронулась за ним, прокричав несколько раз: «Живео!» Вождь прошел еще несколько шагов и налетел на забор возле здания общины. Тут, конечно, он остановился, остановилась и толпа. Вождь отступил немножко и два-три раза ударил палкой по забору.

— Что делать? — спрашивают его.

Молчание.

— Как что делать? Разбирай забор — вот что делать! Видишь, человек показывает палкой, что нужно делать! — закричали те, что были возле вождя.

— Вон ворота, вон ворота! — кричат дети и показывают на ворота на противоположной стороне.

— Тсс, тихо, дети!

— Господи боже, что же это делается! — крестятся женщины.

— Молчите, он знает, что нужно. Давайте разбирать забор!

В одно мгновение забор растащили, словно его и не бывало. Прошли.

Не успели сделать и ста шагов, как вождь забрел в заросли терновника и остановился. С трудом выбрался он обратно и принялся ударять палкой по земле то вправо, то влево. Все встали.

— Что там опять? — кричат задние.

— Пробиться надо через терновник! — предлагают те, что окружают вождя.

— Вон дорога! Вон дорога за кустами! — кричат дети, да и взрослые, из задних рядов.

— «Вон дорога! Вон дорога!» — гневно передразнивают те, что возле вождя. — А вы знаете, куда он ведет, слепцы несчастные? Нельзя всем командовать. Он знает, где пройти лучше и быстрей! Вырубай кустарник!

Принялись вырубать.

— О-оох! — раздавались время от времени стоны тех, кому ветки ударяли по лицу или колючки вонзались в руки.

— Ничего, браток, не дается без муки. Можно и помучиться, если хотим своего добиться! — отвечают на это самые отважные.

После многих усилий пробились через терновник и пошли дальше.

Шли до тех пор, пока не натолкнулись на какую-то изгородь.

Ее тоже повалили и двинулись дальше.

—

Мало они прошли в тот день, преодолевая многие, правда более мелкие, препятствия, и это при весьма скудной пище: кто взял на дорогу сухого хлеба и немножко чего-либо к хлебу, кто только хлеба, чтоб кое-как заморить червячка, а у третьего и хлеба не было. Слава богу еще, что лето, нет-нет, да и найдешь по пути какие-нибудь дикие плоды.

Итак, в первый день прошли мало, но сильно устали. Большим опасностям не подвергались, и несчастных случаев не было. Конечно, при таком великом предприятии не обойтись без происшествий, но они считаются пустяками, например: какой-то женщине ободрало терновником левый глаз, и она приложила мокрую тряпку, ребенка ударило шестом по ножке — теперь он хромает и плачет, старик запутался в зарослях ежевики, упал и вывихнул ногу, ему привязали к ноге толченого луку, и он геройски переносит боль и отважно следует за вождем, опираясь на палку. (Многие, правда, говорили, что дед врет, будто вывихнул ногу, притворяется, потому что задумал возвратиться назад.) Наконец, мало у кого нет заноз в руках, не исцарапано лицо. Мужчины героически терпят, женщины проклинают час, когда пустились в путь, а дети остаются детьми, они, конечно, плачут, не понимая, сколь щедро будут вознаграждены эти мучения и боль.

К великому счастью и на радость всем с вождем ничего не случилось. Его, правда, очень оберегали, но все же — все же и везет человеку!

Остановившись на ночлег, помолились и возблагодарили господа, что первый день путешествия миновал счастливо и вождю их не причинено ни малейшего зла. Затем взял слово один из тех, отважнейших. Шрам от удара лозой рассекал его лицо, но он не обращал на это никакого внимания.

— Братья! — начал он. — Один день, благодарение богу, мы прожили счастливо. Нам нелегко, но мы должны геройски преодолеть все препоны, зная, что этот мучительный путь ведет нас к счастью. Боже милостивый, сохрани нашего вождя от всякого зла, чтоб и дальше он вел нас так же успешно…

— Если так пойдет, завтра я и второй глаз потеряю,— сердито проворчала пострадавшая женщина.

— О-оой, нога моя, нога! — завопил дед, ободренный ее замечанием. Дети неумолчно хнычут, ревут, и матерям едва удается утихомирить их хоть на время, чтобы расслышать слова оратора.

— Да, потеряешь и другой глаз, — вспыхнул оратор, — пусть оба потеряешь! Ничего не случится, если какая-то женщина потеряет за такое великое дело два глаза! Позор! Ты что, не хочешь счастья и благополучия своим детям? Хоть бы и половина нас погибла за это дело! Ишь ты, подумаешь, один глаз! Да на что тебе глаза, когда есть кому смотреть и вести нас к счастью? Уж не отказаться ли нам из-за твоего глаза да из-за дедовой ноги от нашего дела?

— Врет дед! Врет он, притворяется, чтобы вернуться назад! — послышались голоса со всех сторон.

— Кому, братья, невмоготу, — снова вступил оратор, — пусть вернется, а не стонет тут и не смущает других. Что касается меня, то я последую за этим мудрым вождем, пока жив.

— Все мы, все пойдем за ним, пока живы.

Вождь молчал.

Люди опять стали приглядываться к нему и перешептываться:

— Только молчит и думает.

— Мудрый человек!

— Посмотрите, какой у него лоб!

— И все хмурится.

— Серьезный!

— Храбрый, по всему видно.

— Храбрый, бог с ним, — забор, изгородь, кустарник — все сокрушил. Только постукивает палкой, нахмурившись, и ничего не говорит, а ты уж понимай, что к чему.

(Далее)

(Предыдущая часть)

Электрические фонари окутаны таким густым туманом, что свет едва пробивается; сырость, грязь — отвратительная погода. На улице редкие прохожие. Тодор заходит в каждый открытый трактир, каждому встречному рассказывает о своих злоключениях. Кто ему сочувствует, кто вволю потешается над ним. Таковы уж люди. Он останавливается перед закрытыми дверями домов, прислушивается: не блеет ли где ягненочек. Спрашивает всех стражников, всех прохожих. Какой-то господин с поднятым воротником идет задумавшись, — возвращается из театра. Тодор бросается к нему:

— Бога ради, не видел ли ты человека с ягненком и белой овцой?

— Иди ты к черту вместе со своей овцой. Знаю я твоих овец! Пастух я тебе, что ли?! — отрезал он сердито и пошел своей дорогой.

Так плутал Тодор всю ночь по белградским улицам. Заря застала его измученным телесно и душевно, в отчаянии, полного мучительных сомнений. Он потерял всякую надежду.

Не раз порывался он утопиться в Дунае, но в такие моменты в его душе вспыхивал слабенький луч надежды, что все еще может хорошо окончиться, не надо только отчаиваться, и он все ходил и ходил без конца.

Часов около одиннадцати судьба привела его к одному доброму человеку. Пожаловался ему Тодор, и тот дал ему хороший совет:

— Так что же ты здесь ищешь? Иди, братец мой, вот так прямо, никуда не сворачивай, подымешься на гору, а там спроси, где ипподром. Там рядом скотиной торгуют, там найдешь и того, с ягненком. Если он его еще не продал, договорись с человеком по-хорошему. Дай ему немного заработать, чтоб и он был, как говорится, доволен, и дело с концом! Убытки будут, но раз уж такой случай…

— Да ничего мне для этого не жалко, — начал Тодор.

— Но если он его продал, то узнай от людей, кто купил. Теперь на базаре нет ягнят, и легко можно узнать, кто купил этого единственного. Когда все разузнаешь, отправляйся на розыски. Думаю, кто бы его ни купил, все равно не зарежет до Николина дня. А теперь ступай, ни пуха тебе ни пера.

Поблагодарил Тодор этого человека, сказал, что ничего не пожалеет, лишь бы все хорошо кончилось, узнал, где он живет, и с окрепшей надеждой отправился на ипподром.

И Тодор нашел этого человека. Стоит он около телеги с дубовыми дровами, держит на руках ягненка, а какой-то хорошо одетый господин щупает его, торгуются.

— Эй, брат, подожди, не продавай! — заорал Тодор и бросился к ягненку.

— Это мой ягненок, я купил его, — отвечает тот равнодушно и, повернувшись к господину, добавляет: — Так, так!.. В это время года это совсем недорого.

Тодор рассказывает о своем несчастье, чтобы хоть как-нибудь умилостивить человека, купившего его ягненка. Но тот становится все более неприступным и равнодушным к его мольбам.

— Все это мне известно, братец, но ведь ягненка-то я купил, зачем же ты его продавал, если он тебе нужен?

— Отдам я тебе все твои деньги, только ягненка мне верни, а овца пусть тебе даром достанется.

Тот лишь усмехнулся, а Тодор прямо зашатался и почувствовал, как у него в ушах зазвенело.

— Еще десятку накину! — говорит Тодор чуть не плача и смотрит на него умоляющим, заклинающим, просящим взглядом.

— Никак не могу! — отрезал тот злобно. Он знал, что сейчас может вытянуть из Тодора сколько ему угодно, и хотел воспользоваться его несчастьем.

— Не могу, и все тут.

Тодор начал жаловаться людям и спрашивать, как ему избавиться от этой беды.

— Обратись в участок! — посоветовал кто-то.

Тодора точно озарило. Он быстро расспросил, где участок. Ему показали, он кинулся туда и рассказал квартальному, какая беда с ним приключилась. Тот с радостью ухватился за эту возможность показать свое рвение. На этом можно заслужить повышение, а об ордене и говорить нечего — орден за гражданскую доблесть обеспечен.

Квартальный, не теряя ни минуты, взял двух жандармов и побежал на ипподром. Там они нашли перекупщика.

— Так это ты, разбойник? Да знаешь ли ты, для кого этот ягненок? А?

Намяли бока ему жандармы и отняли ягненка.

— Верни ему его деньги, и пусть он проваливает!

Тот кланяется подобострастно, а Тодор на девятом небе.

Оставил Тодор овцу, подхватил ягненка на руки и в блаженном настроении направился во дворец. И увлекательные картины близкого счастья вновь замаячили перед его глазами. Тодор шел как во сне, и только наткнувшись на какой-нибудь столб или зацепившись за что-нибудь, приходил в себя и озирался.

Тодор явился к советнику. Жандарм ему сообщил, что советника нет, и поинтересовался, зачем он пришел. Тодор рассказал все по порядку.

— Э, да ты ведь запоздал, сейчас же три часа…

Жандарм объяснил ему, где можно оставить ягненка, велел прийти к пяти часам вечера и пообещал доложить советнику.

Словно гора свалилась с плеч Тодора. Он ушел ободренный, какой-то отдохнувший, будто целую ночь проспал на самой лучшей перине. Вернулся он в «Тетово», и перед его глазами стали проноситься картины его близкого будущего, одна прекраснее другой.

«Этот Дишко увидит еще, кто такой Тодор!» — думает он и улетает на крыльях фантазии далеко вперед. Он пошлет стражника за Дишко, тот испугается, а когда придет, Тодор выпятит грудь, кашлянет и воскликнет: «Где же это ты пропадал до сей поры?!» — «Да я, знаешь…» — мнется Дишко и комкает шапку в руках, а Тодор, разумеется, ставший после подарка королю и знакомства с ним первым человеком на селе, как загремит: «А поди-ка ты, Дишко, в тюрьму!» — «Пощади, Тодор!» — умоляет Дишко, а Тодор добавляет сквозь смех: «Э, Дишко, это тебе за колья для плетня, что ты обманом отнял. Ты думал, Тодор позабыл, да не тут-то было, братец мой, Тодор все помнит и за это в тьюрму сажает. Когда-то твоя сабля секла, я сейчас моя сечет».

Рассказал Тодор в трактирщику Спире о своей необычайной удаче. Обрадовался Спира, как он сам говорит, бог знает как, но и Тодор сам не свой от радости.

Опамятовался бедняга Тодор и заказал обед. Ест он, измученный, голодный, и выпивает, витая в своих сладких грузах, около полутора литров вина. И хоть не следовало бы, он все же задремал. Привык он по-деревенски рано ложиться и рано вставать, а тут и не выспался, и обегал столько, да вина выпил больше, чем следовало. Тодору к пяти часам к королю явиться надо, а он уронил голову на стол и заснул. Снится ему король, золотой карандаш, золотые стулья, большая золотая бумага, которую ему выдал король на получение места старосты «бессменно и до самого конца». А королева сварила кофеек и угощает его, а он говорит: «Спасибо, спасибо, пей сама, я только что выпил чашечку!» — «Нашел чем удивить,— говорит королева, — пей еще, бог с тобой, хоть ты и пил!» Тодор взял кофе, отхлебнул, поставил чашку на колени и разговаривает с королем об урожае. Вдруг его кто-то как тряхнет. Тодор проснулся, а над ним трактирщик Спира.

— В чем дело?

— К королю ты собирался идти?

— Да, да, а я, видишь, заснул! — отвечает Тодор и вскакивает точно ошпаренный. — Который же час?

— Ровнехонько шесть.

Тодора будто кнутом хлестнули. Бросился ои как угорелый вверх по Балканской улице. Туда он дорогу знает, там он, по его же словам, как у себя дома.

Было четверть седьмого, когда Тодор явился к советнику.

— Э, да ты опоздал! Нужно было раньше явиться. Король сейчас на заседании, приходи, Тодор, завтра, я о тебе доложу. Примут тебя, а потом отправляйся домой.

Огорчился Тодор, да что поделаешь, пришлось вернуться в «Тетово».

Вечером, поужинав кое-как, Тодор сразу лег спать, чтобы завтрашнему дню быть посвежее. Не легко небось с коронованными особами разговаривать.

Еще не занялась заря, а Тодор уже на ногах. По привычке заказал он горячую ракию и решил немного подождать, пока рассветет, а там, е божьей помощью, сразу же и во дворец.

Выпил он горячую ракию, поговорил с крестьянами, со Спирой, рассказал, куда идет,— это им внушило большое уважение, и стали они смотреть на него с благоговейным почтением. Спира даже предложил выпить еще по одной — прибавит, мол, красноречия в разговоре с королем, и Тодор охотно согласился. Выпили они еще по одной, и уже около семи часов Тодор отправился к королю. Не желал он больше запаздывать. Сначала пошел к советнику, но там все было закрыто и никого не было видно. Не растерявшись, Тодор направился к главному входу, но стража преградила ему дорогу. Его не впустили.

Напрасно Тодор рассказывал обо всем, уверял, что сам король хочет его лично видеть, стража осталась глухой ко всем его доводам.

Испробовал Тодор все возможные средства, но ничего не помогло. Вышел он на середину улицы и стал в окна заглядывать — никого не видно. Хоть бы хозяйка показалась или кто-нибудь из домашних, но нет никого, ни живой души.

Потеряв всякую надежду, Тодор решил вернуться в свое село. «Короля, должно быть, дома нет, — рассуждал он, — я опять опоздал. Встал человек рано и пошел по своим делам, час-то который уже, а я со Спирой просидел, горячую ракию распивал. Так мне и надо. Пропал я теперь!»

И Тодор ушел разбитый, с тоской на сердце. Завернул по пути к Спире, попрощался с ним и направился на вокзал. Поезд уходил в половине девятого. Как раз во-время. Взял Тодор билет, сел в вагон третьего класса, паровоз засвистел, и поезд тронулся. Растревоженный Тодор глядел в окно, и все, что с ним случилось за эти дни, казалось ему сном. Он поставил крест на своих мечтах и надеждах. Пост сельского старосты и палица, олицетворяющая власть, не привлекали его больше. Непонятный страх овладел им, и единственным его желанием было избавиться от нависшей беды. Пусть идут к черту и овца и ягненок, пусть все провалится в тартарары, лишь бы только то, что кажется ему теперь удивительным сном, закончилось благополучно.

— Предъявите билеты! — крикнул кондуктор и потряс за плечо погруженного в свои думы Тодора.

— Я, знаешь ли, был в Белграде, отнес королю барашка, и со мной, понимаешь, случилась неприятность, а сейчас, как говорится…

— Билет, приятель!

— А, билет… Вот! Да, так вот, понимаешь, я как раз и говорю Спире…

— Билеты предъявите! — кричит кондуктор, проходя дальше.

«Чудной народ!» — думает Тодор, глядя ему вслед.

С ближайшей к своему селу станции Тодор направился домой… Предстояло ему часа два ходу, не меньше. Мутное, слезливое небо, туман, нависший над лесом и долиной, размытая дорога. Вороны пролетают, шурша крыльями чуть не над самой головой, промокшая скотина щиплет на жнивье уцелевшую кое-где траву. Грустно и тоскливо все, как и на душе у доброго Тодора.

— Ну и слава богу, хорошо, что я отдал ягненка, а сейчас чему быть, того не миновать. Если пользы не принесет, то, может, и вреда не будет. Ведь это подарок, а кто ж подарку не рад. Увидит, что я о нем подумал, когда-нибудь и обо мне вспомнит.

Так размышлял Тодор, скользя по грязной дороге.

Он спешил домой, утешая себя подобными доводами; а в это время полиция с ног сбилась, разыскивая его.

Советник рассказал королю о злоключениях Тодора из-за ягненка, а король от души посмеялся над бестолковым Тодором и пожелал его увидеть. Сразу же был послан в «Тетово» жандарм. Но он скоро вернулся с неутешительным донесением, что крестьянин уехал.

Какая досада!

Полицейское управление Белграда получило приказ в кратчайший срок разослать на все железнодорожные станции указание задержать такого-то и такого-то человека по имени Тодор из такого-то и такого-то места и немедленно препроводить его в полицейское управление города Белграда. Начальник того уезда, в котором  находилось село Ясеница, также получил указаний перехватить Тодора, как только он прибудет, если его не возвратят раньше с какой-либо станции, и сразу же направить назад в Белград.

Приказ из дворца полицейское управление расценило как дело весьма опасное и ответственное и, со своей стороны, прилагало все усилия, чтобы названный Тодор был сразу же туда препровожден под конвоем.

Уездный начальник толковал это распоряжение еще более серьезно и из кожи лез вон, стараясь как можно ревностней выполнить желание короля, — награда и повышение не минуют его потом.

В то самое время, когда Тодор, полный утешительных мыслей, шагал по дороге, его искали по всем станциям, а уездный начальник с двумя вооруженными жандармами мчался галопом к его дому.

Мог ли Тодор знать, что его ожидает? Только он, вымокший, грязный, усталый, открыл калитку своего двора, с одним желанием поскорей отдохнуть, утолить голод и залить еду ракией, как его в тот же миг схватили жандармы, и голос уездного начальника загремел:

— А прибыл, наконец, бунтовщик! Сейчас я тебе покажу, как выступать против правительства и короны!

От удивления Тодор остолбенел.

— Какой бунтовщик?

Его связали.

— Вперед! — скомандовал уездный начальник. — Гони его на станцию!

— Умоляю тебя, как самого господа бога, — завопил Тодор, — сжалься надо мной!

— Гони злодея! — крикнул уездный начальник, а жандармский приклад быстро нашел спину Тодора.

На крики Тодора из дома выбежала его жена и, увидев, что происходит, запричитала:

— Ах, горе мне, горе мне, чем провинился этот несчастный?

— Провинился, бунтует против короля, — отрезал сердито уездный начальник, а Тодор опять почувствовал приклад.

Посадили в поезд связанного Тодора; со всех сторон его стерегут вооруженные жандармы. Тут и господин уездный начальник. Народ удивляется; переглядываются в недоумении люди и со страхом смотрят на господина полицейского.

Прибыли в Белград, уездный начальник лично вместе с жандармами препроводил Тодора к начальнику полиции Белграда.

— Вот он, бунтовщик.

— Ага, прибыл!

Начальник приказал посадить бунтовщика под арест, по телефону сообщил во дворец, что Тодора доставили в полицейское управление.

— Пусть его приведут ко мне, — сказал советник.

— Доставьте его туда, — отдал приказ начальник, и связанного Тодора погнали во дворец.

Привели его к советнику, а тот принялся хохотать:

— Что с тобой, скажи ради бога, несчастный!

— Беда, господин, да и только!

— А почему вы связали этого человека?

— Он бунтовщик, таков был приказ.

— Какой бунтовщик?! Он подарил ягненка его величеству, его величество хочет его поблагодарить и потому его вызывает.

У Тодора потекли слезы от радости, а у советника — от смеха.

— О, брат, не везет же тебе!

Сам король очень смеялся, когда Тодор предстал перед ним, и приказал ему рассказать все от начала до конца. Тодор рассказывает, а король за живот хватается от смеха. Когда Тодор кончил, король ему выразил королевское спасибо и пожелал, как полагается, «поговорить с народом».

— Уродилось ли жито?

— Уродилось.

— Есть у вас церковь?

— Есть!

— А поп у вас есть?

— Есть и поп!

— Поет он?

— Поет.

— Ну так, с богом!

Тодор поклонился и вышел.

Он зарекся делать подарки королю. Два года тому назад я его видел:

— Нет ли у тебя барашка королю подарить? — шучу я.

— Спасибо! Не дарит больше Тодор даже уездному начальнику, а уж королю — куда там! Шуточное ли это дело, братец ты мой? А шуму-то сколько было, страху-то натерпелся, сколько горя хлебнул — не дай бог и разбойнику.

Нет, довольно, Тодор больше не делает подарков!

 

Источник: Доманович, Радое, Повести и рассказы, Государственное издательство художественной литературы, Москва 1956. (Пер. О. Голенищевой-Кутузовой)

Две вещи казались мне самыми скучными: изучать латинский синтаксис и стричься в летнюю жару, особенно у неумелого парикмахера. Никогда жизнь не представлялась мне такой бессмысленной, глупой, как в этих двух случаях, и никогда я не мог решить, который из них тяжелее.

Представьте себе жаркий летний день, когда от зноя мутится сознание, воздух дрожит перед глазами, все тело слабеет и как-то обмякает, от изнеможения вы едва передвигаете ноги, и вот в подобном состоянии бессильно опускаетесь в кресло парикмахера. Он заворачивает вас в простыню, и вы должны сидеть чинно, словно какой-нибудь римский сенатор. Край простыни засунули вам за воротник, и кошмарная процедура началась! Пот катится у вас со лба, заливает глаза, неизвестно откуда взявшиеся мухи садятся вам на нос, на щеки, на губы, а вы, лишенный возможности двигать руками, можете только гримасничать — морщить нос, вытягивать губы.

К потному лицу прилипают летящие из-под ножниц мелкие волоски, попадают в глаза, даже в рот, и вы начинаете отчаянно плеваться. Ко всем этим мукам прибавьте еще то, что парикмахер поворачивает вас то туда, та сюда, вертит вашу голову, точно это какой-нибудь посторонний предмет, безо всякой надобности лязгает тупыми ножницами над самым вашим ухом и время от времени вырывает ими клок волос, вы глотаете воздух, дергаетесь от боли, а парикмахер вас утешает: «Это ничего не значит, спокойней, пожалуйста!» — и продолжает еще энергичнее лязгать ножницами, полагая, повидимому, что эта музыка способна заглушить боль.

С каким нетерпением в этом отчаянном положении ожидаете вы спасительных слов парикмахера: «Готово, сударь!» Он снимает простыню, перед глазами у вас светлеет, и вы испытываете блаженство, такую невыразимую радость, какая охватывает человека, когда у него неожиданно прекращается мучительная зубная боль.

С таким же точно отчаянным нетерпением ожидают обычно школьники на уроке латинского языка спасительною звонка, который сразу избавляет вас от несносных ablativus absolutus и целого потока нунков, квидов, квид-квидов и нунк-нунков. Школьный служитель (я всегда считал его неземным существом) приносит счастье одним движением руки; райский звук колокольчика мгновенно разгоняет скуку. О, как глубоко, на всю жизнь запал в мою душу этот сладкий звук!

Только что перед этим учитель вдруг обратился к вам со словами: «Здесь весьма удачно можно употребить также и nec-nec. Ну-ка, попробуйте!»

И вы пробуете, обливаясь потом, в голове у вас что-то гудит и вертится, и вы никак не можете взять в толк, что здесь может быть удачно или, как любит говорить учитель, интересно. Муки ваши достигают предела, и тут раздается этот небесный звон колокольчика, несущий спасение.

—

Но позднее, с годами, когда я начал писать и публиковать свои работы в газетах, появились и более скучные вещи, и я стал испытывать еще горшие муки.

Чтоб не слишком мучить вас, — мне ли не знать, что такое мучения? — я расскажу вам, что случилось со мной около года тому назад.

Дело было летом. Приятный погожий день, я закончил все дела, какие могут лишать человека покоя и заставлять его размышлять о неприятных вещах, вроде необходимости платить по векселю. Время за полдень. Я переоделся в домашнее платье, прилег и лениво прихлебываю кофе, да покуриваю, испытывая величайшее удовольствие от того, что подобные мысли не беспокоят меня. Такое удовольствие может испытывать только серб.

Что может меня беспокоить? Я сдал работу самому назойливому редактору, уплатил по векселю — и по сему случаю с аппетитом пообедал, выпил стаканчик другой вина в предвкушении высокого гонорара. Я с удовольствием покуриваю, пью кофе и переворачиваюсь с боку на бок, ни о чем не думая; меня охватывает блаженная дремота; закон не запрещает мне уснуть сладким сном, и только я хотел воспользоваться этим своим гражданским правом, подобно всякому сознательному гражданину, как вдруг кто-то постучал в дверь моей комнаты.

— Что за черт! — сердито пробормотал я, и мое блаженное настроение лопнуло как мыльный пузырь.

Стук повторился.

— Войдите! — раздраженно крикнул я.

На пороге появился улыбающийся человек и весьма любезно приветствовал меня, я же готов был растерзать его. Это был редактор одной сельскохозяйственной газеты.

— Я пришел к вам с просьбой. Надеюсь, вы не откажете мне.

— О, конечно, пожалуйста! — сказал я, вероятно по свойственной сербам доброте стараясь подсластить кислое выражение липа.

— Мне хотелось бы напечатать вашу статью о выращивании виноградной лозы.

— С удовольствием исполнил бы ваше желание, господин редактор, но я совершенно не разбираюсь в этих вещах.

— Как не разбираетесь? Нет, вы сможете написать. Что-нибудь популярное о том, что надо выращивать как можно больше винограда, о пользе, которую страна получает от этого. Я, например, в каждом номере помещаю по нескольку таких статей, а ведь я изучал когда-то филологию.

Я защищался как только мог, но редактор настойчиво доказывал, что мне лишь кажется, будто я не разбираюсь в этих вещах, да в них и не обязательно разбираться, чтобы написать прекрасную статью. В конце концов я вынужден был дать обещание представить статью через десять дней.

Он ушел, а мое хорошее настроение окончательно испортилось. Я и так и сяк — виноградная лоза не выходит у меня из головы.

В это время опять кто-то постучал в дверь.

— Войдите!

В дверях стоял высокий, бледный, измученного вида человек в поношенной одежде.

— Добрый день!

— Добрый день, сударь!

— Меня зовут Милан Милановнч.

— Очень приятно! — Я тоже назвал себя.

— Я пришел к вам по очень важному делу.

— Пожалуйста.

— Я собираюсь, сударь, издавать газету по вопросам животноводства…

— Прекрасная идея.

— Мне было бы очень приятно видеть вас в числе моих сотрудников.

— Почел бы для себя за честь, — начал я, — но, господин редактор, я ничего не понимаю в животноводстве.

— Я знаю, и все же вы могли бы!.. Вы ведь образованный человек.

Я всячески отказывался, сопротивлялся, но он не ушел до тех пор, пока я не пообещал написать что-нибудь популярное о выращивании жеребят.

Не успел я подумать, что кончились мои напасти, как снова стук в дверь.

— Войдите! — гаркнул я что было силы.

И вот передо мною редактор газеты патриотического направления.

— Я пришел к вам с весьма скромной просьбой, — вкрадчиво, с улыбочкой заявил он, — и надеюсь, вы не откажете мне.

— Сделаю все, что могу.

— Мне нужно коротенькое патриотическое стихотвореньице или рассказик, как вам будет угодно. Я бы не стал затруднять вас, но все мои сотрудники заняты статьями на научные темы, а сам я должен подготовить один некролог, и вот я вспомнил о вас.

— Но я не пишу стихов! Как зто я начну вдруг сочинять стихи?

— Ничего нет проще. Сядете и напишете. Лучше всего что-нибудь героическое, патриотическое или, еще лучше, рассказ.

Не помогли мне никакие извинения и отговорки, я сдался.

— Так и быть, сделаю это для вас, но учтите, я занят.

— Нет, нет, вы должны пожертвовать несколько минут для пользы общего дела. Я, стало быть, возьму на себя смелость прийти в четверг.

— Но сегодня уже вторник, — напомнил я.

— Ах, да, ну напишите коротенькую вещицу, — сказал редактор и посмотрел на меня так ласково, что я почувствовал себя загипнотизированным. Перед моими глазами без всякого порядка и связи стали проноситься воспоминания о прошедших событиях, а я отчаянно старался разобраться в этом хаосе и чувствовал, что должен, да, должен сейчас же найти тему для рассказика.

Я не мог произнести ни слова. Редактор учтиво попрощался и ушел, выразив надежду, что работа будет сделана.

В отчаянии я лег, закрыл глаза и попытался думать о чем-нибудь постороннем. Как бы не так! Чем больше я старался отбросить мысли о патриотическом рассказе, тем сильнее они обступали меня. Перед глазами у меня мелькают какие-то кинжалы, копья, винтовки, проносятся какие-то лица, в памяти всплывают страшные события, кровавые битвы, слетают с плеч головы, развеваются знамена, пылают дома, герои прыгают в окопы.

Сознание мое помрачилось. Я встал и умылся. Не помогло. Все, на что бы я ни взглянул, казалось, так и подталкивало меня на поиски темы для патриотического рассказа.

Я сел за стол, засучил рукава, расчистил место перед собой, сжал голову руками, закрыл глаза и стал размышлять. О чем написать? Стараюсь думать только об этом, но все недавние мысли, события, лица исчезают одно за другим, словно по команде. Чем больше я думаю, тем дальше от меня патриотические мысли, а перед глазами неожиданно возникают соловьи, цветочки, ручейки, лунная ночь, прекрасные женские головки.

— Идите к черту! — со злостью кричу я и вскакиваю со стула.

«И почему это я должен? Кто меня может заставить писать?» — пришло мне вдруг в голову, и, твердо решив ничего не писать, я вышел на улицу.

Я прогуливаюсь, и снова в голове начинают собираться воспоминания о всевозможных патриотических событиях и о случаях, которых я был когда-то свидетелем или о которых слышал и читал, но все это так перепутано, в таком беспорядке, с такой быстротой и силой проносится передо мной, что я не могу ясно представить ни одного образа. Необходимо было поскорее разобраться в этой путанице и извлечь хоть одну ясную мысль.

Мне все надоело, разболелась голова, я почувствовал себя скверно, в ушах у меня раздавался звон мечей и кинжалов, пушечная пальба, ружейные выстрелы, скрежет зубов, вопли раненых.

Я отправился в гости, чтобы хоть немножко развлечься. Но все напрасно. Я еще острее ощущал свои мучения. Не хочется ни есть, ни пить, даже разговаривать не могу. Оседлала меня патриотическая тема и не отпускает ни на минуту.

Я распрощался и ушел домой.

Ужин уже на столе.

— Иди ужинать!

— Не могу!

Я заперся в своей комнате, зажег свечу, уселся за стол и почувствовал страшное, непреодолимое желание написать к утру во что бы то ни стало.

И все началось сызнова. Опять все исчезло, и я дошел до такого состояния, что уже ни о чем не мог думать, ибо погибал под тяжестью одной-единственной страшной мысли: «Я должен написать до утра!»

Встаю, хожу по комнате, ложусь, опять сажусь за стол и сижу, уставившись на какой-нибудь предмет; мне становится легко, я начинаю думать, скажем, о том, что эту книгу надо переплести, что я облил чернилами скатерть, и о прочих подобных мелочах. Потом вспоминаю, что собирался поехать завтра с компанией за город, и вдруг опять вспыхивает ужасная мысль: «Но ведь тогда нужно закончить этот рассказ».

Новые муки и страдания. Я устал, мне хочется спать. Голова разламывается от боли. В комнате плавает табачный дым, на столе окурки, обгорелые спички, пепел.

Я напрягаю все силы, но вместо патриотической темы в голову лезет какая-то ерунда: У моего милого сапоги гармошкой!..

Чепуха!

Не обязан я писать, и все тут. Чего они пристают целый день! «Не могу, сударь!» или, еще лучше, «Не хочу!» — вот что я скажу, когда он придет.

Хватаю со стола лист бумаги, на котором написано множество глупых фраз, и все зачеркиваю, потом, скомкав бумагу, сердито швыряю ее, испытывая при этом необычайное удовлетворение.

Ложусь в постель. Погружаюсь в дремоту, начинаю засыпать, и тут появляется какой-то турок в громадной чалме, с пистолетом в руках; он гонится на коне за молодым сербом, а тот, бедняга, хочет скрыться в лесу, но из чащи выскакивает другой страшный турок и пронзает юношу кинжалом. Хлынула кровь, и я проснулся.

«Ерунда какая!» — сердито подумал я и только собрался заснуть, как меня снова пронзила мысль: «А патриотический рассказ?» И опять заметались перед глазами вооруженные люди. Такое мучение продолжалось до утра. Встаю я бледный, разбитый, измученный, будто на мне всю ночь воду возили.

Я бесповоротно решаю, что писать не буду, но при мысли о том, что завтра четверг, вновь впадаю в гнетущее беспокойство.

В четверг я ожидаю редактора, чтобы, собравшись с духом, сказать ему откровенно: «Идите вы, сударь, к черту на кулички вместе с вашей газетой. Я писать не буду, понятно ли вам? А теперь извольте выйти вон, потому что я едва не отдал богу душу из-за этой вашей чепухи». Я сгорал от нетерпения в ожидании его прихода, стремясь выложить перед ним все это и тем облегчить свою душу.

И, наконец, я слышу стук в дверь.

— Войдите! — кричу я свирепо, чтобы уже по голосу было слышно, что я готов драться в случае чего.

Редактор вошел с той же любезной улыбкой, а я, нахмурившись, встретил его, как лютого врага.

Он поглядел на меня с мягкой приветливостью, и я растерялся от удивления. Прямо неправдоподобной казалась мне его любезность, а я-то собирался пристрелить его из револьвера.

— Готов, не правда ли? Большое вам спасибо! — прибавил он, не дожидаясь ответа.

— Простите, но, поверьте, никак не мог, — начал я оправдываться, не подымая глаз.

Я стоял потупившись и чувствовал себя как ученик, не приготовивший уроков и не знающий, как оправдаться перед добрым и снисходительным учителем.

— Не готово?! — с отчаянием сказал он и посмотрел на меня укоризненно.

— Простите, но случилось такое… — снова забормотал я.

— Я задержу номер. Если бы вы могли приготовить к вечеру, чтобы хоть ночью дать в набор! — умоляюще сказал он.

Я вынул часы из кармана. Три часа.

— Обязательно приготовлю! — произнес я так убежденно, что он успокоился.

— Поторопитесь, пожалуйста. Я приду в восемь.

Он извинился за беспокойство, мило улыбнулся и ушел. Только теперь я ощутил всю тяжесть нового положения. Оно было гораздо хуже прежнего.

Вот когда наступили настоящие, самые страшные муки. Я написал штук тридцать вступлений и зачеркнул все тридцать. Время промчалось незаметно. Взглянул на часы. Половина восьмого. Я схватил шляпу и как ошпаренный выскочил на улицу. Меня обуял такой страх, что я предпочел бы встретить отряд с ружьями наперевес, только не редактора. Я бродил по глухим переулкам, где никогда не бывал и не помышлял попасть туда. Только появится какое-то похожее лицо, меня словно ножом в сердце кольнет.

Я не мог зайти даже в пивную, куда ходил обычно, а тем более вернуться домой.

Наконец, все это надоело, и меня охватила такая злоба, что я готов был подраться с первым встречным.

— Пойду домой и скажу, чтобы он оставил меня в покое, да изругаю его так, чтобы чертям тошно стало.

С таким решением я отправился домой. По пути зашел в магазин купить табаку. Хозяин вздрогнул при моем появлении. Он был заметно испуган и взволнован.

Я спросил табаку.

— Ох, как вы меня испугали! — сказал он, приглядевшись ко мне, и облегченно вздохнул.

— А что?

— Я подумал, что это тот самый господин, который все пристает ко мне с просьбой написать воспоминания о войне.

— Ну и как?

— Да я пообещал, чтобы отвязаться, а теперь просто беда. Моего ли это ума дело? А в лавке кто будет?

Заметив, что я смотрю на него с искренним сочувствием, он подошел и обнял меня.

— И что же вы думаете делать?

— Сам не знаю. Сегодня я закрыл лавку и сбежал из дому. Если и дальше так будет, совсем плохо. Он ведь не один, сударь вы мой, на меня и другие так же наседали.

«И правда, — подумал я, выходя из магазина, — в Белграде каждый второй человек издает газету». Я впал в отчаяние.

Уже недалеко от дома встретил своего слугу.

— Ты куда?

— Ох, все ноги сбил — вас ищу. Там один господин вас ожидает больше двух часов! Говорит, обязательно должен встретиться с вами сегодня вечером.

У меня в глазах потемнело.

«Ох, уморить меня хочет этот злой дух!» — подумал я, и мне пришла в голову дерзкая мысль ворваться в дом и выбросить его на улицу, но меня сковал какой-то непонятный страх, и я не осмелился переступить порог собственного дома.

— Скажи этому господину, что я получил телеграмму от отца и сегодня ночью должен уехать. Или нет, не надо… Лучше скажи, что ты меня не нашел! — распорядился я и, повернув назад, опять отправился бродить по улицам. Я не решился ночевать дома.

На следующий день я не обедал и не ужинал дома, и в страхе прятался при всяком шуме до тех пор, пока не увидел, что газета, слава богу, вышла.

Я вернулся домой и обнаружил, что мой слуга исчез. А это был хороший парень.

— Вы не знаете, где мой слуга? — спросил я соседа.

— Вчера был тут, а под вечер сбежал от этих господ, которые бас разыскивают.

— Надоело ему, что они все меня спрашивают?

— Да нет, пристали к нему, напиши да напиши что-нибудь в газету. Отбивался, отбивался, бедняга, да и сбежал куда-то. «Иду куда глаза глядят, — сказал он мне, — лишь бы спастись от этой напасти. Я все думал, где это мой хозяин, а, видно, и он не выдержал; сердца нет у этих людей — выжили человека из собственного дома».

Меня охватил ужас, мурашки побежали по телу.

«Нечего тут раздумывать,—решил я,— если уж слуга мой сбежал, то для меня нет спасения».

Я бросил дом и все имущество, срочно заказал закрытый экипаж и велел кучеру ехать как можно быстрее и подальше от Белграда. В поезде или на пароходе я побоялся ехать, опасаясь, что меня перехватят на вокзале или на пристани.

—

Рассказывал мне кто-то, как в одной стране давным-давно, в старые времена, жил монах, который постоянно произносил проповеди. Это так надоело жителям, что они все, кто только мог, покинули родину и разбрелись по белу свету, а страна почти опустела. Слышал я об этом от старых людей и, признаться, не поверил, но теперь, когда развелось столько редакторов, которые у вас на глазах бросаются на мирных граждан, когда хозяева разоряются и закрывают мастерские, трактиры, лавки, пекарни, потому что их владельцев терзают редакторы, я уже не мог сомневаться, что та страна обезлюдела из-за надоедливого проповедника.

Люди со слабыми нервами сдавались сразу. Нападет на такого слабого человека редактор, за ним второй, третий, и, смотришь, человек начинает чахнуть.

— Что с тобой, братец? — спрашивают его.

— Так, ничего, — говорит он безнадежно и продолжает что-то шептать и обдумывать статью или рассказ для газеты. Встречают его знакомые, друзья, хотят развлечь.

— Брось ты, господь с тобой, эти безумства, смотри, высох как щепка!

А он только посмотрит на них печально, глубоко, со стоном вздохнет и снова что-то шепчет, обдумывая тему.

Так вот чахнет, чахнет человек и, вконец измученный, отдает богу благородную душу.

Мое бегство совершалось с большими предосторожностями. Только в глухом селе я рискнул остановиться, чтобы передохнуть, потому что вот уже трое суток спал в дороге. Но сначала послал кучера разведать хорошенько, не издается ли и тут какая-нибудь газета.

Он ушел. Я ждал его целый час. Нет как нет.

«Должно быть, эти наглецы и здесь его схватили! — мелькнула у меня в голове страшная догадка, и я совсем пал духом. — Спасенья нет!» — в отчаянии подумал я, видя, что должен покориться страшной судьбе.

 

Источник: Доманович, Радое, Повести и рассказы, Государственное издательство художественной литературы, Москва 1956. (Пер. Н. Лебедевой)