(Предыдущая часть)

Так прошел первый день, а за ним и еще несколько с таким же успехом… И ничего важного не произошло, мелочи все: свалились в ров, съехали под откос, налетели на плетень, запутались в зарослях ежевики и дурнушника, у некоторых поломаны руки и ноги, у других разбиты головы, но все мучения переносятся стойко. Погиб кое-кто из стариков, но им умирать и без этого время пришло. «Померли бы все равно и дома, а в дороге тем паче», — заметил тот же оратор, подбадривая народ и призывая идти дальше. Погибло и несколько малышей, по годику, по два, но родители скрепили сердце, — на то, видно, божья воля, да и горе меньше, когда дети маленькие. «Это еще что за горе, а бывает, не приведи господь, теряют родители детей, когда бы уж в пору их женить или замуж отдавать. Лучше раньше, если уж так суждено, легче все же!» — успокаивал все тот же оратор. Многие хромают и еле плетутся, другие обвязали платками головы и мокрые тряпки приложили к шишкам на лбу, у некоторых рука на перевязи; все ободрались, одежда висит клочьями, однако идут, счастливые, все дальше и дальше. И еще легче бы это переносили, если б не мучил их голод. Однако нужно идти вперед.

Но однажды случилось нечто более важное.

Вождь идет впереди, за ним отважнейшие; двоих, правда, уже недостает среди них. Где они — неизвестно. По общему мнению, предали и сбежали. Как-то упомянул об этом и тот оратор, клеймя их за позорное предательство. Некоторые — таких немного — полагают, что и они погибли в пути, но свое мнение не высказывают, чтобы не пугать народ. За храбрецами следуют и все остальные. Вдруг перед ними разверзлась громадная, бездонная пропасть, настоящая бездна. Каменистые края ее настолько отвесны, что страшно и шаг ступить, остановились и самые отважные, вопрошающе глядя на вождя. Он молчит, опустив голову, нахмурившись, и смело шагает вперед, привычно ударяя палкой то справа, то слева, что, по мнению многих, придает ему еще больше достоинства. Он ни на кого не смотрит, ничего не говорит, на его лице никаких перемен, ни тени страха. Бездна все ближе. Даже и те, отважнейшие из отважнейших, побелели как полотно, но мудрому, находчивому и смелому вождю никто не дерзает перечить и словом. Еще два шага — вождь над самой пропастью. В смертельном страхе, с широко раскрытыми глазами, все отпрянули назад, а храбрейшие, забыв о дисциплине, чуть было уж не остановили вождя, но не успели; он шагнул раз, шагнул другой и сорвался в пропасть.

Наступило замешательство, послышались причитания, крики, всех обуял страх. Некоторые даже пустились наутек.

— Остановитесь, куда бежите, братья! Разве так держат слово? Мы должны идти вперед за этим мудрым человеком, который знает, что делает, не безумный же он, чтобы губить себя. Вперед, за ним! Это величайшая, но, возможно, и последняя трудность на нашем пути! Кто знает, может быть уже здесь, за этой пропастью, та дивная, плодородная земля, которую бог уготовил для нас. Только вперед, без жертв ничего не достигнешь! — так проговорил все тот же оратор и, сделав два шага, исчез в пропасти. За ним шагнули те, храбрейшие, а за ними бросились все остальные.

Вопли, стоны, крики. Люди кубарем катятся вниз. Где тут остаться целым и невредимым, можно поклясться, что никто живым из этой бездны не выберется. Но живуч человек. Вождю на редкость повезло: падая, он зацепился за какой-то куст и сумел потихоньку выбраться наверх без малейших повреждений.

Пока там, внизу, раздавались крики, вопли и глухие стоны, он сидел неподвижно. Только молчал и думал. Некоторые изувеченные начали в ярости проклинать его, но он не отозвался и на это.

Те, кому посчастливилось, скатываясь в пропасть, ухватиться за куст или за дерево, с трудом выбирались теперь наверх. Этот сломал ногу, тот руку, у третьего разбита голова, и кровь заливает ему лицо, — все в общем пострадали, только вождь остался невредимым. Посматривают на него косо, с ненавистью и стонут, от боли, а он хоть бы голову поднял. Молчит и думает, как всякий мудрец!

—

Прошло еще некоторое время. Людей становилось все меньше. Каждый день уносил кого-нибудь; иные бросали этот путь и возвращались обратно.

От многочисленной толпы осталось человек двадцать. Отчаяние и сомнение на лицах всех изможденных от напряжения и голода, но все молчат. Молчат, подобно вождю, и идут. Даже и тот пламенный оратор скорбно покачивает головой. Тяжелый это был путь.

С каждым днем отсеивались и эти немногие, осталось всего с десяток. На лицах полное отчаяние, слышатся только стоны и вопли.

Это уже не люди, а изуродованные калеки. Ковыляют на самодельных костылях, руки подвешены на платках, обвязанных вокруг шеи. На головах целые копны повязок, примочек, обмоток. Теперь, если б даже хотели пойти на новые жертвы, они не смогли бы этого сделать, ибо на теле у них не осталось ни одного живого места.

Потеряли веру и надежду и те, отважнейшие и самые стойкие, но все же они идут, вернее, тащатся из последних сил, стеная и вопя от боли. Да что делать, возврата нет. Принести столько жертв и теперь отступить с пути?

Стемнело. Бредя таким образом на костылях, они вдруг обнаружили, что вождя впереди нет. Шаг, другой — и опять все полетели в пропасть.

— Ой, нога… О-оой, мамочка моя, рука… О-ооой! — Возгласы потонули в общих воплях, криках и стонах. Какой-то придушенный голос даже поносил славного вождя, но вскоре замолк.

Когда рассвело, вождь снова сидел в той же самой позе, как и в день его избрания. Он совсем не изменился с тех пор.

Из ямы выкарабкался оратор, за ним еще двое. Искалеченные и окровавленные, они осматривались по сторонам, пытаясь выяснить, сколько их осталось. Их было всего трое. Смертельный страх и отчаяние наполнили их души. Местность незнакомая, скалы да голый камень вокруг, ничего похожего на дорогу. Дня два назад они еще шли по какой-то дороге, но свернули с нее. Они следовали за вождем.

Они вспомнили о своих друзьях и товарищах, о родных, погибших на этом чудовищном пути, и их охватила безысходная тоска, которая была сильнее боли в искалеченных членах. Собственными глазами они смотрели на собственную гибель.

Тогда оратор подошел к вождю и спросил:

— Куда же теперь?

Молчание.

— Куда ты ведешь нас и куда привел? — продолжал он измученным, прерывающимся голосом, полным боли, отчаяния и горечи. — Мы доверились тебе вместе со своими семьями и пошли за тобой, оставив дома и могилы своих предков, чтобы спастись от гибели, которая нас ждала в том бесплодном крае. А ты погубил нас здесь. Две сотни семейств повели мы за тобой, а сейчас пересчитай, сколько нас осталось.

— А разве вы не все здесь?— процедил вождь, не поднимая головы.

— О чем ты спрашиваешь? Подними голову, посмотри, сосчитай, сколько нас уцелело на этом несчастном пути. Погляди, на кого мы похожи. Лучше бы умереть, чем остаться такими уродами.

— Не могу я посмотреть…

— Почему?

— Я слепой!

Наступило молчание.

— Ты в дороге потерял зрение?

— Я слепым родился.

Все трое в отчаянии опустили головы.

Осенний ветер угрожающе завывает в горах, разнося сухие листья; скалы окутал туман, а в сыром, холодном воздухе слышится только шелест крыльев и раздается зловещее карканье ворон. Солнце скрыто в облаках, которые катятся по небу и торопливо бегут куда-то дальше, дальше. Эти трое переглянулись, охваченные смертельным ужасом.

— Куда же теперь идти? — промолвил один, и голос его прозвучал как из могилы.

— Мы не знаем.

Источник: Доманович, Радое, Повести и рассказы, Государственное издательство художественной литературы, Москва 1956. (Пер. Т. Поповой)

(Предыдущая часть)

Утром собрались все, кто отважился пуститься в далекий путь. Более двухсот семейств пришло в условленное место, лишь немногие остались сторожить родные очаги.

Тяжко было смотреть на этих нечастных, вынужденных горькой судьбой бросить край, где они родились, покинуть могилы своих предков. Их осунувшиеся, испитые лица опалены солнцем, длительные страдания, безысходное горе наложили отпечаток на весь их облик. Но в это утро в их глазах впервые сверкнул луч надежды, омраченный, правда, тоской по родине. Вон у того старика уже катятся слезы по морщинистому лицу, вздыхая, он сокрушенно покачивает головой, полный неясных предчувствий. Куда более охотно остался бы он здесь и, претерпев все мучения, сложил свои кости на этой круче, не пускаясь на поиски лучшего края; многие женщины в голос причитают, прощаясь с усопшими, могилы которых остввляют; мужчины, боясь расчувствоваться, прикрикивают на них: «Чего же вы хотите? Чтоб мы и дальше голодали в этом проклятом крае и жили в каких-то норах?» Но они и сами с радостью, если б только это было возможно, захватили бы с собой весь этот проклятый край, все эти бедные лачуги.

Шум и гам, как всегда при скопище народа. Возбуждены и мужчины и женщины, да и детишки, устроившиеся у матерей на горбу, подняли крик; по-своему взволнованы и животные. Их, правда, маловато изредка увидишь то коровенку, то тощую с большой головой и толстыми ногами взлохмаченную клячу, нагруженную какими-то одеялами, сумками, мешками. Бедное животное сгибается под тяжестью, но держится из последних сил, а то и заржет порой. Эти ведут за собой навьюченного осла; ребятишки тащат на поводках собак. Тут, разумеется, и разговоры, и крик, и ругань, и причитания, и плач, и лай, даже какой-то осел подал голос, только вождь не произнес ни слова, будто вся эта суматоха его совсем не касается. Истинный мудрец!

Он продолжает сидеть, понурив голову, молчит и думает, разве что сплюнет изредка — и это все. Но как раз поэтому популярность его до того возросла, что уже каждый готов был, как говорится, броситься за ним в огонь и воду.

— Эх, и повезло же нам найти такого человека, — с гордостью скажет кто-нибудь, почтительно глядя на вождя. — Пропали бы мы без него. Что за ум, братец ты мой! Только вот молчит, слова еще не промолвил!

— А что ему говорить? Кто много говорит, мало думает. Мудрый человек, понятно, не только молчит, но и думает о чем-то!.. — прибавит другой с неменьшим почтением.

— Да, не так-то легко вести за собой столько народу! Тут есть над чем подумать, если уж принял на себя такую обязанность, — опять вступится первый.

—

Но пора в путь. Подождали немного, не надумает ли еще кто присоединиться к ним, но так как желающих не оказалось, решили не медлить больше.

— Так как, двинемся? — спрашивают вождя.

Он молча поднялся.

Вождя тотчас окружили самые отважные, чтобы в случае несчастья быть рядом с ним и охранять его от всяких опасностей.

Попрежнему хмурый, не поднимая головы, вождь двинулся вперед, с достоинством помахивая перед собой палкой, и толпа тронулась за ним, прокричав несколько раз: «Живео!» Вождь прошел еще несколько шагов и налетел на забор возле здания общины. Тут, конечно, он остановился, остановилась и толпа. Вождь отступил немножко и два-три раза ударил палкой по забору.

— Что делать? — спрашивают его.

Молчание.

— Как что делать? Разбирай забор — вот что делать! Видишь, человек показывает палкой, что нужно делать! — закричали те, что были возле вождя.

— Вон ворота, вон ворота! — кричат дети и показывают на ворота на противоположной стороне.

— Тсс, тихо, дети!

— Господи боже, что же это делается! — крестятся женщины.

— Молчите, он знает, что нужно. Давайте разбирать забор!

В одно мгновение забор растащили, словно его и не бывало. Прошли.

Не успели сделать и ста шагов, как вождь забрел в заросли терновника и остановился. С трудом выбрался он обратно и принялся ударять палкой по земле то вправо, то влево. Все встали.

— Что там опять? — кричат задние.

— Пробиться надо через терновник! — предлагают те, что окружают вождя.

— Вон дорога! Вон дорога за кустами! — кричат дети, да и взрослые, из задних рядов.

— «Вон дорога! Вон дорога!» — гневно передразнивают те, что возле вождя. — А вы знаете, куда он ведет, слепцы несчастные? Нельзя всем командовать. Он знает, где пройти лучше и быстрей! Вырубай кустарник!

Принялись вырубать.

— О-оох! — раздавались время от времени стоны тех, кому ветки ударяли по лицу или колючки вонзались в руки.

— Ничего, браток, не дается без муки. Можно и помучиться, если хотим своего добиться! — отвечают на это самые отважные.

После многих усилий пробились через терновник и пошли дальше.

Шли до тех пор, пока не натолкнулись на какую-то изгородь.

Ее тоже повалили и двинулись дальше.

—

Мало они прошли в тот день, преодолевая многие, правда более мелкие, препятствия, и это при весьма скудной пище: кто взял на дорогу сухого хлеба и немножко чего-либо к хлебу, кто только хлеба, чтоб кое-как заморить червячка, а у третьего и хлеба не было. Слава богу еще, что лето, нет-нет, да и найдешь по пути какие-нибудь дикие плоды.

Итак, в первый день прошли мало, но сильно устали. Большим опасностям не подвергались, и несчастных случаев не было. Конечно, при таком великом предприятии не обойтись без происшествий, но они считаются пустяками, например: какой-то женщине ободрало терновником левый глаз, и она приложила мокрую тряпку, ребенка ударило шестом по ножке — теперь он хромает и плачет, старик запутался в зарослях ежевики, упал и вывихнул ногу, ему привязали к ноге толченого луку, и он геройски переносит боль и отважно следует за вождем, опираясь на палку. (Многие, правда, говорили, что дед врет, будто вывихнул ногу, притворяется, потому что задумал возвратиться назад.) Наконец, мало у кого нет заноз в руках, не исцарапано лицо. Мужчины героически терпят, женщины проклинают час, когда пустились в путь, а дети остаются детьми, они, конечно, плачут, не понимая, сколь щедро будут вознаграждены эти мучения и боль.

К великому счастью и на радость всем с вождем ничего не случилось. Его, правда, очень оберегали, но все же — все же и везет человеку!

Остановившись на ночлег, помолились и возблагодарили господа, что первый день путешествия миновал счастливо и вождю их не причинено ни малейшего зла. Затем взял слово один из тех, отважнейших. Шрам от удара лозой рассекал его лицо, но он не обращал на это никакого внимания.

— Братья! — начал он. — Один день, благодарение богу, мы прожили счастливо. Нам нелегко, но мы должны геройски преодолеть все препоны, зная, что этот мучительный путь ведет нас к счастью. Боже милостивый, сохрани нашего вождя от всякого зла, чтоб и дальше он вел нас так же успешно…

— Если так пойдет, завтра я и второй глаз потеряю,— сердито проворчала пострадавшая женщина.

— О-оой, нога моя, нога! — завопил дед, ободренный ее замечанием. Дети неумолчно хнычут, ревут, и матерям едва удается утихомирить их хоть на время, чтобы расслышать слова оратора.

— Да, потеряешь и другой глаз, — вспыхнул оратор, — пусть оба потеряешь! Ничего не случится, если какая-то женщина потеряет за такое великое дело два глаза! Позор! Ты что, не хочешь счастья и благополучия своим детям? Хоть бы и половина нас погибла за это дело! Ишь ты, подумаешь, один глаз! Да на что тебе глаза, когда есть кому смотреть и вести нас к счастью? Уж не отказаться ли нам из-за твоего глаза да из-за дедовой ноги от нашего дела?

— Врет дед! Врет он, притворяется, чтобы вернуться назад! — послышались голоса со всех сторон.

— Кому, братья, невмоготу, — снова вступил оратор, — пусть вернется, а не стонет тут и не смущает других. Что касается меня, то я последую за этим мудрым вождем, пока жив.

— Все мы, все пойдем за ним, пока живы.

Вождь молчал.

Люди опять стали приглядываться к нему и перешептываться:

— Только молчит и думает.

— Мудрый человек!

— Посмотрите, какой у него лоб!

— И все хмурится.

— Серьезный!

— Храбрый, по всему видно.

— Храбрый, бог с ним, — забор, изгородь, кустарник — все сокрушил. Только постукивает палкой, нахмурившись, и ничего не говорит, а ты уж понимай, что к чему.

(Далее)

— Братья, я выслушал все ваши речи и теперь прошу выслушать меня. Все наши разговоры и уговоры бесполезны, пока мы живем в этом бесплодном краю. На песке и камне ничего не родилось и в дождливые годы, чего же ждать в такую засуху, какой, наверно, никто и не упомнит. Доколе же будем мы вот так собираться и попусту тратить слова? Скот у нас дохнет без корма, еще немного — и наши дети погибнут от голода вместе с нами. Мы должны избрать другой путь, более надежный и разумный. Я полагаю, что лучше всего оставить этот бесплодный край и отправиться по белу свету искать плодородную землю, потому что так больше жить нельзя.

Так некогда на некоем сборище говорил ослабевшим голосом один из жителей бесплодного края. Где и когда это было, я думаю, не касается ни вас, ни меня. Главное, вы должны поверить мне, что так действительно было когда-то в некой стране, и этого вполне достаточно. Раньше, правда, я считал, что вся эта история выдумана мной самим, но мало-помалу я освободился от этого страшного заблуждения и теперь твердо убежден, что все то, о чем я вам сейчас расскажу, на самом деле было и не могло не быть и что я никоим образом не мог этого выдумать.

Слушатели, стоявшие засунув руки за пояс, с бледными, испитыми лицами, с тупым, бессмысленным взглядом помутившихся глаз, словно ожили при этих мудрых словах. Каждый уже воображал себя в каком-то волшебном, райском пределе, где мучительный и тяжкий труд вознаграждается обильной жатвой.

— Правильно, правильно! — подхватили слабые голоса со всех сторон.

— А это бли… з… к…о? — послышался прерывистый шепот из угла.

— Братья! — заговорил другой уже более громким голосом. Мы должны сразу принять это предложение, поому что больше так продолжаться не может. Мы работаем, мучимся, и все напрасно. Сеяли, последнее отрывая от себя, но разливались горные потоки и уносили с этих скал семена вместе с землей, оставляя голый камень. Так неужели должны мы вечно жить здесь и, трудясь с утра до ночи, голодать и ходить попрежнему босыми и голыми? Нам нужно искать лучшую, плодородную землю, где за наш тяжелый труд мы получим богатые плоды.

— Идемте, сейчас же идемте, потому что здесь жить нельзя, — зашептали в толпе, и люди порывисто рванулись куда-то.

— Постойте, братья, куда вы? — воскликнул тот, первый. — Нам нужно идти, но так нельзя. Мы должны знать, куда идем, а то вместо спасения погибнем еще скорее. Я предлагаю избрать вождя, которому все мы будем послушны и который поведет нас самым правильным, лучшим и кратчайшим путем.

— Давайте выберем, немедленно выберем!.. — послышалось со всех сторон.

И тут начались препирательства, наступил сущий хаос. Все говорят, но никто никого не слышит и не может расслышать. Распадаются на отдельные группы, договариваются о чем-то, но и группы распадаются, и вот уже, взявшись за руки, расходятся парами, один другому что-то доказывает и тащит куда-то за рукав, прижимая палец к губам. А потом снова сливаются вместе и снова говорят все разом.

— Братья! — среди глухих голосов выделяется вдруг чей-то более сильный. — Так мы ничего не сделаем, ничего не достигнем. Все говорят, и никто никого не слушает. Выберем вождя! Но кого могли бы мы выбрать? Кто из нас путешествовал и знает дороги? Мы все хорошо знакомы друг с другом, и я первый не решился бы довериться со своими детьми никому из присутствующих здесь. Но скажите мне, кто вон тот путник, что с самого утра сидит в тени у дороги?

Наступила тишина, все устремили взоры к неизвестному, огладывая его с ног со головы.

Человек этот, уже не молодой, с темным лицом, почти скрытым длинными волосами и бородой, сидит молча и в задумчивости ударяет по земле толстой палкой.

— Вчера я видел этого самого человека с каким-то мальчиком. Они шли по улице, держась за руки. Вечером мальчик прошел по селу один, а этот остался здесь.

— Брось ты, брат, все это мелочи и пустяки, нечето терять время на разбор, кто он да что. Ясно – путник издалека, так как никто из нас его не знает, и ему-то уж наверняка хорошо известен прямой и кратчайший путь, куда нас повести. Он производит впечатление человека очень умного, так как все время молчит и непрестанно думает. Какой-нибудь болтун на его месте давно бы уже вмешался в наш разговор, а он с каких пор сидит в полном одиночестве и молчит.

— Конечно, молчит человек и думает о чем-то. Не иначе, как умнейший человек, — присоединились остальные и вновь принялись разглядивать чужеземца, при этом каждый открывал в нем все новые блестящие качества, новые доказательства его необычайной мудрости.

Без дальных разговоров все сошлись на том, что будут просить этого путника, которого сам бог им послал, повести их на поиски лучшего края, более плодородной земли, стать их вождем, которому они обязуются беспрекословно повиноваться.

Они выбрали из своей среды десять человек и уполномочили их изложить чужеземцу решение собрания, рассказать о тяжелых обстоятельствах и выпросить его согласия быть их вождем.

И вот пошли эти десять, смиренно поклонились мудрому старцу, и один из них повел речь о бесплодной почве их края, о засухах, о бедственном состоянии, в котором они оказались сейчас, и закончил так:

— Это и заставляет нас оставить свой край, свои дома и отправиться на поиски лучшей страны. И как раз теперь, когда нас осенила столь счастливая мысль, сам бог смилостивился над нами, послав тебя, мудрый и светлый чужеземец, чтобы ты повел нас и спас од беды. От имени всех здешних жителей мы просим тебя стать нашим вождем, и куда ты, туда и мы за тобой. Ты знаешь дорогу, да ты и сам рожден, наверное, в более счастливой отчизне. Мы обещаем во всем слушать тебя и подчиняться любому твоему приказанию. Согласен ли ты, мудрый чужестранец, спасти от гибели столько душ, будешь ли ты нашим вождем?

Мудрый чужеземец ни разу не поднял головы, пока произносилась эта трогательная речь. Он словно застыл в одном и том же положении. Опустив голову, нахмурившись, он ударал палкой о землю и думал. Когда речь окончилась, он, не меняя позы, коротко и отчетливо изрек:

— Буду!

— Можем ли мы идти за тобой искать лучший край?

— Можете! — произнес мудрый старец, не поднимая головы.

Воодушевленные этим, все бурно выражали свою благодарность, но мудрец не проронил более ни слова.

Посланцы сообщили собранию об успешных переговорх, прибавив, что только теперь поняли, какой великий ум заключен в этом человеке.

— Он даже не двинулся с места, не поднял головы, чтобы хоть посмотреть, кто говорит. Молчит и думает. В ответ на все наши речи и благодарности произнес лишь два слова.

— Истинный мудрец!.. Редкостный ум!.. — весело повторяли со всех сторон, утверждая, что сам бог послал его, как ангела с небес, чтобы спасти их. Все твердо верили теперь в своего вождя, и ничто на свете не могло бы поколебать в них этой веры.

Итак, на собрании было решено отправиться в путь завтра на заре.

(Далее)

(Претходен дел)

Така помина првиот ден, a со ист успех поминаа уште неколку дена. Ништо од поголема важност, само некои поситни пречки: ќе се струполат во ендек, во дол, ќе удрат на плет, на капини, на трње, ќе си ја скршат по неколку души од нив ногата или раката, ќе си ја дупне по некој главата, но сите тие маки се истрпуваат. Некои старци пропаднаа, но тие и беа стари. „Ќе изумреа и дома да седеа, а камоли на пат!“ — рече говорникот, та ги охрабри луѓето да одат понатаму. Неколку помали деца од една-две години пропаднаа, но си го стегнаа срцето родителите, зашто така сакал господ, а и жалоста е помала колку се децата помали. „Тоа е помала жалост, а да не даде господ родителите да дочекаат да си ги загубат децата, кога ќе стасаат за мажење и за женење. Кога е така судено, подобро што побргу, зашто помалку ќе има и жалост!“ — ги тешеше пак говорникот. Многумина криват и се гегаат, некои завиткале шамии преку главата и ставиле студени облоги на џумките, некои си ја носат раката во шамија: сите се испокинале, се исподрпале та партали им висат од алиштата, но сепак, се оди среќно понатаму и понатаму. Сето тоа би го истрпувале полесно, но и гладот ги мачеше честопати. Но, се мора напред.

Еден ден се случи нешто поважно.

Водачот оди напред, со него најрешителните двајца помалку. За нив не се знае кај се. Општо е мислењето дека извршиле предавство и побегнале. Еднаш дури истиот говорник и говореше за нивното срамно предавство. Малкумина се оние што сметаат дека луѓето се пропаднати по патот, но молчат и не си го кажуваат мислењето за да не се плаши народот), па после со ред другите. Наеднаш се покажа грозно голем и длабок каменит дол — вистински амбис. Брегот толку стрмен што човек не смееше ни да зачекори напред. И решителните застанаа и го погледнаа водачот. Тој, со наведната глава, намуртен и замислен, молчи и решително чекори напред, тупкајќи со стапот пред себеси, де лево, де десно, по својот познат обичај, а тоа, како што велат многумина, го правеше уште подостоинствен. Тој никого не погледна, ништо не рече, на неговото лице никаква промена, ни трага од страв. Сè поблиску кон амбисот. Дури и оние најхрабрите станаа во лицето бледи како крпа, а никој не смее ни збор да му забележи на умниот, остар и решителен водач. Уште два чекори, па водачот е во амбисот. Во смртен страв, со ококорени очи, се тргнаа сите, а најрешителните тукушто да го задржат водачот, па ако треба и нека згрешат во дисциплината, а тој при тоа зачекори еднаш, двапати, и се струполи во долот.

Настана забуна, олелија, врева, завладеа страв. Некои дури почнаа да бегаат.

— Стојте, кај сте се затрчале, браќа! Зар така се држи дадениот збор? Ние мораме напред по овој мудар човек, зашто тој знае што прави; не е сигурно будала да се упропасти себеси. Напред по него! Ова е најголемата, но можеби и последната опасност и пречка. Кој знае дали уште тука зад тој дол нема некаква прекрасна плодна земја што ја одредил господ за нас. Напред само, оти без жртви нема ништо! — Така изговори тој говорникот и направи два чекори напред, та го снема во долот. По него најрешителните, a пo нив јурнаа сите.

Олелија, стенкање, тркалање, јачење по стрмниот рид на тоа грозно јамиште. Човек би се заколнал дека никој жив, а камоли здрав и неповреден, не може да излезе од тој амбис. Но тврд е човечкиот живот. Водачот имаше ретка среќа, и се задржа при паѓањето, како и секогаш, на некој џбун, та не се уби, ами успеа да се извлечка пополека и да излезе на ридот.

Додека се разнесуваа долу пискотници и лелеци, или се слушаше подмолно стенкање, тој си седеше неподвижен. Молчи само и мисли. Некои долу изудирани и разлутени почнаа и да пцујат, но тој ни на тоа не обрнуваше внимание. Оние што се истркалаа посреќно и што се запреа некаде на некој џбун или дрво, почнаа со мака да излегуваат од долот. Некој си ја скршил ногата, некој раката, некој си ја исчукал главата, та крв му го облеала лицето. Како кој, но никој здрав освен водачот. Го гледаат стушено, напреку и стенкаат од болка, а тој ни глава не крева. Молчи и мисли како секој мудрец!

Помина уште време. Бројот на патниците сè помал и помал. Секој ден ќе однесе по некој; некои го напуштаа таквиот пат и се враќаа назад.

Од голем број патници останаа уште дваесетина. На секого очајанието и сомневањето му се гледа на коскестото, изнемоштено од напор и глад лице, но никој ништо повеќе не говори. Молчат како и водачот и одат. Дури и оној пламениот говорник мавта очајно со главата. Тежок пат беше тоа.

Од ден на ден и од овие почна да се намалува бројот, и останаа десетина другари. Лицата им се уште поочајни, a пo целиот пат наместо разговор се слуша офкање и јачење.

Сега беа повеќе накази отколку луѓе. Одат на патерици, си ги обесиле рацете на шамиите што им се врзани околу вратот. На главата цел куп преврски, облоги, тифтици. Дури и да сакаа да принесуваат нови жртви, не можеа, зашто на телото речиси и немаше место за нови рани и модрини.

Ја изгубија веќе и верата и надежта и оние најважните и најтврдите, но сепак одат понатаму, тоест се движат на некој начин со тешки напори при офкање и стенкање од болка. Па и што ќе прават кога назад не се може. Зар толку жртви, па сега да го напуштат патот?!

Се смрачи. Гегаат така на патерици, кога погледнуваат, а водачот го нема пред нив. Уште по еден чекор, па сите пак во дол.

— Оф, ногата! … Оф, мајко моја, раката! … Оооф! — се разнесе офканица, а потоа само гргорење и стенкање. Еден подмолен глас го пцуеше дури и славниот водач, па молкна.

Кога се раздени, а водачот си седи пак така исто како што си седеше и оној ден кога го избраа за водач. На него не се забележуваат никакви промени. Од долот се измолкна оној говорникот, a пo него уште двајца. Разгледаа околу себе така нагрдени и крвави, да видат колку останале, но беа само уште тројца. Смртен страв и очајание ја исполни нивната душа. Месноста непозната, планинска, гол камен, а пат никаде. Уште пред два дена поминаа преку патот и го оставија. Водачот така водеше.

Помислија за многуте другари и пријатели, за оние бројни роднини што пропадна на тој чудотворен пат, и ги фати една тага посилна од болката во осакатените екстремитети. Ја гледаа со своите сопствени очи својата сопствена пропаст.

Говорникот му пристапи на водачот и почна да говори со изнемоштен, растреперен глас, полн со болка, со очајание и горчина:

— Каде ќе одиме?

Водачот молчи.

— Каде нè водиш и каде нè доведе? Ние ти се доверивме заедно со своите семејства, и тргнавме. по тебе оставајќи си ги куќите и гробовите на нашите предци, само за да се спасиме од пропаста во оној неплоден крај, а ти уште повеќе нè упропасти. Двесте семејства поведовме по тебе, a сега преброј нè да видиш уште колку сме останати.

— Па зар не сте сите на број? — процеди водачот не кревајќи си ја главата.

— Ама како прашуваш така? Крени ја главата, погледни, преброј колку сме останати на овој несреќен пат. Погледни какви сме и ние што останавме. Подобро и да не останевме отколку да сме вакви накази.

— He можам да погледнам! …

— Зошто!

— Слеп сум!

Настапи молк.

— Попат ли си го загуби видот?

— Јас слеп и сум се родил.

Тројцата очајно си ги наведнаа главите.

Есенскиот ветер страшно фучи низ планината и ги разнесува овенатите лисја; по планините се спуштила магла, а низ студениот, влажен воздух шушкаат гавранови крила и се разнесува зловешто гракање. Сонцето е скриено зад облаците што се тркалаат и јурат забрзано некаде далеку, далеку.

Тројцата се загледаа во смртен страв.

— Каде ќе одиме сега? — процеди едниот со гробовен глас.

— He знаеме!

Извор: Домановиќ, Радоје, Сатири, Македонска книга, 1970. (Прев. Александар Ежов)

(Претходен дел)

Утредента се насобра сè што имаше смелост да тргне на далечен пат. Повеќе од двесте семејства дојдоа на договореното место, а уште малку од нив останаа да го чуваат старото огниште.

Тажно е да се погледне таа маса од бедно население што го гони страшната неволја да го напушти крајот во кој се родило и во кој се гробовите на неговите предци. Лицата нивни коскести, изнемоштени, опалени од сонцето, патилата во текот на цела низа мачни години оставале трага на нив и на изразот му дале слика на беда и на горчлив очај. Но, во овој момент во нивните очи се огледуваше вистински зрак на надеж, но и на тага за родниот крај. Hа по некој старец му се истркала и солза по збрчканото лице, издишува очајно, врти со глава полн со некакво претчувство, и побргу би останал да причека уште некој ден, па да ги остави и тој коските во тие скрки, отколку да бара подобар роден крај; многу од жените гласно тажат и се простуваат со умрените што им ги оставаат гробовите; мажите се силат за да не се разнежат и самите и викаат: „Добро, сакате ли натаму да гладуваме во овој проклет крај и да живееме по овие кочини?“ А и тие самите просто би сакале целиот тој проклет крај и тие бедни куќарки да ги земат, ако се може некако, со себеси.

Врева и џагорење како во секоја маса. Вознемирени и мажите и жените, а и децата, што ги носат мајките на грбот, во крошни, писнаа да плачат; се вознемири некако дури и добитокот. Добиток малку и имаат, но сепак тука е по некоја кравичка, по некое слабичко искубано коњче со голема глава и со дебели нозе, на кое натовариле некакви веленца, торби или по две вреќи преку самарот, па се витка кутрото под товарот, но пак се држи во сила, и дури ќе за’ржи по некој пат; некои, пак, натовариле магариња; дечиштата ги влечкаат пците на синџири. Тука има, значи, разговор, викотници, пцуење, лелекање, плачење, лаење, ’ржење, па дури и едно магаре два-три пати подрипна, но водачот не проговори ни збор, како целата таа маса и врвулица воопшто да не го интересува. Вистински мудрец!

Тој само си седи со наведната глава, молчи и мисли, и само ако плукне понекогаш, тоа му е сè. Но токму поради таквото држење популарноста му нарасна толку што секој беше во состојба да скокне, што велат, за него и в оган и во вода. Меѓу многумина можеше да се чуе горе-долу ваков разговор:

— Mope, среќни сме што најдовме ваков човек, а да тргневме без него, да не даде господ, ќе пропадневме. Тоа е ум, брате! Само молчи, збор уште не проговорил! — вели еден, па погледна со стравопочит и со гордост во водачот.

— Што има да зборува? Кој зборува, тој малку мисли. Мудар човек, се разбира, па само молчи и мисли нешто! … — додаде еден друг, па и тој со стравопочит го погледна водачот.

— Па, богами, не е ни лесно да се води олку народ! И мора да мисли кога примил на себе толкава должност! — вели пак првиот.

Дојде времето за тргнување. Причекаа малку за да не му текне уште на некој да тргне со нив, но, бидејќи никој не се јави, не можеше повеќе да има двоумење.

— Ќе тргнеме ли? — го прашаа водачот.

Тој стана без зборови.

До водачот веднаш се групираа најрешителните мажи, да му се најдат во несреќен случај и да го чуваат за да не му се случи некаква опасност.

Водачот на свој начин, намуртен, со наведена глава, направи некој чекор мавтајќи достоинствено со стапот пред себеси, а масата тргна по него и викна неколку пати: „Да живее!“ Водачот направи пак неколку чекори и удри во плетот од општинската зграда. Тука, се разбира, застана тој, застана и масата. Водачот се поистави малку и потчукна два-три пати со стапот по плетот.

— Што ќе правиме? — прашаат.

Тој молчи.

— Што: што ќе правиме? Туркај го плетот; Тоа ќе правиме!

— Гледаш дека човекот дава знак со стапот што треба да се прави! — викнаа оние што беа со водачот.

— Ене ја вратата, ене ја вратата! — викаат децата и ја покажуваат вратата што остана на спротивната страна.

— Пссст, мирни, деца!

— Што е ова што се прави, да видел господ! — се крстат некои жени.

— Ни збор, тој знае што треба. Туркајте го плетот!

За час пукна плетот како и да го немало.

Поминаа.

He мрднаа ни сто чекори, а водачот западна во еден голем трнак и застана. Co мака се извлечка назад и фати со стапот да мава де десно, де лево. Сите стојат.

— Па што е сега пак? — викаат оние одназад.

— Да се пробива трнакот! — викнаа пак оние со водачот.

— Еве го патот зад трнакот! Еве го патот зад трнакот! — викаат децата, па и многу луѓе од позадината.

— Ете го патот, ете го патот! — се подбиваат гневно тие што беа со водачот. — А кој знае каде води тој, слепци ниедни? He можат сите да заповедаат. Тој знае каде е подобро и поблиску! Пробивајте го трнакот!

Се нафрлија да го пробиваат.

— Ооф! — ќе изофка по некој што ќе му се втера трн во раката, или што ќе го швркне некоја капина по лицето.

— Нема брате ништо без мака. Треба и да се помачиме, ако сакаме да успееме — одговараат на тоа најрешителните.

Го пробија со големи маки трнакот и продолжија понатаму.

Одеа така некое време и дојдоа до една ограда од колје.

— Ја кутнаа и неа, и тргнаа понатаму.

Малку поминаа тој ден, зашто требаше уште неколку помали, слични пречки да совладуваат, а со слаба храна, зашто некој зел со себеси сув леб и по нешто за со лебот, некој само леб за да си ја залаже овде-онде гладта, а некои немаа ни леб. Даде господ, беше летно време, та барем се најдуваше некаде по некоја овошка.

Првиот ден, така, поминаа малку, а сеќаваа многу умор. Големи опасности не се покажаа, a и несреќни случаи немаше. Се разбира дека при еден таков голем потфат ова мора да се смета како ситница: една жена ја швркна трн по левото око, та си врза на него влажна крпа; едно дете го удри прачка преку ноженцето, та куцка и офка; еден старец се сплетка на една капина, падна и си ја шина ногата, му ја преврзаа со толчен кромид, а тој јуначки ја трпи болката и оди понатаму смело по водачот, потпирајќи се на стапот. (Многумина, навистина, говореа дека чичкото лаже дека си ја шинал ногата, ами само така се преправа, зашто му се сака да се врати назад). Најпосле, ретко некој да нема трн во раката или да не е издраскан по лицето. Луѓето трпат јуначки, жените го проколнуваат часот кога тргнале, а децата како деца, се разбира, плачат, зашто не сфаќаат колку богато ќе се награди таа мака и таа болка.

За преголема среќа и радост на сите, на водачот не му стана ништо. Па, ако сакаме право да зборуваме, него најмногу и го чуваат, но сепак — има човекот и среќа.

На првиот конак се помолија и му заблагодарија на бога што првиот ден патуваа среќно и што на нивниот водач не му се случи никакво, па ни најмало зло. Потоа зеде збор еден од групата на најрешителните. Преку лицето му стои модрина од капина, но тој на тоа и не гледа.

— Браќа! — почна тој. — Еве, фала богу, веќе еден ден поминавме среќно. Патот не е лесен, но мораме да ги совладаме сите пречки кога знаеме дека овој мачен пат нè води кон среќата наша. Нека милостивиот бог ни го дочува водачот од секое зло, за да нè води вака успешно и понатаму…

— Утре ќе го изгубам, ако е така, и другово око! … — промрмори налутено жената.

— Оф леле, ногата! — свреска чичкото, ослободен од таа забелешка на жената.

Децата веќе постојано кенкаат и плачат, и едвај мајките ги смируваат за да се чујат зборовите на говорникот:

— Да, ќе го изгубиш и другото око — пламна говорникот — па изгуби ги и обете. He е ништо тоа една жена да си ги изгуби очите за едно вакво големо дело. Тоа е срамота! Мислиш ли ти за доброто и среќата на своите деца? Нека пропаднат половината од нас за ова дело, што дека. Големо чудо — едно око. Што ќе ти се очите, кога има кој да гледа за нас и да нè води кон среќата? Па зар ќе го напуштиме поради твоето око и нозете на чичконо овој благороден потфат?!

— Лаже чичкото! Лаже чичкото, се преправа само за да се врати! — се слушнаа гласови од сите страни.

— На кого, браќа, не му се оди — почна пак говорникот — нека се врати, а не да ни офка тука и да ги буни другите луѓе. Што се однесува до мене, јас ќе одам по овој мудар водач додека дишам.

— Сите ќе одиме, сите по него, дури имаме душа.

Водачот молчеше. Луѓето почнаа пак да му се запулуваат и да шепотат:

— Само молчи и мисли!

— Мудар човек!

— Види какво му е челоно!

— И намуртен е.

— Сериозен!

— Куражен е, се гледа по сè.

— Куражен, остави го: плет, огради, трнаци, сè ги крши. Туку така намуртен само ќе тупне со стапот и не зборува ништо, а ти после гледај што ќе правиш.

(Нареден дел)

— Браќа и другари, ги слушав сите говори, па ве молам да ме чуете и вие мене. Сите говори и разговори не ни вредат додека сме во овој неплоден крај. Ова песочиште и овој камен не можеше да раѓа ни кога беа врнежливи годините, а камоли на ваква суша каква што сигурно никој никогаш и не запаметил.

— До кога ние вака ќе се состануваме и напразно ќе разговараме? Добитокот ни испоцрка без храна, а уште малку па и децата ќе ни скапуваат од глад заедно со нас. Мораме да избереме друг начин, подобар и поумен. Јас мислам дека е најдобро да го оставиме овој нероден крај, па да тргнеме по белиов свет за да бараме подобра и поплодна земја, зашто вака не може да се живее.

Така зборувал некогаш, на некој собир, со изнемоштен глас еден од жителите на некој неплоден крај. Кога и каде било ова нешто, тоа, мислам, не ве интересува ни вас ни мене. Главно е вие да ми верувате дека тоа било некаде и некогаш во некој крај, а тоа е доста. Некогаш, навистина, мене ми се чинеше дека целата оваа работа јас самиот сум ја измислил од некаде, но малку по малку се ослободив од таа страшна заблуда и сега цврсто верувам дека сето ова што ќе го раскажувам сега било и морало да биде некаде и некогаш, и дека јас тоа никогаш и на никој начин не сум можел да го измислам.

Слушателите, бледи, со испиено лице, со тап, матен, речиси бесвесен поглед, со рацете под појасот, како да оживеаја при овие мудри зборови. Секој веќе си се замислуваше себеси во некаков волшебен рајски предел каде што мачната и тешка работа се плаќа со богата жетва.

— Така е, така е!… — зашушкаа изнемоштени гласови од сите страни.

— Дали е  б…л… и… с… к… у…? — се чу растегнат шепот од еден агол.

— Браќа! — почна пак еден да говори со малку посилен глас. — Ние мораме веднаш да го послушаме овој предлог, зашто вака не се може повеќе. Работевме и се мачевме, и сè залудно. Си делевме од устата за да сееме, но ќе надојдат пороите па ќе го однесат и семето и земјата од овие скрки, и ќе остане гол камен. Ќе останеме ли ние вечно овдека и ќе работиме ли од утро до мрак за да бидеме пак и гладни и жедни, и голи и боси? … Мораме да тргнеме и да побараме подобра, поплодна земја, каде што нашиот мачен труд ќе се наградува со богат плод.

— Да тргнеме, веднаш да тргнеме, зашто овдека не може да се живее! — зашушка шепот, и масата тргна некаде, и не мислејќи каде.

— Стојте, браќа, каде вака? — свикува пак оној првиот говорник.

— Мораме да одиме, но не се може така. Мораме да знаеме каде одиме, инаку можеме да пропаднеме уште полошо, наместо да се спасиме. Предлагам да избереме водач кој мораме сите да го слушаме и што ќе нè води по правиот, по најдобриот и најкус пат.

— Да избереме, веднаш да избереме! … — се чу од сите страни.

Сега дури започна препирање, вистински хаос. Секој говори и никој никого ниту слуша, ниту може да го чуе. Потоа почнаа да се изделуваат по групички. Секој си шушка нешто за себеси, па и групичките се распрснаа и се фатија за раце двајца пo двајца, та еден на друг му говори и му докажува, се тргаат еден со друг за ракавите и си ја клаваат раката на уста. Пак се состанаа сите, и пак сите говорат.

— Браќа! — се истакна наеднаш еден посилен и ги надви другите зарипнати, тапи гласови. — Ние вака не можеме ништо да направиме. Сите говориме и никој никого не слуша. Избираме водач! Па кој е тој меѓу нас што би можеле да го избереме? Кој патувал од нас па да ги знае патиштата? Ние сите добро се знаеме, јас прво не би смеел со своите деца да му се доверам на ниеден овдека на овој собир. Туку кажете ми вие, кој го познава оној патникон таму што седи уште од изутрина во сенкана покрај патот?

Настана тишина: сите се свртеа кон непознатиот и фатија да го мерат од глава до петици.

Човекот, на средни години, со мургаво лице, кое речиси и не се гледаше од долгата коса и брада, си седи, молчи како и дотогаш, и некако замислено тупка со дебелиот стап по земјата.

— Вчера го видов истиов овој човек со едно дете. Се фатиле за рака и одат по улицата. Сношти детето отиде некаде низ селото, а овој остана сам.

— Остави ги, брате, тие ситници и будалштини, да не губиме време. Кој сака нека биде, тој е патник од далечен крај, штом никој од нас не го познава, та сигурно го знае добро најкусиот и најдобар пат за да нè поведе. Колку што можам да проценам, ми се чини дека е тој многу умен човек, зашто само молчи и мисли. Да е некој лесен-плетен, досега веќе десет пати ќе се смешаше меѓу нас или ќе почнеше со некого разговор, а тој толку време седи сосем сам и само молчи.

— Се разбира, си молчи човекот и мисли нешто. Тоа не ќе е ништо друго, туку е многу умен — заклучија и другите и фатија пак да го загледуваат странецот, и секој на него и во неговиот изглед откри по некоја сјајна особина, по некој доказ за неговиот необично голем ум.

He се помина многу во разговор и сите се согласија дека би било најдобро да го замолат овој патник, кој, како што велат, им го пратил самиот господ да ги поведе низ светов за да бараат подобар крај и поплодна земја, да им биде водач, а тие да го слушаат безусловно и да му се покоруваат.

Избраа од својата средина десет души што ќе појдат кај странецот и ќе му ги изнесат побудите на собирот и своите бедни животни услови, и ќе го замолат да се согласи за водач.

Отидоа тие десет души, се поклонија смерно пред мудриот странец и едниот од нив почна да говори за неплодната земја на нивниот крај, за сушните години, за тешката состојба во која се наоѓаат, и заврши вака:

— Тоа нè тера да го оставиме овој крај и своите куќи, па да тргнеме низ светов да бараме подобар кат. И токму сега, кога ни дојде таа среќна мисла, како да се смилува и господ на нас, та те испрати тебе, мудар и добродетелен странецу, за да нè поведеш и да нè спасиш од сиромаштијата. Од името на сите жители те молиме да ни бидеш водач, па кај ќе одиш ти, ние по тебе. Ти ги знаеш патиштата, ти си секако и роден во некој посреќен и подобар крај. Ние ќе те слушаме и ќе се покоруваме на секоја твоја наредба. Ќе се согласиш ли, мудар странецу, да спасиш толку души од пропаст, ќе сакаш ли да ни бидеш водач?

Мудриот странец за сето време на тој трогателен говор не си ја крена ни главата. Си остана до крај во истата положба во која го најдоа: ја наведнал главата, намуртен, молчи, тупка со стапот по земјата и — мисли. Кога се заврши говорот, тој, не менувајќи си ја положбата, кусо и полека, процеди низ заби:

— Ќе ви бидам.

— Можеме ли, значи, да тргнеме со тебе за да бараме подобар крај?

— Можете! — продолжи мудриот странец не кревајќи си ја главата.

Сега започна одушевување и изјави на благодарност, но на тоа мудрецот не проговори ни збор.

My го соопштија на собирот среќниот успех, додавајќи дека дури сега гледаат колку голем ум лежел во тој човек.

— Тој и не мрдна од местото, ниту подигна глава барем да види кој му зборува. Само молчи и мисли на сите наши говори и благодарности, само два збора проговори.

— Вистински мудрец! … Редок ум! — извикаа весело од сите страни, тврдејќи дека самиот господ го испратил како ангел од небото за да ги спаси. Секој беше цврсто уверен во успехот покрај таков водач, што не може ништо на светов да го разувери.

И така на собирот сега се утврди да тргнат уште утре в зори.

(Нареден дел)