(Претходен дел)

II. ПРИСТАП

О, о света, моќна српска науко, прости ми ако некогаш му згрешив на твоето име, прости ми, зашто не знаев што правам. Јас избегав од тебе уште од последниот возвишен испит по грчки јазик, избегав зашто мислев дека не сум достоен на твоето име. Но, еве, се каам јавно, зашто видов дека ти не си толку груба и немилосрдна како странските науки, туку си наша милостива српска наука, та го примаш во скутот секое свое блажено чедо од милата ни мајка Србија. Се каам, се каам јавно, и сега еве како покајник, како заблудено јагне, се враќам назад во големото твое стадо, да го славам твоето име.

Се одрекувам и пред бога, и пред луѓето, од досегашната своја работа на расказите, зашто увидов дека тој пат не води кон мојата среќа. А ти се колнам, науко, со светото име твое, дека отсега, стапувајќи во орото на верните твои поборници, ќе им служам верно и искрено на твоите начела, и дека ќе те потпомагам со сета своја сила, зашто увидов дека единствено ти водиш кон среќата и — кон добра положба.

Никогаш нема да ги одречам твоите вечни вистини. Секогаш ќе признавам дека кравата има четири нозе и една глава, дека свињата не спаѓа во птиците и нема крилја, дека домашното куче нема на главата рогови, дека мачката не е река, туку домашно животинче, дека овцата не е град во Србија, туку исто така животно (спаѓа во редот на преживарите), кое го молземе и кое ни дава волна, та од неа си правиме многу топли облеки за в зима, а од цревата (на истото животинче) правиме „жици за ќемане, од кои се разлеваат мошне умилните звуци на нашите народни мелодии“ (што би рекле нашите учители врз основа на педагогијата според Вунт). Сите тие светли научни вистини јас ги научив од учителот во основното училиште. Колку се израдуваа моите неуки родители кога им ја донесов новоста дека кравата има четири нозе, зашто токму учителот, врз основа на науката, ги изброи пред нашите очи.

О, благословена да си наша домашна науко, зашто среќно успеа да ги преброиш нозете и друтите делови од телото на нашите домашни животни!…

—

Си реков и си ја спасив душата своја. Но каде ќе одам сега, и на која страна? Начисто сум со тоа да работам на науката, но науката е разновидна. На кој правец научен да се посветам, всушност, кон што ме влече срцето. Хе, кон што ли ме влече?! — Ќе мора да ме повлече онака како и сите наши научници. Барем кај нас, фала богу, талентите и волјата за одделни научни гранки се појавуваат токму навреме, среќно. Штом ќе се ослободи некоја катедра, веднаш, во мигот на среќната судбина на нашата скромна наука, се појавуваат, небаре извираат одземи, прст и плева талентирани луѓе, со силна љубов, токму спрема таа гранка на науката, чија катедра е слободна; и кога местото за таа наука ќе се пополни, тогаш пак, со чудна среќа, престануваат да се појавуваат и талентите за таа струка. Ете, гледате каде лежи среќата според нашата наука. Судбина, тоа е нашата среќна ѕвезда, и ништо друго. Ако, на пример, се ослободи местото на катедрата по археологија, кај нас веднаш ќе се појават стотина генијални археолози со силна љубов кон таа наука. И тоа не знаеш кој од кој е попредан на таа струка: каде и да мрднат, само чепкаат по земјата и бараат старини. Кога ќе видат најобична римска тула, се радуваат како да го виделе таткото. И сега, да речеме, тоа место ќе се пополни, и веднаш на сите археологијата им станува одбивна по некоја чудна среќна судбина, и онаа силна љубов кон неа, како и талентот, се приспособуваат кон некоја друга наука за која има празни места, па макар тоа и да е космографијата.

По таа наша среќа, по српската судбина на науката, и мене не ме влече срцето да бидам енциклопедист. Сите места речиси се исполнети, па затоа и немам некое повисоко вдахновение од небото. Тогаш да избирам.

Педагогијата е убава работа, но поради нашите учители тука, веќе, во никој случај не смеам да се вплеткувам.

Тие не даваат да им се пријде ниту на Вунт ниту на Песталоци. Нив тие си ги јаваат толку немилосрдно, та се чини, боже прости ми, дека двајцата ги купиле на пазар во нашата Баточина.

Во историјата на Србите исто така не смеам ниту да ѕирнам, зашто нејзе ѝ го зеде патентот г. И. Руварац. Тој човек среќно успеа во науката да ни докаже дека сето она што е убаво во нашето минато не е вистинито. За него, дури, многумина раскажуваат дека тој лично го измислил и српскиот народ, како она (но тој само си вообразил) што велат некои, дека ја измислил рибата, или како што неколкумина наши филолози, со своето долго научно студирање, успеале да го измислат српскиот јазик, кому називот српски му го дале од чист патриотизам. Јас и не мислам да стигнам до такви пронајдоци во науката, зашто тоа не се случува толку често и кога кој сака. Целиот српски народ (ако смее да се претпостави дека не го измислил г. Руварац) живеел, да речеме, толку векови без никаков јазик додека не се појавиле неколку нови филолози, та на својот народ, како благодарни синови, му го измислиле говорот. Пакосните луѓе тврдат (но тоа нека остане меѓу нас) дури и за наш срам, дека српскиот јазик го измислил Шваба, од милосрдие кон нас, а што е поверојатно, просто од долгото време, бидејќи ги изучил сите познати јазици, па немало што да прави друго. Други, пак, мислат дека српскиот јазик го пронашол сосема случајно (како што често доаѓа до големите пронаоѓања) г. С. Калик во некоја италијанска граматика, на којашто за среќа, патувајќи, случајно нагазил. Впрочем, кој и да е: му благодарам од мое име, од името на целиот наш народ, па сепак повеќе сакам толку прочуениот пронајдок да му го припишам на г. К. Миленовиќ, отколку на кој и да е друг. Јас не смеам да се вплеткувам и во тие крупни работи, зашто тоа би значело да си присвојувам туѓа сопственост. Само го молам бога да не ја израсипе народот толку убавата придобивка на нашите филолози. Но масата е маса, зашто веќе (грев да ѝ е на душата) од гнев направи гњев. Но, ќе дојде веројатно поумно колено, кое ќе го проколне неразумниот денешен свет за толкуте варварски постапки.

Си мислам нешто за логиката, но кај нас Србите тоа веќе е фатална наука. Кај нас со таа наука ништо не е направено, иако од неа, кутрата, многу е направено. Впрочем, тука нека се прославуваат оние на кои блажена манија им е да ги нумерираат туѓите мисли, а нашата српска логика само тоа ѝ го направи, и покрај тоа уште од по две премиси изведе заклучок: дека Бизмарк е човек, и дури — дека и папата е човек, а дека, напротив, волот не е човек. Од сето ова уште погенијална работа на српската логика се ваквите докази:

1. прем.: На секое пијано може да се свири.
2. прем.: На мајмунот не може да се свири.
––––––––––––––––––––––––––––––––––––
Заклучок: Демек, мајмунот не е пијано.

Какви сме ние Србите, уште ако не ни е ваквата српска логика, би можеле да мислиме дека гуската е параброд, или обратно.

Би работел врз историјата на книжевноста, се разбира, на српската, но таа наука ја замразив уште додека бев ученик во гимназијата, зашто поради неа го повторував класот. Сè знаев како што ми предаваа: и кога кој писател се родил, и која баба му го пресекла папокот (патем и биографијата на таа славна баба), и како се викале татко му и мајка му, па потоа биографиите на сите стрини, тетки и другите роднини на секој книжевник. Исто така знаев и кој писател кога почнал да пишува, и што сè напишал и која година. Што е најважно, одговорив дури и на прашањето: кое јадење најмногу го јадела прабабата на Лукијан Мушицки? Тука користев на полно научни анализи, и напоменав како според некои податоци и стари списи се споменува дека во средниот век омилено јадење била чорбата од патлиџани, која во старите веди се наоѓала под името ghoture, а кај Арабјаните phataha. Истото тоа ни го тврдат и некои патни белешки од некој Германец, кој минувал низ нашиве краишта за време на крстоносните војни, кој како војник, при враќањето од војната, го ручал истото тоа јадење кај некоја старица Јевросима (како што вели тој Еуфросина), а, според точниот заклучок на нашата српска логика тоа морала да биде прабабата или чукун-чукунбабата на Лукијан Мушицки. Па и врз оонова на митофилското истражување, никој друт тоа не може да биде освен, да речеме, токму чукунбабата (или нешто така) на нашиот голем поет. — И по толку убавите одговори си помислив дека се спасив и дека положив со одличен успех, но на најважното прашање паднав: не можев точно да ги погодам годината, месецот и денот кога стрината на Бранко Радичевиќ добила кивавица. Ете, така, оттогаш ја замразив таа наука, и, всушност, се исплашив од неа толку, што и ден-денеска не смеам ниту да помислам на неа, а камоли да ја обработувам, па сепак си го задржувам правото да ѝ се вратам на оваа работа, штом ќе преминам на науката.

Чудна работа е што ние Србите токму на така нареченото научно поле многу се разликуваме од другите народи. Кај другите несреќни народи, научниците повеќе и даваат на науката, отколку науката ним, но кај нас, потомците на силните претци, оди сосема поинаку: нашите научници, со мали исклучоци, од науката имаат голема корист, а науката од нив — големи штети. Ете, како и тука се гледа нашиот витешки дух и нашата генијалност, зашто ние не ѝ служиме на науката ропски и слепо како другите бедни народи, туку успеавме толку многу што дури и таа горда наука ни служи нам: ние со неа господариме, а таа нам они робува. Никогаш странските научници не можат да се качат на таква висина и да заземат толку доминантна положба спрема науката, како ние, што успеавме за многу кратко време.

И зошто тогаш јас би бил срамен изрод, та да се понижам и да ѝ служам на науката како странците, кога е подобро да работам така, како и поголемиот број од наши научници, а му благодарам на бога, изгледа дека тие умеат секоја гранка на науката да ја претворат во сребрен и златен мајдан, кого дури, можеби, ќе им го предаваат на своите потомци во наследство како лична сопственост. До скоро прилично се држеше метафизиката, а тоа може да се припише само на тоа што, за нејзина среќа, таа никако не им падна на Србите в раце. Но сега веќе ја сврши, кутрата, својата кариера. Се најде еден Србин, млад, буен и генијален, кој ја надушка и оваа наука, и веднаш, се разбира, како човек со ведар и длабок српски ум, прогласи како нему му е многу лесно да ги реши метафизичките проблеми, како, што велат, да се испие чаша вода. Значи, ништо, брате без Србенда! Си ја чукаа главата со таа чудна наука и Германците, и Французите, и Италијанците и Англичаните, и кој уште не, па наместо да ја расплетат и размрсат, а тие се повеќе и повеќе ја заплеткувале. А Србинот, само да погледне, веднаш знае каде треба да чукне. Србинот, па Србинот! Онаму каде што толку народи папсуваат и скапуваат работејќи, па не можат да направат ништо, Србинот за час ќе ја заврши работата. Ете ни пак причина да се извишиме во очите на странскиот свет, еве ни пак можност да му позајмиме на човештвото еден голем гениј, зашто тој, без секое сомнение, ќе не остави нас, кои не умееме да го цениме. Господи, што би бил тој во другиот свет со толкави успеси, а кај нас доби само малку подобра положба, за толкуте свои ветувања. Како мала награда на човекот кој ни вети да го изненади целиот образован свет со своите големи научни откритија. За да му биде горчлива утехата што му се восхитува српската читачка публика! Ах, кому уште тоа може да му биде утеха, зашто јас уште, ми се чини, би паднал во очај кога моите работи би му се допаднале на нашиот читателски свет, кој онака лакомо ги голта криминалните продукти на болните мозоци.

Не ми е мило што и ова морав да го споменам во пристапот, вака без некаков логичен ред и логична врска, но сега, што е тука е. Кој те праша за логички врски по нашава материјалистичка епоха во која идеалите од младоста на младите се — да не работат ништо, да имаат добар апетит и голема плата, па живеејќи удобно, да се дебелат. А и да не зборуваме за нашите почитувани госпоѓи и госпоѓици, кои се приготвуваат за мајки и за домаќинки. Тие прекрасно се подготвуваат за вршење на своите семејни должности со читањето на Кривичниот гласник и други слични работи, Тоа е нивната лектира, а одговара на нежниот женски вкус. Тие мирно читаат како некому му е парчосано телото со воз; како му е скршена главата, како му се истурил мозокот, како некој е распорен па таму некому му излегле цревата; па како некој се скрил во сандак па ја убил невестата и младоженецот, итн.

Како тек во пристапот, доста е да се спомене и толку, колку само да се спомене, според некаков метод, сè што ќе изнесам во овој труд.

(Нареден дел)

(Предыдущая часть)

II. ВСТУПЛЕНИЕ

О святая, могучая сербская наука, прости, если я когда-нибудь согрешил против тебя, прости меня, ибо я не ведал, что творю. Я удрал от тебя с последнего экзамена по греческому языку, ибо думал, что недостоин имени твоего. Но вот я каюсь публично, ибо увидел, что ты не так груба и беспощадна, как иностранные науки, нет, ты, милостивая наша сербская наука, принимаешь в свои объятия всякое блаженное чадо нашей милой матери Сербии. Я каюсь, каюсь публично, а раскаявшись, возвращаюсь, как заблудшая овца, назад к великому стаду твоему, чтобы прославить имя твое.

Я отрекаюсь и перед богом и перед людьми от своей прежней работы в области рассказа, ибо я увидел, что этот путь не ведет к счастью. Я клянусь, о наука, святым именем твоим, что отныне, вступая в круг верных твоих поборников, буду служить усердно и истово твоим принципам, буду поддерживать тебя всеми своими силами до гробовой доски, ибо я увидел, что ты одна ведешь к счастью — хорошо обеспеченному положению.

Я никогда не отрекусь от твоих вечных истин. Я всегда буду признавать, что корова имеет четыре ноги и одну голову, что свинья не относится к птицам и у нее нет крыльев, что у домашней собаки нет на голове рогов, что кошка не река, а домашнее животное, что овца не город в Сербии, а также домашнее животное (относится к жвачным), и оную овцу можно доить и стричь с нее шерсть, а из шерсти делать теплую одежду на зиму; из кишок (того же животного) мы делаем «струны к скрипкам, издающим милые нам звуки наших народных мелодий» (как говорят учителя наши на основании педагогики Вундта). Все эти священные истины внушил мне учитель еще в начальной школе. Как обрадовались мои необразованные родители, когда я принес из школы новость, что у коровы четыре ноги, наглядно доказанную нам учителем на основании научных данных.

Будь благословенна наша отечественная наука, так успешно пересчитавшая ноги и другие части тела отечественных домашних животных!

–

Ну вот, я высказался и тем спас свою душу! Куда же мне теперь податься? Я твердо и определенно решил посвятить себя науке, но ведь наука так многообразна. Какой же отрасли знания посвятить себя, к чему влечет меня сердце?!

Хе, к чему оно меня влечет??! Судьба моя будет такая же, как и всех наших ученых. У нас во всяком случае таланты и стремление к изучению отдельных отраслей науки появляются, слава богу, всегда своевременно и кстати. Не успеет освободиться место на какой-нибудь кафедре, сейчас же, будто по мановению волшебной палочки, возникает, как из-под земли, тьма-тьмущая даровитых людей, горячо любящих именно ту отрасль науки, кафедра которой освободилась; и как только это место окажется занятым, таланты именно в этой области опять иссякают. Вот видите, в чем счастье для нашей науки! Судьба, счастливая звезда наша и ничего больше. Если, скажем, освобождается место на кафедре археологии, у нас сейчас же находятся сотни молодых гениальных археологов, страшно преданных этой науке. Право же, не знаешь, кто из них более предан делу: куда бы их ни направили, все они будут копаться в земле да искать древностей. Найдут самый обыкновенный римский кирпич и радуются, будто отца родного увидели. Но когда место на кафедре оказывается занятым, тотчас же, по странному капризу судьбы, археология становится всем противной, а сильная любовь и таланты обращаются на другую науку, на кафедре которой оказываются свободные места, будь это хоть космография.

И вот, благодаря столь счастливой судьбе сербской науки, меня не влечет стать энциклопедистом. Правда, почти все места заняты, а потому небесная благодать не снисходит на меня. Приходится выбирать.

Педагогика — прекрасная вещь, но наши учителя даже носа сунуть туда не дадут. К Вундту и Песталоцци[1] и подступиться не позволят, хотя сами безжалостно оседлали их, и мне кажется, прости меня господи, что они купили обоих на ярмарке в нашей Баточине.

В историю сербов я и заглянуть не смею, ибо патент на нее взял господин И. Руварац[2]. Этому человеку удалось с помощью науки доказать нам, что все прекрасное в нашем прошлом — неправда. Многие рассказывают даже, что Руварац выдумал сербский народ, как некто выдумал, по слухам, рыбу (но тому так только показалось). Точно так же несколько наших филологов в результате длительных научных исследований сумели выдумать сербский язык, причем название «сербский» они дали ему лишь из патриотизма. Я не собираюсь совершать подобных научных открытий; это ведь случается не так часто и не зависит от нашего желания. Жил же сербский народ (если мы осмелимся предположить, что его не выдумал господин Руварац) столько веков безо всякого языка, пока не появились новейшие филологи и не придумали, как благодарные сыновья, язык для своего народа. Злоязычные люди, между нами будь сказано, уверяют, что, к стыду нашему, сербский язык выдумал один шваб из сострадания к нам или, что гораздо правдоподобнее, от нечего делать. Он, говорят, изучил все известные языки и не знал, как убить время. Другие считают, что сербский язык совершенно случайно (ведь многие великие открытия сделаны случайно) нашел господин С. Калик в какой-то итальянской грамматике, на которую он случайно наткнулся во время путешествия. Впрочем, кто бы ни был открывателем, благодарю его от своего имени и от имени всего нашего народа; я, со своей стороны, более всего склонен приписать столь славное открытие господину Миленовичу. Я не смею вмешиваться в подобные важные дела, ибо это значило бы претендовать на чужую собственность, и только молю бога, чтобы народ не испортил дивное достижение наших филологов. Но толпа есть толпа, ибо уже (пусть этот грех ляжет на ее душу) из «гнэв» сделала «гнев». Но грядущее, надо полагать, более разумное поколение проклянет неразумный нынешний народ за такие варварские поступки.

Я подумываю о логике, но она для нас, сербов, сделалась какой-то фатальной наукой. Мы ничего не достигли в этой отрасли знаний, хотя что только с ней, бедной, не делали. Впрочем, пусть ищут здесь славы те, которым мила мания ставить номера на чужие мысли, а наша сербская логика только этим и занималась, да к тому же из двух посылок сделала вывод, что Бисмарк — человек, даже что папа римский — человек, а что, наоборот, вол — не человек. Но всего гениальнее достижения сербской логики в таких доказательствах.

Первая посылка: на каждом пианино можно играть.
Вторая посылка: на обезьяне нельзя играть.
––––––––––––––––––––––––––––––––––––
Отсюда вывод: стало быть, обезьяна не пианино.

Поскольку все мы сербы, то не будь такой сербской логики, мы могли бы решить, что гусь — это пароход или наоборот.

Я занялся бы и историей литературы, особенно сербской, но эта наука опротивела мне еще тогда, когда я был гимназистом, потому что я из-за нее остался на второй год. Я знал все, чему меня учили: когда какой писатель родился, и какая бабка-повитуха перерезала ему пуповину (мимоходом выучили и биографию этой знаменитой бабки), как звали родителей этого писателя, биографии всех его теток со стороны отца и матери, да, кстати, и остальной родни писателя. Точно так же я знал, когда какой автор начал писать, что написал и в каком году. Самое главное, я ответил даже на вопрос: какое кушанье больше всего любила прабабка Лукиана Мушицкого[3]. Здесь я воспользовался чисто научными данными, приведя упоминания старинных источников, что в средние века любимым кушаньем был суп из помидоров; в старых ведах[4] он значится под названием ghtoure, а у арабов phataha. Об этом же говорят путевые записки одного германца, путешествовавшего по нашим землям во времена крестовых походов. Возвращаясь с войны, он ел это кушанье у какой-то старушки Ефросимы (германец пишет Eufrosina), а по законам сербской логики это непременно была прабабка или пра-прабабка Лукиана Мушицкого. Да и мифологические исследования говорят, что она должна быть прабабкой (или чем-то в этом роде) нашего великого писателя. Дав такие прекрасные ответы, я уже решил, что спасся и отлично сдал экзамен, но провалился на самом важном вопросе: не мог назвать точно год, месяц и день, когда у тетки Бранко Радичевича[5] появился насморк.

И вот с тех пор я возненавидел эту науку и стал так ее бояться, что по сей день мне страшно о ней подумать, а не только заниматься ею, и все-таки я оставляю за собой право вернуться к этому предмету, когда перейду к теории.

Странное дело, мы, сербы, на так называемом научном поприще сильно отличаемся от других народов. У других несчастных народов ученые больше дают науке, чем наука им, а у нас, потомков достойных предков, дела идут совсем иначе: наши ученые, за малым исключением, большую пользу получают от науки, а она терпит от них большой ущерб. Здесь, конечно, проявляется наш воинственный дух и наша гениальность, потому что мы не рабски, не слепо служим науке, как другие несчастные народы, нет, мы ухитряемся добиться того, что эта гордячка-наука служит нам; мы властвуем над нею, а она нам подчиняется. Никогда иностранные ученые не смогут подняться на такую высоту и занять господствующее положение по отношению к науке, как это удалось сделать нам за очень короткое время.

Не могу же я стать презренным отщепенцем и унизиться до того, чтобы служить науке так, как делают это за границей! Гораздо лучше поступать подобно большинству наших ученых, а мне, ей-богу, кажется, что они все отрасли науки сумели превратить в серебряные и золотые россыпи, которые в качестве собственности будут передавать своим потомкам, дабы и те извлекли пользу из трудов предков. До последнего времени еще держалась метафизика, и это можно объяснить только тем, что она, к счастью своему, не попадала в руки к сербам. Но теперь бедняжка уже закончила свою карьеру. Нашелся молодой, гениальный и энергичный серб, который пронюхал о существовании и этой науки и как человек с ясным и глубоким сербским умом сейчас же заявил, что ему решить проблемы философии так же легко, как выпить стакан воды. Нигде, братцы мои, не обойтись без серба! Ломали голову над этой удивительной наукой и немцы, и французы, и итальянцы, и англичане, и кто только ею не занимался, но вместо того, чтобы распутать и разобраться, они все больше запутывали дело. А серб только посмотрит, сразу видит — куда стукнуть. Серб ведь! Там, где многие народы изнемогли и погибли от тяжкого труда, ничего не свершив, серб быстренько наводит порядок. Вот, стало быть, новое основание для нас возвыситься в глазах иностранцев, вот случай дать человечеству великого гения, поскольку он, без сомнения, покинет нас, ибо мы не сумеем его оценить. В другой среде он мог бы прославиться благодаря таким успехам, а у нас, пустив в ход самые пышные обещания, он едва добился бы незначительного улучшения своего благосостояния! Как ничтожна награда человеку, который обещал нам изумить весь образованный мир своими великими творческими открытиями! Неужели он заслуживает только того горького утешения, что ему удается изумлять сербских читателей! Но разве это может служить утешением? Я, кажется, впал бы в отчаяние, если бы мои труды понравились читателям, пожирающим обычно криминальные измышления больных мозгов.

Мне неприятно, что пришлось и об этом упомянуть во вступлении без особого порядка и логической связи, но что сделано, то сделано. И кто же требует логической последовательности в наш практический век, когда идеал молодежи — безделье, хороший аппетит, большое жалование и благополучная жизнь со всеми удобствами. Я уже не говорю о наших уважаемых барынях или барышнях, будущих хозяйках и матерях. Они великолепно готовятся к исполнению своих семейных обязанностей, читая «Уголовный вестник» и тому подобные вещи. Это их любимое чтение, вполне соответствующее нежному женскому вкусу. Они спокойно читают о том, что какой-то несчастный попал под поезд, ужасно искалечен — голова разбита, мозг выпал, разорван живот и видны внутренности, что некто спрятался в сундук, а потом убил новобрачных и т. д. и т. п.

Ну, для вступления достаточно того, что уже сказано, ибо, согласно какому-то правилу, в нем полагается упомянуть обо всем, что будет изложено в дальнейшем исследовании.

(Далее)

[1] Вильгельм Макс Вундт (1832–1920), немецкий психолог и философ-идеалист, один из основателей экспериментальной психологии. Иоганн Генрих Песталоцци (1746–1827) – известный швейцарский педагог.

[2] Илларион Руварац (1832–1905) – сербский историк.

[3] Лукиан Мушицкий (1777–1837) – сербский поэт классицист.

[4] Веды – древнейшие памятники древнеиндийской литературы.

[5] Бранко Радичевич (1824–1853) – выдающийся сербский поэт, прогресивный романтик эпохи сербского национального возрождения.