Господи, какво ли не ми идва насън! Без съмнение и другите хора сънуват безумни и глупави сънища, но, изглежда, не ги пишат, докато аз притежавам манията, щом сънувам някакъв интересен сън — писалката в ръка и пиша, за да дам възможност и на другите да се чудят.

Една вечер заспах спокоен, дълбок сън. Сънят ме пренесе във времето от преди сто години, само че това време не беше такова, както аз и всички ние го знаем от историята, а съвсем друго. Сънят ми съвпадаше с тогавашното време единствено по това, че Сърбия като че ли не беше още освободена, а я владеят турците. Имах чувството, като че ли не сънувам, а всичко става наяве. Турците владеят Сърбия; имат министерства, учреждения, власт, чиновници, всичко, ама всичко, както ние днес. Белград — същият, какъвто е сега: същите улици, същите къщи, всичко също, само че на болшинството от магазините и държавните сгради стояха турски фирми и улиците бяха пълни с турци. И ние сърбите, същите, които живеем и днес, се срещаме и поздравяваме с тях.

— Сервус, Юсифе!

— Сервус!

Така поздравяваме турската сиромашия, най-долното съсловие, а ако мине някой от по-видните, особено от властта, падаме на колене, сваляме шапка, навеждаме глава към земята.

А най-чудното е, че в турската полиция има и сърби. За божие чудо, насън това никак не ми изглеждаше странно.

Министри и велможи с чалми, с дълги чибуци, намръщени, минават с лека походка по улиците. Пред тях всички се покланят и правят метани, а те едва удостояват този или онзи с внимание, като да го почукват с чибука по главата и да му позволят да им поблагодари покорно и от все сърце.

Това сме ние същите, сегашните сърби, но като че ли не сме свободни граждани както днес, а рая, която трепери за главата си, за семейството и имота си.

Турците съвсем не ни щадят. Едни от нас арестуват, други окопават в тежки окови, някои преследват, някои изгонват от държавна служба и какви ли золуми не измислят за нас преданата и послушна рая.

От вътрешността на Сърбия непрекъснато пристигат злокобни новини; турците насилствено лишили някого от имота, му, на някого продали за данък и къщата, и двора и му ударили още и петдесет тояги, някого убили, някого набили на кол, някого изгонили от родното му място. Оковават и арестуват кметовете само ако вдигнат глас срещу насилието и назначават други, които помагат на свирепата турска власт; вкарват паидурите си в светите храмове и с камшици бият всеки свещеник, който откаже да помага на турското зло.

— Докога ще понасяме това насилие и тия золуми? — попита ме на улицата един мой добър познат, когото турците бяха пуснали от тъмницата едва преди два-три дни. Той (както го познавам насън) е беден, храбър и решителен човек, но поради лошото си държане към турците е изтърпял и изстрадал много и мнозина от сърбите го отбягват, за да не си навлекат омразата на турците за дружбата си с него.

— Ех, какво да се прави? — процеждам през зъби и се оглеждам на всички страни да видя не слуша ли някой разговора ни.

— Как какво да се прави?! — пита ме той и ме поглежда строго право в очите.

— Ей така, какво може да се направи?

— Да се бием! — казва той.

На мене краката ми се подкосяват, просто се залюлявам от страх и едва изговарям:

— С кого?

— С турците, с кой друг? — пак казва той остро.

Пред очите ми заиграват разноцветни кръгчета и изплашен, без да искам, се отдръпвам назад.

— Ами, ами… а… такова… — започвам да заеквам аз.

— Какво ами, тук няма ами, трябва да се бием и край! — извиква моят познат сърдито, остави ме и замина.

Дълго стоях на това място, вкаменен и учуден. Не можех да се съвзема. В това време дойде друг един от моите добри приятели, поздрави ме и се учуди на моята загриженост, и смущение.

— Какво ти е! — попита той.

Разправих му за разговора си с първия познат.

Той се засмя гласно и ме удари с ръка по рамото.

— Ха-ха-ха-ха!… Не го ли познаваш?… Ха-ха-ха-ха!… Не помниш ли, че той винаги се правеше на три и половина… Какво каза: да се бием!… Ха-ха-ха-ха! Е, хубаво. Значи, не остава нищо, освен вие двамата да обявите война на турското царство! Ха-ха-ха-ха!… Господи, луд човек! — каза ми приятелят и се просълзи от сладък смях.

— Чуден човек — рекох аз.

— Луд, а не чуден. Той се намерил да изправя крива Дрина и да се противопоставя на турците! Луд човек. Каква полза има от това. Арестуваха го, оковаха го, биха го — това му е цялата печалба, а да не говорим за това, че опропасти и себе си, и семейството си. Още се срещат такива фантазьори. Нека да се утешава с това, че още се намират такива като него да му правят компания — забеляза приятелят ми и отново се засмя:

— Ха-ха-ха-ха!… Война на султана и това е! — и пак удари на смях.

И на мен тази работа ми се видя смешна и започнахме да се смеем двамата.

Чудно нещо е сънят. В него, нищо не е точно определено. И което е най-хубаво, на човек всичко му изглежда естествено, действително. Така стана и с мен в този сън.

Намирам се като че ли в Белград, а по същото време и в някакви планини, по хълмове, с хора от народа, а в мрачната просторна, усамотена гора е скрит един хубаво обзаведен, елегантен хотел.

Моят неспокоен и войнствен познат е извикал от всички краища тридесет души видни хора като нас да се уговорим какво да направим срещу турските зулуми. От ден на ден, от час на час турците правеха все по-големи и по-големи злини, така че трябваше сериозно да се загрижим и да размислим какво да се прави в тази обща народна неволя.

Събрахме се ние десетина души в просторната стая на някакъв хотел, само че на чашка меланж, и разговаряхме за обикновени, ежедневни неща, чакайки останалите.

Аз като че ли бях учител в някакво училище и разказвах, че следващия час ще преподавам за Торичелиевите тръби; един търговец разправяше, че турците пазаруват от дюкяна му много повече от сърбите; един пък, не зная какъв беше, разправяше, че вчера ударил котката, си и счупил един много красив бастун. Но каза, че ще го поправи. Един селянин разказва, че свинята му изяжда пилетата и се чудеше човекът какво да прави с нея, защото свинята била добра, от добра порода.

Така разговаряхме, а видните хора, извикани на това важно тайно съвещание, пристигаха един по един.

Пристигнаха още десетина и постояха малко, а след това започнаха да пристигат визитни картички със следното съдържание: „Не мога да дойда поради важна работа. Съгласен съм с всичко, което решите…“ „Възпрепятствуван съм от работа. Съгласен с всичко, което решите!“ „Трябва да ходя при шивача на проба. За днес ме извинете.“ „Съжалявам, че не мога да дойда, защото трябва да ходя на гарата да посрещна леля си. Обади се, че днес пристига с влака.“ И така изтъкваха се безброй важни причини, които пречеха и на останалите видни хора да дойдат на това съвещание.

Когато вече нямаше кого да чакаме, инициаторът на събранието стана и започна с треперещ глас:

— Не дойдоха всички. Не искаха или не посмяха, все едно. И ние двадесетте можем да направим много в двадесет различни краища на нашата страна. Турските зулуми и насилия надминаха всяка мярка. Това не бива и не може да се търпи по-нататък. На никого от нас не е сигурна дори и главата на раменете, а камо ли имотът. Та нима с мълчание, със скръстени ръце и наведена глава да чакаме кога ще дойде ред да се търкулне главата ни по земята или ще презрем честта на нашите семейства и ще предоставим на турците за един живот и едно парче хляб да безчестят нашите дъщери и жени, да рушат църквите ни, да ни бият с камшик по пътя. Или ще трябва да ласкаем още тези зверове и да възхваляваме техните зулуми, за да живеем удобно. А за какво ни е този живот, когато той не може да бъде честен? Защо са ни коприна и злато, ако трябва да загубим вяра и народност, чест и човешки образ? Не, братя, това не може да се търпи повече. Това нещо не може да продължава.

— Не може да продължава!… Глупости. Лесно е да кажеш не може да продължава, но кой те слуша? Какво можеш да направиш? Говориш така, като че ли си руски цар и само да викнеш на турците: „Това вече няма да го бъде“, и те всички ще паднат пред теб на колене. Питам те аз какво можем да направим ти и аз и всички ние? — прекъсна думите му един от нас, отличаващ се с мъдрост и предпазливост.

— Много можем да направим ние и ако поискаме да бъде по-добре, ще бъде по-добре. Нашето желание може завчас да се превърне в повеля.

Замаяни от почуда, няколко видни граждани свиха рамене, загледаха се един другиго с такъв израз на лицето, сякаш се питаха помежду си и си отговаряха взаимно: „Какво става с този човек?“ — „Бог го знае!“ Пак размениха погледи и този път изразът на лицата им казваше: „Луд човек!“

Един от присъствуващите пък, облегнат на стола, седеше срещу него и го гледаше — по-право мереше, отдолу догоре дълго и някак си тъжно, без да говори. Изведнаж отвори очи малко повече, погледна го под око с презрение и пренебрежение и процеди през зъби тромаво и провлечено:

— Хе!… — после обърна глава встрани и с досада започна да почуква с пръсти по масата.

— Уговаряме се! — иронично каза един от ъгъла.

Онзи, който най-много се отличаваше с мъдрост и предпазливост, се дигна и застана пред нашия решителен другар, скръстил ръце на гърдите, започна да го мери отгоре додолу и като човек с опит, който разговаря с безумен младеж, започна:

— Хубаво, моля те, но защо дойдохме тука и какво искаш ти?

— Ние сме дошли тук да се посъветваме, за да сложим един ден край на турската тирания и насилия. Тук ние представляваме най-видните хора на цялата страна и трябва задружно да потърсим лек — отговори му инициаторът на съвещанието с отмерен глас, изпълнен с вяра в доброто.

— Добре, това и ние искаме.

— Като искаме, какво чакаме още? Уж си пазим главите, а ще ги загубим, но след като загубим чест и достойнство! — избухна първият и удари с юмрук по масата така силно, че мнозина се отдръпнаха назад.

— По-добре жив, макар и роб — подхвърли някой.

— Оставете ни най-напред ние да се разберем — внимателно каза той и се обърна към решителния младеж.

— Хубаво, кажи ми, моля те, ти какво мислиш, че трябва да се прави? — хладнокръвно попита той с много тактичност.

— Да се бунтуваме срещу турците. Да вдигнем хората — всеки в своя край, — та и ние тях да убиваме, така и така те нас убиват. Друг изход няма и не може да има!

Едни се засмяха на тези буйни, огнени думи като на детинщина; други боязливо се огледаха около себе си, а някои си направиха злобни, заядливи шеги по повод на този несериозен разговор.

— Добре, казваш да се бунтуваме? — попита предпазливият.

— Да се бунтуваме! — оиговори онзи решително и в очите му светнаха искри.

— С кого да започнеш? Хайде, кажи с кого?

— Аз, ти, този, онзи, ние всички, народът!

— Защо приказваш глупости?… Къде е народът, с кого сй се уговорил?

— С тебе, с тези хора тука.

— Та какво сме ние?

— Как какво сме?

— Така, питам те?

— Хора.

— Да, хора, това виждам и аз, но колко сме ние тук?

— Двадесет.

— Така ми кажи. Двадесет, разбира се, а това не е нищо. Ха-ха-ха!… Двадесет!

— Това е много нещо — прогърмя решителният, — защото ние двадесетте ще унищожим двадесет турни в двадесет различни краища, а всеки от нас може да има поне по трима добри, предани другари, всеки от тях също така може да направи това, което можем и ние. Нека само да започне, после ще се присъединят недоволници и отмъстители, на които и без това е омръзнал животът. Нека да стане погром и клане и каквото даде господ; след като започнат да се развиват, събитията ще покажат сами правия път, по който трябва да тръгнем.

Мнозина му се надсмиваха с презрение, а предпазливите, клатейки глави, го погледнаха под око, сякаш го съжаляваха за такова безумие, и добавиха:

— Проста работа, ние двадесетте ще се втурнем и убием двадесет турци, останалите ще се изплашат. Едни от тях ще избягат в Азия, а другите ще наскачат във водата.

— Всички вие сте страхливци! — извика решителният и удари по масата.

— Добре, ето аз съм съгласен с твоя план и нека бъдат съгласни всички присъствуващи. Хубаво, тук сме двадесет и нека всеки от нас в най-добрия случай да събере още по десетина другари, това са двеста, да предположим, че се случи рядко явление — хайде и това да стане — всеки да убие по двама турци във всяко място; нека към двестате души да се присъединят, да речем, още толкова; нека турците да не се противопоставят и да убием като мухи още толкова — какво ще направим с това?

— Много.

— Много, но за нас само зло. С това само ще разсърдим турците и султана и после иди се оправдавай. Тогава би разбрал, драги мой, колко е мъдро твоето предложение.

— А нима народът няма да се присъедини, когато види, че борбата е започнала? А и ние няма да легнем на пътя, за да ни газят турците, а ще се бием от засада.

— Народът, народът!… Приказваш като дете. Това не става така, брате мой! Да се бием! Хубаво, хайде да се бием всички! А да зарежем ли жените и децата? Да ги оставим на турците да ги изпекат живи? Ето, ти имаш деца, а също така и другите. Утре ще загинеш, а семейството ти?

— Всички няма да загинат. Не искам да мисля за това. Каквото даде господ.

— А за какво да се мисли?

— Да се бием, пък каквото излезе.

— Ти пак говориш като дете. Да се биеш, да се биеш, а не мислиш за последиците. Добре, да кажем, че и тук си прав; хайде, да кажем, семействата ни никой няма да закача и в най-добрия случай турците да заспят за един месец, а ние да съберем дори двадесет хиляди бойци. Но с какво ще воюваме?… Къде ти е оръжието, барут, олово, храна за войниците? Нямаме грош, последни сиромаси сме. Няма и хляб, нито оръжие, нито храна — и хайде да се бием!

— Всичко ще се намери, когато хората се заемат! — каза въодушевеният.

— Ще се намери. Хубаво, хайде да предположим, че и това е така, въпреки че е невъзможно. Имаме двадесет хиляди войници, добро оръжие, имаме топове и добри топчии, имаме храна, запаси и всичко. И какво от това? Пак нищо. Ще нахлуе царска войска и ще ни прегази за един ден и какво ще направим? Само зло!… Колко хора биха отишли на бесилки и набити на кол, колко семейства биха минали под нож. А който оцелее, той би търпял още по-горчиви мъки, отколкото сега. Това е то, а дума да не става, че от това може да излезе нещо, освен няколко от нас да се нахвърлят върху турците и я убили някой, я не, но турците сигурно ще ни избият и ще ни изтребят всички до девето коляно.

— Та нека загинем. И без това животът ни за нищо не е.

— Ти не си сам. Ти имаш семейство. Ти не принадлежиш само на себе си, а трябва да се грижиш и за семейството.

— Разбира се, за какво ти е да загинеш залудо, без сигурен успех? И не само да загинеш, а да погубиш и семейството си, за което трябва да се грижиш — каза един.

— За това не бива и да се говори! — рече друг.

— Ако бях сам, нека да загивам, един път се умира, но аз имам безпомощна майка! — каза трети.

— Море ти имаш майка, а аз освен майка имам жена и пет деца! —рече четвърти.

— Аз имам сестра, за която се грижа — каза пети, — за себе си не мисля, но с моята луда постъпка бих погубил и нея.

— Аз имам държавна служба и от заплатата си храня старите си родители и семейството си! Няма нужда да ме убиват, а само да ми отнемат тази троха хляб, която печеля честно, и тогава сме убити и аз, и семейството ми. И ако ни попита човек за какво правим всичко това? За глупости! Къде се е чуло и видяло двадесет души с гола рая да се вдигнат срещу една подготвена и силна царска войска! По-добре да взема пистолет и да се убия. И това е по-умно, няма поне да ми закачат семейството! — доказваше шести.

Аз също изтъкнах държавната служба като важна причина.

Първият пак каза:

— Аз наистина съм самичък, но и аз като всеки човек имам своите лични задължения, които ми пречат. Не жаля главата си, но за мъдра кауза, а не да се загива глупаво и с това да се нанесе вреда на останалите. Върху това трябва да се работи, но обмислено и предпазливо.

— Така е — съгласни сме.

— Моля ви, за това не може да става и дума, поне при такива обстоятелства, когато почвата не е подготвена. Това би значело да строиш покрив, а да нямаш къща. Между нас няма нито един, на когото да не му лежи на сърцето доброто на тази страна. Именно затова трябва да се работи с план, организирано, постепенно и сигурно. Това е тиха вода, но дълбока. Но, братя, хайде да оставим настрана невъзможното и да видим какво може да се направи в тези трудни дни, да се уговорим и да размислим добре за всичко — започна да обяснява онзи мъдрият и предпазливият.

— Така е — съгласихме се ние от все сърце с хубавите предложения на тихия, сериозен човек, с богат опит и дипломатически тон.

— Да вдигнем въстание, това е голяма и крупна работа, но трябва да се вземат пред вид и да се предвидят всички последици, без оглед дали са хубави, или лоши за нашия народ, и да се определи точно — има ли смисъл да се хвърлят толкова жертви, или е по-добре и по-умно да се отложи за по-благоприятен момент. Това трябва да се обсъди даже и тогава, когато въстанието се подготвя с десетки години. А сега нека нашият уважаем другар да види какво нещо е необходимо, ако мислим да започнем разумно.

1. Трябва да се основе специален комитет, а въс всяко място подкомитет, с цел да се подготви, т. е. да възпита народа за въстание.
2. Нужно е да се събират тайно пари от народа, за да се създаде фонд за набавяне на оръжие и всички други военни потребности, а за това е необходима сума от най-малко двеста милиона динара.
3. Трябва също така да се основе вдовишки фонд и фонд за подпомагане на невръстните деца без родители, загинали във войната. Този фонд трябва да бъде някъде в чужбина и в сигурна банка и да достига най-малко сто милиона динара, за да могат нашите избягали семейства да живеят в чужбина, както се полага.
4. Да се основе инвалиден и болничен фонд. И за това трябва грамадна сума. Ако някой остане без ръка, без крак, да не бъде принуден да проси, а да има с какво да се лекува и издържа прилично.
5. На бойците да се осигури пенсия, така че след пет години всеки боец да бъде пенсиониран — „боец в пенсия“. Не е справедливо, изтощен, уморен от боеве и напрежение, той да умре в беда и мизерия, а трябва да пътува някъде в чужбина и поне до смъртта да поживее приятно.
6. Трябва да се предупредят поне две-три силни съседни държави, които да ни помагат в случай, че не успеем в мероприятията си.
7. Когато за първо време се подготвят поне шест хиляди бойци, добре въоръжени и обучени, тогава трябва тайно да започне да се издава един патриотичен вестник, за да се информират добре хората.

— Така е — чуха се гласовете на болшинството.

— Е, господа, извинете ме — каза един търговец, — имам си работа в дюкяна. Каквото решите, съгласен съм.

— На мене стрина ми пътува с кораб и трябва да я изпратя — казах аз, извадих часовника и погледнах колко е часът.

— Аз трябва да изведа жена си на разходка. Извинете ме, аз съм съгласен с това, което решите! — рече един чиновник и погледна часовника си.

— Стойте, хора! Не си отивайте, докато не уточним какво да правим с вестника! — чу се нечий глас.

— Това е лесно. Главното е, че всички сме съгласни, след като се извършат приготовленията, които мъдро и тактично изброи уважаемият оратор, да се започне издаването на патриотичен вестник — казах аз.

— Така е, така е! — извикаха от всички страни.

— Тогава да изберем трима, които да обмислят добре всичко, също така да напишат подробна програма за вестника, които би трябвало да се нарича „Борба“!

— „Кървава борба“! — предложи някой.

— „Кървава борба“ — отекнаха гръмки гласове от всички страни.

— Прочее тези трима, които ние ще изберем впоследствие, ще ни предложат подробен план и насока на вестника, който ще започнем, щом като се извършат всички предпазни приготовления — казах аз, стреснах се и се събудих.

 

Източник: Доманович, Радое, Избрани сатири и разкази, Народна култура, София 1957. (Прев. О. Рокич)

(предишна страница)

Събраха се граждани и богати, и бедни, и видни, и неизвестни.

Един от най-уважаваните между инициаторите откри събранието с думите:

— Господа, на всички ви е известно бедствието, което сполетя част от нашия народ. Няма нужда да ви казвам какви огромни загуби претърпя нашата страна, защото всички добре знаем това и всички го чувствуваме. Това са загуби, които не могат да се обезщетят, рана, която трудно ще заздравее. Но, господа, ако тези големи загуби не могат да се обезщетят, те могат да се поделят. Защото всички заедно ще понесем по-лесно тая беда, отколкото отделни лица. Господа, могат да бъдат изтрити много сълзи, може да се намали тежката тъга и неволя на толкова семейства. Ние ви извикахме тук да се уговорим братски и искрено и да размислим как най-добре, най-бърже и най-много ще можем да помогнем на тези бедни семейства. Аз мисля, че всички нас тук, всички, без оглед на професия и политически убеждения, ни ръководи общото чувство, продиктувано от сръбското сърце, чувство на възвишения морал на Христа: „Помогни на ближния си, както на самия себе си“.

В края на речта си той припомни, че е редно както всякога да се избере председател, който да ръководи събранието, и замоли да му се позволи той да издигне кандидат или самите граждани да кандидатират някого от своята среда.

Настъпи шум.

— Нека сам да предложи кандидат! — викаха едни.

— Ние ще предложим! — викаха други. И народът започна да се разделя на групички.

— Станете вие председател, защо да губим време! — викаха трети.

Сблъскаха се различни мнения, гласовете ставаха все посилни и накрая не можеше да се разбере нищо в общата врява. Ораторът, който откри събранието, чукаше със звънеца, молеше за тишина, от публиката се вдигаха ръце, пискаха гласове: „Моля за думата!“ Теглеха се за балтоните, доказваха нещо един на друг с ръце, някои се разсърдиха и си отидоха.

— Седнете, да се гласува-а-а! — продра се някой, който се беше надигнал и сложил ръце около устата си, викаше така силно, че вратните му жили се издуваха. И наистина всички седнаха. Председателят (временният) със замрежени очи, капнал от умора, едва говореше, вече прегракнал:

— Моля ви, господа, имаме три предложения. Ще гласуваме за всяко по ред.

— Недейте така — надигна се пак оня и се провикна: — Който е съгласен да остане този председател — да седи, а който е против — да стане.

Болшинството остана да седи и председател стана този същият, който откри събранието.

— Господа, вие ме удостоихте с голяма чест и аз ще се постарая… — Той започна доста дълга реч, в която благодари на събранието за избирането му и накрая прибави, че е необходимо „да се избере подпредседател и двама протоколчици, които да водят протокола“.

— Предложете вие — викаха едни.

— За подпредседател Тома Томич — викаха други.

— Не искаме Тома! — викаха трети.

Четвърти предлагаха протоколчици.

Някои пък викаха против предложенията.

Малко по малко пак настана бъркотия, глъчка и недоразумения.

— Със ставане и сядане! — пак се провикна онзи от стола.

Така до привечер бе избран подпредседател и двама протоколчици.

Те, както бе редно, поблагодариха на събранието и заеха своите места.

— Тъй като всички точки на дневния ред се изчерпиха, обявявам събранието за закрито…

Председателят искаше да каже още нещо, но шумът, който се вдигна като по команда, прекъсна речта му.

От всички страни се чуваше:

— Какво стана „с изказването на отделните членове“?

— Това събрание не е свикано само да се избере председател!

— Не го искаме!

— Дай ми думата!

— Думатаааа! — пискаше, повдигнат на пръсти, един, който се бе изкачил на масата, свил пестници, разрошил коса и изтегнал шия; пот се лееше по лицето му, а всичките му вратни жили се бяха издули.

Подпредседателят блъсна председателя, качи се на стола и се провикна:

— Следват „изказвания на отделните членове“.

Масата утихна. Онзи скочи от масата, а подпредседателят слезе от стола.

— Кой иска да говори?

Всички се обърнаха към този, който толкова настоятелно искаше думата от масата. Той си намести яката, пораздвижи се, източи врат, преглътна с мъка слюнката си, зажумя и процеди:

— Исках да кажа за предложенията.

— Хайде предлагай, брат! — провикна се нервно подпредседателят.

— Засега аз няма какво да предложа!…

Стана още един от ъгъла някак с кисело лице, изстъпи се внушително напред, опря се на стола с лявата си ръка, а дясната издигна важно за реч.

— Има думата Сима Симич.

Сима се изкашля, преглътна и той слюнката си, погледна около себе си и започна тихо:

— Аз виждам, господа, че тука няма да излезе нищо от споразумения и братски договор.

Настъпи тишина.

— Изяснете се какво искате да кажете с това! — викна подпредседателят.

— Моля ви, не ме прекъсвайте…

— Да го изслушаме!

— Не искамееее!

Скръстил ръце, ораторът стоешежато статуя сред словесната схватка, която в миг се надигна.

Глъчката утихна.

— Аз, господа, отново; напомням, че тук не може да има обща дейност. (Гласът му ставаше все посилен.) Изглежда, че инициаторите искат само да парадират, а не им е…

— Отнемам му думата! — гръмна подпредседателят.

— Да го чуем!

— Така е!

— Долу!

— Да се изхвърли навън!

Смесиха се разни гласове, кръстосаха се ръце, станаха разправии, псувни, започнаха да се заканват с бастуни един на друг.

Председателят прегракна и счупи звънеца; онзи пак крещеше от масата: „Думата!“

Ораторът, студен като камък, скръстил ръце, мълчеше и чакаше резултата от този страшен вой.

Понеже настъпи вече късна нощ, а разправиите ставаха все по-големи, защото преминаха към разчистване на стари дрязги и лични сметки, събранието бе обявено за закрито. Впрочем това никой от присъствуващите не чу, а само председателят, подпредседателят и протоколчиците напуснаха масата си.

Едни вече си отиваха в къщи и се караха по улиците, други тръгваха и отново се връщаха да кажат още нещо за тези, с които се бяха препирали. Една групичка остана след полунощ, обясниха се по някакъв начин и удариха на пиене. Пиха и до зори се скарваха и помиряваха още два-три пъти. Накрай и те си отидоха.

На другия ден започна да се шушука, тичаха и агитираха. Тук се смесиха и политически, и лични въпроси, и инат, и какво ли още не, а тъкмо тези неща не се оправят лесно. Някои вестници нападнаха Тома Томич и организаторите, че те „по стар обичай“ се опитват да си послужат с измама и сега, накрая вестниците добавяха: „На това срамно явление ще се върнем още веднаж, за да кажем за него нещо повече. Засега го отбелязваме само по вестникарско задължение.“

Другите вестници пък съобщиха, че „признатият родолюбец, уважаемият гражданин Тома Томич и още няколко достойни граждани са свикали събрание на патриотите, за да се уговори по какъв начин да се помогне на пострадалите от наводнението. Господин Тома така е представил в своята ясна кратка реч страданията на жителите, в опустошените краища, че в следващия брой ще я поместим цялостно… Но това благородно дело бе провалено от известните гюрултаджии, начело със злостния Сима Симич…“ и т. н.

И из вестниците, и в нощните разговори работата все повече и повече се заплиташе, че и в пресата започнаха да се появяват различни „послания“, пълни с ругатни.

В течение на петнадесет дни се състояха няколко събрания, кое от кое по-бурно. Казват, че на едно от тях се дошло дори и до бой.

Накрая победи групата, водена от Сима Симич, а Тома и неговите „вдигнаха ръце“ и започнаха да ругаят по вестниците.

Сима Симич свика събрание. Събраха се повече хора от когато и да било.

Естествено пак не мина без дебати. Пак избиране на президиум, избори, „ставане и сядане“, „отдалечаване от въпросите“, „избиране на трима души за заверяване на протоколите“, лични разправии, половин час почивка. (През почивката стават най-големите караници.) „Да се реши!“, „Още да се обсъжда!“, „Този въпрос не може да се претупа така!“, „Уговорихте ли се?“, „Уведомени ли сте?“ и „Събранието се отлага за утре!“ Гласуваха и това и събранието пак се разотиде с врява.

Другия ден пак събрание. Четене на протокола. „Има ли някой някаква забележка?“, „Моля за думата“, „Говорете по въпроса!“

Даде се предложение да се основе „дружество за подпомагане пострадалите от наводнението“.

— Аз мисля — взе думата един, — че не бива да се ограничаваме само с жертвите от наводнението, а да включиме изобщо пострадалите.

Първият защищаваше своето предложение, другият оратор го оборваше. Препираха се цял час.

— Разбрахме, да се реши!…

— Моля за думата!

— Не може вече да се говори!

— Има много предложения!

— Да решим най-напред това!

Явиха се още десет оратори по тоя въпрос.

— Желае ли събранието да ги изслуша?

— Ауу!… Не искаме!… Искаме!… Да се отложи!… Поставете го на гласуване!

Така трескаво се работеше из ден в ден. Всеки въпрос обмисляха основно и се уговаряха по него. Въпросите бяха: избор на представители, които ще идат при влиятелни личности и ги помолят за това или онова; после избор на шестима души, които да изработят устав на дружеството. (И тук отидоха по няколко събрания за обсъждането на всеки член от правилника; изработване на покана за записване на членове; временен комитет, т. е. най-напред избиране на временен съвет, който в срок от десет дни да свика събрание на членовете за избиране на постоянен комитет.)

След няколко бурни събрания бе избран и постоянен комитет и дойде ред на изборите за ревизионен и контролен съвет и на двама за преглеждане на сметките. В устава вече бе вписано, че „контролният съвет има право да свика винаги събрание за всички членове на дружеството“.

Сега започна конструирането на управителния комитет, а тая работа не става така на бърза ръка.

Всичко бе вече свършено, дружеството основано, обявена бе покана за записване на членове, парите постъпваха в касата, чакаше се само да се закръгли сумата, за да я изпратят на пострадалите.

Но един ден контролният съвет неочаквано направи ревизия и намери, че е изхарчено много за канцеларски материали. Разбира се, веднага бе свикано и започна събрание на съвета, започнаха нови разправии, нови караници.

Пак дълги обяснения до среднощ, пак цяла редица събрания.

В течение на година и повече правиха събрания, за да се споразумеят, но сумата не бе закръглена.

Най-после, край чаша бира, повече частно, изникна предложението:

— Да изпратим ние, братя, тези пари, където трябва, че да ни е мирна главата. За какъв дявол ни са дружеството и тези лудории… Дай ми чаша бира!… Ще си умием ръцете!… Дрънкаме, мъркаме, дигаме врява, а поне да знаем за какво!

— Право казваш — добави друг. — Виждаш ли, трябва да се уговорим по този въпрос, като се съберем.

— Добре, Тогава да се съберем веднаж, да се разберем хубаво за всичко и свършим с тези глупости! — каза трети.

— Утре аз няма да мога — каза четвърти.

— Не е необходимо утре!… Един ден ще се намери и ще се уговорим кога ще се срещнем. Да се определи точно ден и да се съберем всички — каза пети.

— Готово, бихме могли и сега. Тук сме всички! — каза шести.

— Е, сега, не може! Трябва, брат, нарочно да се съберем, а не да го правим, като че ли да се отървем.

Измина доста време. Сумата се закръгляваше. Сменяваха се комитети, избираха нови, агитираха да се разтури дружеството, уговаряха се, караха се и се помиряваха. Членовете вече се умориха, утихнаха и вдигнаха ръце от всичко, нито плащаха, нито избираха, нито преглеждаха сметките. Дружеството за подпомагане на пострадалите наистина не беше разтурено официално, но всъщност не съществуваше, нямаше го. Нито съветът се чувствуваше като съвет, нито членовете — като членове. Само по някой път, тъй, в разправия, можеше да се чуе някой да извика:

— Той да не знае много, защото може да му се потърси сметка за онези дружествени пари!…

И с това се свършваше.

Почти бяха рече забравили за наводнението. Селяните от селата, в които беше станало наводнение, се съвзеха и загубите вече почти не се чувствуваха. Някои от тези села даже изпращаха помощ на дружеството за подпомагане иа пострадалите от наводнението и пишеха: „Знаем какво нещастие с наводнението, когато водата отнесе посевите, и затова ви изпращаме…“ и т. н.

Но изведнаж различните комитети от вътрешността на страната започнаха да изпращат на дружеството постъпилите суми. Писаха за това и вестниците.

— Откъде е сега пък това? — смая се председателят на управителния съвет.

— Трябва да има ново наводнение?

— Бог го знае!

— Да не са луди да ги изпращат заради онова наводнение от преди четири години, когато и тамошният съвет вече го е забравил, а мнозина селяни от тези краища ни изпращат помощи.

За мнозина това бе загадка. Всъщност работата бе проста: това са сърби и на тях им трябваше време да се уговорят и споразумеят добре, защото ненапразно е казано: „Уговорка къща строи“.

 

Източник: Доманович, Радое, Избрани сатири и разкази, Народна култура, София 1957. (Прев. О. Рокич)

Уговорка къща строи

Много народни обичаи изчезват, но прекрасният обичай на нашите доблестни прейци — да се пие сутрин топла ракия — напълно е запазен в благородното потомство и ще се предава ревностно от поколение на поколение, докато съществува слънцето и луната и докато живее и последният сърбин. Много мъдри поговорки на нашите стари се загубиха, пропаднаха, изпариха се, ако може така да се каже, изглупяха, а някогашните глупости малко по малко с годините помъдряха. Ех, какво да се прави, като е така; всичко върви с времето, променя се. Но има една поговорка, която, както и тоя най-хубав обичай, остана в пълна сила и не само че не пропадна, а с всеки изминат ден все повече се цени и тачи. Това е поговорката: „Допитване къща не разваля — или по-добре — уговорка къща строи“.

Ние сърбите не предприемаме никаква работа на бърза ръка, хей така, урбулешката, а размисляме за всичко, допитваме се с тоя, с оня, естествено — повече очи, повече виждат. Предпазлив, умен народ. Чувал съм, че нито един друг народ освен нас сърбите няма тази мъдра поговорка. Затова и на всички върви така добре, че, както казват, от всички страни идват при нас, за да се изхранят. Сърбинът обаче няма и да плюне, докато не се уговори.

Имах в селото един съсед, който не искаше от мястото си да помръдне, без да се допита.

— Ще копаем ли днес царевица? — питат го домашните.

— Чакайте да се уговорим.

— Ден година не чака — казва жената. (Това не е вече истинска сръбкиня. Някакъв изрод.)

— Трябва да намеря Марко да се уговорим дали днес ще сме при тях, а утре при нас.

И тръгваше да търси Марко. Намираха се в механата и сядаха да се уговарят. Сръбваха си ракия и се допитваха като умни хора. Разговорът, като всеки разговор, преминаваше и на други неща и току погледнеш, Марко се кръсти и започне да се оправдава нещо:

— Кълна ти се в кръста, с който се кръстя, и в ей това питие — в къщата ми да се не намери и нека аз да минавам там, където и тази ракия, ако съм говорил нещо против тебе!

Изпиваха чашите и се чукаха.

И пак обяснения, пак оправдания и уверения за взаимно приятелство и любов, пак чукане, докато денят превалеше.

— Ами как се разбрахме за онова? — попита Марко на раздяла.

— Ще се уговорим утре. Ще дойда при тебе призори.

Така моят съсед се договаряше за всичко и не предприемаше и най-дребно нещо без основно допитване.

Той беше прекрасен човек, истински сърбин.

Пренасял веднаж житото от хармана. Помагал му неговият баджанак взаимообразно. Докарали две коли.

— Къде ще разтоварим житото?

— Чакай малко, джанъм, какво напираш, и бог душата чака! Съсипах се цял ден от работа.

— Още малко и слънцето ще залезе! — казала пак жената.

— Нека да залезе; това му е работата. Деца, дайте този бърдук!

Седнали на една греда пред навеса. Пригладил той мустаци, отлял от бърдука и се прекръстил:

— Боже помози, развесели и дай всяко добро. Здрав да си ми, баджанак!

Пили така, кръстили се, вдигали наздравици и като трудолюбиви стопани, водили разговор за работата си, уговаряли се да пренасят ли през нощта, или да пренощуват на хармана и утре да продължат.

— Докато се уговаряхте край този бърдук, да сте го пренесли досега! — сърдела се жената.

— Ех, че са глупави жените, цяло чудо! Дърдорят само и не мислят какво говорят. „Щяхте да го пренесете, щяхте да го пренесете!“ А не ни питаш ни как, ни къде да се разтовари. Знаеш ли, че хамбарът още не е довършен? „Разговаряй, разговаряй!“ А къде? Хайде разговаряй ти, като знаеш как трябва и какво трябва!

— Как да зная къде, за това ти трябва да се грижиш.

— А?! Аз да се грижа?! Че за какво друго говоря, да ослепееш?! Виждаш, че се уговаряме с човека и се чудя какво да правя… Хайде заминавай и си гледай работата… Да си ми здрав, баджанак!…

Но всичко това са дреболии. От тях далеч още не се вижда какво е сърбинът, както се вижда в крупните неща, във въпросите от по-голямо значение.

Само ако знаеха французи, англичани, германци и останалите народи кои сме ние сърбите и какво струваме, твърдо вярвам — щяха да се удавят или убият от тъга и отчаяние, че и тях бог не е удостоил с рядката почит и щастие да се наричат сърби. Какво да правим? Не можем да му помогнем! Така бог е наредил.

Но приказките край нямат. Да не хабим думите напразно, а да кажа какво съм намислил. Бог знае трябваше ли изобщо да разказвам за това, но вие, скъпи читатели, няма да ми забелязвате, защото сами знаете, че нямах възможност да се уговарям с вас. Ако не ми се удаде тази работа и не излезе, както трябва, вярвайте, че и аз няма да ви се сърдя, когато със справедлив гняв извикате: „Естествено така е, когато човек пише без допитване!“

Положително си спомняте за онези страшни наводнения, които станаха преди няколко години и нанесоха огромни щети на нашата страна.

Отнесени бяха посевите, сеното, кошарите, гръстите, а на много места и къщите бяха разрушени или съвсем отвлечени. От нивите по възвишенията освен посевите беше свлечена и земята и остана гол камък, а най-плодородната земя край реките или беше затрупана с огромен слой пясък и чакъл, или изменилата течението си река беше отнесла цялата нива, целия имот на някой бедняк. Тягостно впечатление предизвикваше гледката на този злочест край след наводнението. Там, където някога жълтееха жита, сега не се виждаха весели жетвари, а само оголени ниви, набраздени от дълбоки ями; край реките, където се зеленееха ливади, беше пустош, пясък, чакъл. По крайречните върби, а също и по ниските дървета и храсти, можеха да се видят кални листа, много клони изпочупени или тъжно повити към онази страна, накъдето пороят е влякъл, а върху тях нанесени цели навилци почерняло сено; между клоните бяха заседнали дъски, тиня, пшенични класове, царевични цера и много парцали, кърпи и какво ли не още. Всичко това стърчеше изоставено сред тинята и калта и придаваше още по-тъжен и по-бедствен вид на целия, опустял край. Добитъкът беше изгладнял, превил се, просто залиташе, като вървеше. Там, докъдето достигна наводнението, нямаше и птици. И го избягаха от пустошта и отлетяха някъде в друг край, да не обиждат може би отчаяните жители с веселата си песен.

Нямаше човек с такова кораво сърце, който не би се трогнал от голямата неволя на толкова семейства. Из цялата страна се почувствува голямо раздвижване и старание да се окаже колкото се може по-бързо помощ на пострадалите семейства. Веднага се предприеха най-необходимите мерки.

Всички вестници поместиха на първите си страници статии, пълни с болка и искрено съчувствие.

„О, боже! Виждаш ли вечните страдания на тоя измъчен народ? Нима гибелта на Марица беше малко, нима Косово не е достатъчно, нима и петвековното робуване не може да задоволи тази зла, тежка съдба?… “ и т. н.

Така писаха едни вестници. Други пък сложиха мото: „Хей, че неволи на този свят, бог високо, цар далеко“ (Змай)[1]. Следваше трогателна статия: „Тъкмо започна да укрепва стопанството ни, тъкмо измъченият ни народ щеше да си отдъхне, тъкмо засиленото стопанство и култура щяха да заличат косовските рани, ето че тежък удар на немилостивата съдба сполетя нашата земя, земята, напоена с кръвта на нашите доблестни предци. От всички краища на скъпата ни родина пристигат нерадостни известия, които ни трогват до сълзи и довеждат до тежко отчаяние…“

Трети вестник: „Всеки истински родолюбец, който искрено обича своята страна, ще преклони глава и дълбоко, от сърце ще въздъхне пред това нерадостно събитие, пред това нещастие, сполетяло нашата Родина…“

Впрочем всички вестници пишеха искрено, от сърце за тази неволя и сякаш се надпреварваха да представят нещата колкото се може по-тьжно и по-трогателно. Всички завършваха статиите си с апел към „родолюбивите граждани, към сърбите, които винаги са съумявали да покажат, че имат сърце и че с право могат да застанат рамо до рамо с останалите цивилизовани народи“.

Освен статиите започнаха да пристигат и дописки от вътрешността. За перото се хванаха и тези, чието перо отдавна беше ръждасяло, и започнаха да описват глад, неволя и пустош. Не им е на хората до славата, до доброто име, но неволята учи човека на всичко. „Трябва да се хвана за перото — както сами казваха, — въпреки че не ми е занаят, трябва, защото сърцето ме кара. Господин редактор, като пиша тези редове, аз ги заливам със сълзи. Ох, като погледне човек тази пустош, като чуе писъка на невръстните и гладни дечица… “ На края на дописката просто виждам дописника как, избърсвайки сълзите си, неволно наведен, убит от тъга, едва изговаря през хълцане: „Ах, господин редактор, приемете и този път уверение за отличното ми уважение!“ Душа хора сме!

Наред с дописките, вестниците се изпълниха и с телеграфически съболезнования.

„До народа ма този … и този … окръг, дълбоко трогнати от голямата неволя, която сполетя този край, не можем да пропуснем да не ви изразим нашето дълбоко съчувствие. Гражданите“ (Следват много подписи.)

Щом след няколко дни (казват, ако някой ги брои, биха били и повече) свършиха тези най-належащи, по-точно необходими работи, веднага продължиха по-нататък.

Започна образуване на комисии, подкомисии и ыаедно с това, разбира се, избори на управителни комитети, избори в по-тесен кръг, конференции, конституиране и всичко останало необходимо за сериозна и задълбочена работа при такива важни обстоятелства. Комисия на госпожите, разбира се, благородните, също и комисия на благородните госпожици, комисия на родолюбивите граждани… С една дума, цялата страна се превърна в комисии.

Родолюбивите писатели побързаха да напишат тъжни разкази, поеми и различни трогателни съчинения и да публикуват всичко това „в полза на пострадалите“.

Концерти — в полза на пострадалите, забави — в полза на пострадалите.

Вестниците бяха пълни с различни обяви и покани, всичко в полза на пострадалите. Например:

„Господин Н. Н., наш уважаван учен, ще изнесе в неделя на 4 т. м. публична лекция „За ферментните гъбички, плуващи във въздуха“, в полза на пострадалите от наводнението. Съобщавайки това, апелираме към патриотичните сърца на нашите граждани, на които се дава възможност покрай хубавото забавление да окажат помощ на пострадалите. Надяваме се, че гражданството ще се сзове масово и ще посети тази научна и интересна лекция, защото „по-важно е да избършеш една бедняшка сълза, отколкото да пролееш море от кръв“, както прекрасно е казал големият поет Байрон.“

Като от земята изникнаха цели легиони от пътуващи артисти и артистки, които литнаха веднага из всички краища на нашата родина и те да се притекат в помощ на пострадалите с представленията си. „Чистият приход от представленията е предназначен за пострадалите от наводнението“. Тук следваше апел към родолюбивите и милосърдни сърца.

Само за това се пишеше, за това се говореше, уговаряше. Дамите разговаряха помежду си:

— Ще идете ли на вечеринката?

— На коя вечеринка?

— Та, за бога, на голямата вечеринка в полза на пострадалите от наводнението! Ще има много отбрано общество. В този комитет са най-видните дами.

— Ох, бедните хора… Наистина би трябвало да се отиде, но това са разноски!

— Вярвайте, и ние много се охарчихме, но все пак моят мъж казва, че за такова нещо не бива да се жалят средства. Той трябва да си направи костюм за тази вечеринка, а на мене копринена рокля, защото, разбира се, тук ще бъде най-отбраното общество. А трябва да се даде и по-голяма помощ от обикновено, пък и за кола… Оставете, моля ви, скъпо струва. Но все пак, като си помисля за онези бедни хора там. Прочели сте във вестника.

— Прочетох. Ох, боже, бедните хора, така ги съжалявам! Наистина, трябва и ние да отидем.

Разделяха се и на другия ден мъжът тичаше като бесен. Търсеше приятели, получаваше пари срещу полица. Жената купуваше коприна, кроеше на бърза ръка, кипеше трескава работа. Но, както казват, за такава благотворителна работа трябва да се потича, да се пожертвува, па, бога ми, и да се поохарчи, защото — не е лесно на ония нещастници, които очакват помощ.

И наистина тази голяма вечеринка беше отлично посетена. Както обявиха вестниците, „изхарчени бяха над три хиляди динара за декор на залата, която благодарение на нежния вкус на благородните госпожи беше така величествено подредена, че човек не знаеше накъде първо да погледне и от какво първо да се възхищава!“

А комитетите на родолюбивите граждани? — те работеха из цялата страна. Навсякъде се бързаше, никъде не стояха със скръстени ръце.

От всичко това аз ще ви разкажа само за основаването на дружеството в помощ на пострадалите от наводнението.

Не минаха и три-четири дена, откакто се заговори по вестниците за „нерадостните събития в отечеството“, а сръбските сърца закипяха вече от милосърдие.

Отначало разговорите за това се водеха само по механите, край чаша бира и тук-таме по няколко души се допитваха накови мерки би трябвало да се предприемат, за да се притекат на помощ.

— Трябва, братко, да се съберем веднаж нарочно, да поприказваме сериозно за това и да решим какво да направим — каза един.

— Добре, а защо сега да не се уговорим — каза втори.

— Ти си луд! — каза пак първият. — Как сега!… Хайде, кажи какво да правим!

— Няма аз да кажа, а да се съберем ние тримата.

— Не по врат, а по шия! Нали за това приказваме? В края на краищата какво можем ние тримата (келнер, чаша бира), моля те, какво можем ние тримата самички? Тук трябва да се ангажират и други хора с авторитет и да се заемем сериозно. Не става то така, байно, на чаша бира, завчас, както да изпиеш една глътка. (И той изпи половин чаша)… Което не върви, не върви!…

— Добре, да извикаме тогава Стево, Милоя и още няколко от нашите, да се съберем един ден и се уговорим за всичко.

— Е, това вече е друга работа. Така може. Защото тъй, ние тримата — нищо! Ето, дори ние тримата да дадем по една-две десетарки, даже и повече, какво от това?… Нищо!… Знаеш ли тя колко струва пшеницата от десет декара оран?…

Оттук разговорът премина върху въпроса за поскъпването на хляба, за западането на магазините и все по-нататък и по-нататьк и накрая се поведе продължителен разговор, че не трябва да се пие прясна бира, защото падала в стомаха като олово. Тук, разбира се, всеки разказа по един случай от собствения си опит.

Остана най-главното — да се съберат един ден и да се уговорят сериозно за всичко.

Така се обсъждаше и подготвяше почвата по-отдалеч на много места, между много хора, докато един ден чрез вестниците гръмна обява:

„…Подканват се всички граждани да дойдат в 3 часа следобед… (именува се локала)“ и т. н.

Естествено тук се апелираше към сърцето, към родолюбието. Напомняше се, че на това събрание съвместно ще се избере комитет, който ще ръководи събирането на помощи за пострадали от наводнението в цялата страна. Той ще бъде подпомогнат и от подкомитети, които ще бъдат основани за тази цел в останалите селища, вън от столицата.

(следваща страница)

 

[1] Йован Йованович Змай (1833—1904) — сръбски поет, в чието творчество наред с изключително лирично чувство са застъпени социални мотиви.

Боже мой, что за сны мне снятся! И другие люди видят, конечно, разные дурацкие сны, но они, наверное, не записывают их, а у меня прямо мания какая-то: только приснится что-нибудь удивительное, сейчас перо в руки и давай строчить, — надо ведь, чтоб и другие удивились.

Уснул я вчера вечером спокойно, крепко и перенесся во сне на сто лет назад; однако все обстояло совсем не так, как нам известно из истории. Одно только соответствовало историческим данным о том времени — Сербия не была еще освобождена и в ней правили турки. Чувствовал я себя так, будто все происходит не во сне, а наяву. Турки правят в Сербии, но государственное устройство, министерства, учреждения, чиновники — все это будто бы в точности такое, как у нас теперь.

В Белграде те же дома, те же улицы, все то же самое, с той лишь разницей, что на учреждениях и на многих магазинах турецкие вывески, на улицах полно турок и мы, сербы, такие же, как ныне существующие, приветствуем их при встрече:

— Сервус, Юсуф!

— Сервус!

Так мы здороваемся с представителями низших классов, с голытьбой. Но если навстречу шествует кто-нибудь поважнее, особенно начальство, тогда полагается пасть на колени, снять шапку и опустить глаза. И что самое странное,— в турецкой полиции служат и сербы. Но это, да простит мне господь, почему-то совсем не удивило меня во сне.

Министры и крупные сановники проходят по улице медленно и важно, с недовольным видом. Они в чалмах, с длинными чубуками. Все вокруг склоняется перед ними в низком поклоне, а они нет-нет да и стукнут того или иного избранника чубуком по голове в знак особого благоволения. Счастливцу разрешается подобострастно выразить сердечную благодарность за оказанную честь.

Мы точь-в-точь такие же, как сейчас, только будто бы не свободные граждане, а райя[1], которая трепещет за свою жизнь, семью и пожитки: турки беспощадны к нам. Одних сажают в тюрьмы, заковывают в кандалы, других посылают в изгнание, третьих выгоняют с государственной службы, и какие только насилия не чинят над нами, верной и безропотной райей!

И со всех концов страны непрерывно приходят печальные вести: у одного силой отобрали имущество, у другого продали за неуплату налогов дом со всем добром, а хозяину всыпали пятьдесят палок, того убили, этого посадили на кол, третьего изгнали из родных мест. Даже старост наших бросают в тюрьмы и заковывают в кандалы, если они осмеливаются поднять голос против турецкого насилия, а на их место ставят других, угодных и полезных властям; в святые храмы врываются пандуры и плетями избивают священников, которые мешают нм чинить беззакония.

— До каких пор мы будем терпеть насилие и гнет? — спросил меня один хороший знакомый, встретившись со мной на улице. Его только два-три дня назад турки выпустили из тюрьмы.

Знакомый мой был человек бедный, но храбрый и отважный (таким я знал его во сне). Немало пришлось ему помучиться и выстрадать из-за своего отношения к туркам, и многие сербы избегали его, боясь дружбой с ним навлечь на себя беду.

— Хм, а что поделаешь?! — пробормотал я и оглянулся, не подслушивает ли кто наш разговор.

— Как это что поделаешь? — спросил он, пытливо глядя мне в глаза.

— Да так, что можно сделать?

— Драться! — ответил он.

У меня прямо ноги подкосились от страха, и я едва выдавил из себя:

— С кем?!

— С турками, с кем же еще? — уже резко сказал он.

Перед моими глазами заплясали разноцветные круги, я отшатнулся.

— Но, но… а… но… — залепетал я.

— Что «но», какие тут могут быть «но», драться нужно — и все тут! — сердито крикнул мой знакомый и ушел. Я долго не мог прийти в себя и стоял, окаменев от изумления. Подошел другой знакомый. Мы поздоровались. Его очень удивил мой растерянный и озабоченный вид.

— Что с тобой? — спросил он.

Я поведал ему о состоявшемся разговоре. Он громко рассмеялся и хлопнул меня по плечу.

— Ха, ха, ха!.. Да ты его не знаешь, что ли? Ха, ха, ха! Забыл разве, что у него не все дома! Подумай только, что он говорит — драться! Ха, ха, ха! Нет, это великолепно, ей богу! Ни больше, ни меньше, вы вдвоем объявляете войну турецкой империи! Ха, ха, ха!.. Боже мой, вот сумасшедший! — сказал мой приятель, и слезы выступили у него на глазах от смеха.

— Чудак человек, — заметил я.

— Не чудак, а просто безумец! Горбатого задумал исправить, — решил тягаться с турками. Безумец! И чего добился? В тюрьме сидел, били его и в цепи заковывали — вот и вся выгода. И себя погубил и семью. Есть еще такие одержимые. Пусть хоть тем утешается, что у него найдутся единомышленники! — заключил мой приятель и опять захохотал.

— Ха, ха, ха!.. Война турецкому султану, вот так мы! — И снова начал давиться от смеха.

Все это мне тоже показалось теперь смешным, и мы принялись хохотать вместе.

—

Все во сне бывает так неясно, неопределенно, а человеку, что самое интересное, все кажется естественным, настоящим. Так было и со мной.

Будто бы я в Белграде, и в то же время где-то в горах, с представителями народа. В глубине большого мрачного леса, скрытый от глаз человеческих, стоит шикарный отель, великолепно обставленный.

Сюда мой беспокойный и воинственный знакомый пригласил тридцать виднейших людей из разных областей страны, чтобы договориться, как избавиться от турецкого гнета. День ото дня, час от часу турки становились все злее и свирепее; пришлось серьезно обеспокоиться и задуматься над тем, что предпринять против этого общенародного бедствия.

В просторном зале собралось нас человек десять; за чашкой кофе беседовали о самых обыденных вещах в ожидании приезда остальных.

Я, будучи школьным учителем, сообщил, что на следующем уроке прочту лекцию о торричеллиевой пустоте. Один торговец рассказал, что в его лавке больше покупают турки, чем сербы; другой, не помню, кто он по профессии, доложил, что ударил кошку и сломал чудесную трость, а теперь собирается ее починить. Какой-то крестьянин рассказал, что его свинья пожирает цыплят, и он не знает, что с ней делать; хорошая, породистая свинья, и вот поди ты.

Пока мы так разговаривали, один за другим приходили виднейшие из граждан, приглашенные на это тайное собрание.

Явилось еще десять человек. Прошло еще немного времени, и начали поступать визитные карточки с такого рода заявлениями: «Не могу быть на собрании, занят важным делом. Согласен со всем, что вы решите», «Занят, согласен со всем, что решите», «Должен идти на примерку к портному, прошу извинить меня», «Очень сожалею, что не могу прибыть, должен ехать на вокзал встречать тетушку. Известила, что прибудет сегодня», — словом, у всех остальных приглашенных были важные причины, помешавшие им явиться на это важное совещание.

Когда ожидать было уже больше некого, инициатор собрания встал и начал дрожащим от волнения голосом:

— Прибыли не все. Для нас безразлично, не захотели они или побоялись. И двадцать человек, каждый в своей области, многое могут сделать. Турецкий гнет и насилия перешли все границы. Нельзя, невозможно терпеть дальше. Никто из нас не может быть уверен, что голова уцелеет у него на плечах, об имуществе я уже не говорю. Неужели мы молча, сложа руки будем ждать, когда придет черед скатиться и наишм головам? Или, презрев свою родовую честь, мы позволим туркам ради спасения наших жизней и куска хлеба бесчестить наших жен и дочерей, разрушать наши храмы, избивать нас кнутами? Или, может быть, мы будем льстить этим выродкам и восхвалять их насилия, дабы обеспечить себе спокойную жизнь? И для чего нам эта жизнь, если она не может быть честной? Для чего нам шелка и золото, если мы потеряем веру и народность, честь и совесть? Нет, братья, больше терпеть невозможно. Так дальше продолжаться не может!

— Не может продолжаться!.. Ерунда! Легко сказать: так продолжаться не может, а кто тебя послушает? Что ты можешь сделать? Говоришь так, будто ты русский царь, и стоит тебе крикнуть туркам: «Так больше не будет!», как они упадут перед тобой на колени. Я спрашиваю, что мы с тобой можем сделать, что можем сделать мы все? — возразил ему один из присутствовавших, известный своей мудростью и осторожностью.

— Мы многое можем, и если мы потребуем изменений к лучшему, так оно и будет. Наше желание может в известный момент стать законом.

Некоторые из избранных пожали плечами и переглянулись. Лица их выражали удивление: «Что с ним?» — «Бог его знает!»

Они опять обменялись взглядами, а лица их говорили: «Безумец!»

Один из приглашенных, облокотившись на стол как раз напротив оратора, долго грустно смотрел на него прищуренными глазами, не произнося ни слова, будто мерил его взглядом, потом открыл глаза пошире, усмехнулся презрительно и процедил сквозь зубы:

— Тэ-эк-с! — Затем отвернулся и со скучающим видом забарабанил пальцами по столу.

— Разговорами занимаемся! — иронически заметил кто-то из угла.

Тот, что был известен мудростью и осторожностью, поднялся и, скрестив руки на груди, оглядел нашего пылкого друга с головы до пят и начал говорить, как говорит умудренный опытом муж с неискушенным юнцом:

— Хорошо, скажи, пожалуйста, зачем мы собрались и чего ты хочешь от нас?

— Мы собрались, чтобы посоветоваться, как положить конец этой тирании, этому гнету турок. Сюда приглашены самые авторитетные люди нашей страны, дабы общими усилиями найти путь спасения! — спокойно ответил инициатор собрания, полный веры в правоту своего дела.

— Прекрасно, мы тоже этого хотим.

— А если мы все хотим, то чего же ждать? Мы напрасно бережем наши головы, да и головы мы потеряем, когда потеряем гордость и честь! — вспыхнул оратор и стукнул кулаком по столу с такой силой, что многие поспешили отодвинуться подальше.

— Лучше в рабстве, чем в могиле! — заметил кто-то.

— Подождите немного, дайте как следует рассудить, — обратился к присутствующим осторожный, затем опять повернулся к запальчивому.

— Прекрасно, скажи, пожалуйста, что, по-твоему, надо делать? — спросил он холодно и тактично.

— Надо восстать против турок, поднять людей в краях и убивать турок, убивать, как они нас убивают. Другого средства нет и быть не может.

Одни улыбались, слушая эти пламенные речи и считая их ребячеством, другие боязливо оглядывались вокруг, а третьи начали злобно и ядовито подшучивать над столь несерьезными словами.

— Хорошо, так ты говоришь, надо восстать? — спрашивает осторожный.

— Да, восстать! — решительно отвечает он, и в глазах его загораются искры.

— Да кто пойдет на восстание?!

— Я, ты, он, мы, все мы, народ!

— Что ты говоришь ерунду? Где ты возьмешь народ, как будешь с ним договариваться?

— С тобой, с этими людьми вот здесь!

— А кто мы?

— Как, кто мы?

— Да, кто мы, я тебя спрашиваю!

— Люди.

— Разумеется, люди, это я вижу, а сколько нас здесь?

— Двадцать.

— Ага, двадцать! Но это же сущие пустяки! Ха, ха, ха… Двадцать!

— Это много! — возразил пламенный оратор, — двадцать человек могут уничтожить двадцать турок в своих краях, а у каждого из нас найдется хотя бы три верных товарища, каждый из них может сделать то же самое. Надо только начать, и к нам присоединятся недовольные и жаждующие мести, все, кому стала ненавистной такая жизнь. Пусть вспыхнут беспорядки и резня, а там что бог даст, дальнейшие события покажут правильный путь, по которому надо будет пойти!

Многие презрительно усмехались, а наиболее осмотрительные искоса поглядывали на него и качали головой, как бы жалея его за такие необдуманные речи.

— Так, стало быть, бросимся мы, двадцать человек, и убьем двадцать турок, а все остальные перепугаются — одни в Азию убегут, другие в воду попрыгают!

— Все вы трусы! — крикнул горячий и снова стукнул кулаком по столу.

— Хорошо, пожалуйста! Предположим, я соглашаюсь с твоим планом, все мы соглашаемся. Итак, это двадцать человек. В самом лучшем случае каждый из нас соберет еще по десять человек, — итого двести, и допустим, хоть это и несбыточно, что каждый убьет по два турка; вообразим даже, что к этим двумстам присоединится еще столько же, а турки и пальцем не пошевелят, и мы перебьем их как мух, ну и при всем этом чего же мы добьемся?

— Многого!

— Многих несчастий для себя! Разозлим турок и султана, и куда тогда деваться? Тогда ты сам, дорогой мой, увидишь, насколько умно твое предложение.

— А разве народ не присоединится к нам, когда увидит, что борьба началась? Да и мы ведь не ляжем прямо под ноги туркам, будем сражаться из засады.

— Народ, народ!.. Ты рассуждаешь как ребенок. Ничего из этого не выйдет, братец ты мой! Сражаться! Хорошо, все мы будем сражаться! А женщин и детей на гвоздики повесим? Или оставим их туркам на расправу? У тебя самого есть дети, и у другого, у третьего. Ты завтра погибнешь, а семья?

— Все не погибнут. Об этом я не думаю. Что бог даст.

— А о чем ты думаешь?

— Надо драться, а там что выйдет.

— Опять ты говоришь как ребенок. Драться, драться, а о последствиях и не думаешь. Ну, допустим и такое: семьи наши никто не трогает, а турки — совсем уж нелепо— целый месяц проспят, и мы соберем двадцать тысяч солдат, но с чем, наконец, ты будешь воевать? Где ты возьмешь оружие, порох, свинец, продовольствие для солдат? У нас нет ни гроша, голь перекатная, райя, ни хлеба, ни к хлебу, ни оружия, ни припасов — и сражайся!

— Найдется все это, когда люди подымутся! — уверяет энтузиаст.

— Найдется. Ладно, представим и это, хоть это и невозможно. Стало быть, у нас двадцать тысяч солдат хорошо вооруженных, есть и пушки и артиллеристы, есть продовольствие, боеприпасы — все есть. И что? Да ничего! Двинутся войска султана и сомнут нас в один день. И что получиться? Одна беда! Столько людей повесят и посадят на кол, столько несчастных семей погибнет, а те, что уцелуют, будут терпеть еще горшие муки, чем теперь. Вот оно как. А ведь у нас ничего этого нет; ну, бросимся мы, несколько человек, убьем кого или нет, еще вопрос, а что турки нас разобьют и уничтожат всех до седьмого колега — это уж как пить дать!

— Ну и пусть мы погибнем, такая жизнь тоже ничего не стоит!

— Ты не одинок, у тебя есть семья. Ты принадлежишь не только самому себе, должен думать и о семье.

— Разумеется, зачем бессмысленно погибать, не надеясь на успех. И не только самим, а еще губить и семьи, о которых мы должны заботиться, — подхватил кто-то.

— Да об этом и говорить нечего! — воскликнул второй.

— Будь я одинок, я не боялся бы гибели, двум смертям не бывать, а одной не миновать, но у меня есть мать, и о ней, кроме меня, некому позаботиться, — прибавил третий.

— Да, у тебя мать, а у меня еще жена и пятеро детей, — говорит четвертый.

— А у меня на руках сестра! —д обавляет пятый, — себя мне не жаль, а ее я погубил бы своим безумием.

— Я на государственной службе и на свое жалование содержу семью и стариков родителей! Меня и убивать нечего, достаточно отнять ту корку хлеба, которую я честно зарабатываю, и я погибну вместе с семьей. И из-за чего? Из-за глупости! Где это видано, чтобы двадцать человек с голыми руками выступали вместе с нищей райей против турецкого войска, такого сильного и хорошо вымуштрованного! Лучше просто взять пистолет и застрелиться,— умнее будет, по крайней мере семью не тронут! — доказывает шестой.

У меня тоже нашлась весьма уважительная причина, стайная с государственной службой.

Кто-то опять завел:

— Я, правда, одинок, но и у меня есть свои личные обязанности. Своей головы мне не жаль, но только ради полезного дела; а погибнуть по-дурацки, да к тому же причинить этим вред общему делу!? Я согласен, надо действовать в этом направлении, но осторожно, обдуманно!

— Правильно! — одобрили мы.

— Об этом, уверяю вас, и речи быть не может, во всяком случае теперь, когда почва не подготовлена, — начал высказывать свои соображения мудрый и осторожный.— Это бы значило возводить крышу, не имея дома. Разве найдется среди нас такой, кто не дорожил бы благом своей страны? Именно поэтому нужно работать по плану, организованно, постепенно, основательно! Капля точит камень! Нет, братья, не будем браться за невозможное, посмотрим лучше, что можно сделать в эти трудные дни; хорошенько поразмыслим обо всем и договоримся.

— Правильно! — от всей души одобрили мы столь разумные и тактично изложенные соображения спокойного и серьезного человека, опытного и искушенного.

— Поднять восстание — это большое и серьезное дело, но нужно все учитывать и уметь предвидеть последствия. Необходимо определить, есть ли смысл приносить такие жертвы, или лучше и умнее отложить это до более удобного момента. Об этом надо думать и тогда, когда восстание готовится десятилетиями. А сейчас пусть посмотрит наш уважаемый товарищ, что нам предстоит сделать, если мы хотим действовать с умом.

Первое. Нужно образовать особый комитет и в каждом городе подкомитеты, которые должны воспитывать и подготавливать народ для восстания.

Второе. Нужно тайно собирать деньги среди народа, чтоб образовать фонд на военные нужды в сумме не меньше десяти миллионов долларов.

Третье. Надо также основать фонд помощи вдовам и малолетним, чьи родители погибнут на войне. Этот капитал следует держать за границей в надежном банке, и он должен составлять не менее ста миллионов, чтобы наши семьи, переселившись за границу, могли жить прилично.

Четвертое. Необходимо образовать фонд помощи инвалидам и больным. И на это потребуется огромная сумма. Лишится кто-нибудь руки, ноги, не должен же он нишенствовать, ему нужно обеспечить средства на лечение и сносную жизнь.

Пятое. Обеспечить борцам пособия, так чтобы каждый из них смог через пять лет получать пенсию: борец на пенсии. Нельзя же допустить, чтобы человек изнуренный, измученный в ратных походах, умирал в горе и нищете. Пусть он уедет за границу и спокойно проживет там остаток дней своих.

Шестое. Нужно заинтересовать хотя бы два-три сильных соседних государства, которые согласились бы помочь нам в случае неудачи восстания.

Седьмое. Когда мы подготовим хоть на первое время тысяч шестьдесят хорошо вооруженных и обученных бойцов, надо будет нелегально организовать патриотическую газету, чтобы широко осведомить народ.

— Правильно! — согласилось большинство.

— Извините меня, господа, — сказал один торговец, — у меня дела в магазине. Согласен со всем, что вы решите.

— Моя тетка уезжает на пароходе, мне необходимо ее проводить, — заявил я и посмотрел на часы.

— Нам с женой пора идти на прогулку. Простите меня, я соглашусь с любым вашим решением, — сказал чиновник и тоже поглядел на часы.

— Подождите! Не расходитесь пока не решим, как быть с газетой! — послышался чей-то голос.

— Это нетрудно. Мы согласны, что после подготовки, о которой столь вразумительно рассказал нам здесь уважаемый оратор, нужно организовать патриотическую газету! — сказал я.

— Правильно, правильно! — послышалось со всех сторон.

— Тогда выберем трех человек и поручим им хорошенько все обдумать и детально разработать программу газеты, которую следовало бы назвать «Борьба!»

— «Кровавая борьба!» — предложил кто-то.

— «Кровавая борьба!» — закричали со всех сторон.

— Итак, на следующем заседании тройка, которую мы изберем, должна представить нам подробный план работы газеты. Она начнет выходить после того, как будут проведены все серьезные приготовления, о которых уже говорилось, — сказал я и… проснулся.

 

Источник: Доманович, Радое, Повести и рассказы, Государственное издательство художественной литературы, Москва 1956. (Пер. Н. Лебедевой)

 

[1] Райей (стадо) турки презрительно называли подвластные им христианские народы.

(Предыдущая часть)

Я исколесил чуть не весь свет. Некоторые верят этому, а многие не верят, считая это моими выдумками. Странно! Меня это, конечно, совершенно не трогает. Я-то ведь отнюдь не сомневаюсь в том, что много путешествовал.

Путешествуя по свету, человек часто видит такое, что ему не только наяву, а и во сне не пригрезится. Из одной английской газеты я узнал, что английская печать яростно набросилась на несчастного англичанина, написавшего путевые заметки о Сербии. Я прочитал эти заметки, и они показались мне вполне достоверными, однако никто из англичан не поверил даже тому, что есть на свете такая страна — Сербия, не говоря уже о том, что написано о ней. Путешественника называли фантазером и даже безумцем. Вот пусть теперь критики убедятся, что в жизни все может быть, и не твердят как автоматы: неверно, не соответствует действительности; люди, мол, словно с луны свалились (им невдомек, что бок о бок с ними живут индивидуумы гораздо хуже тех, что с луны свалились), а уж их знаменитая стереотипная «красная нить», которая проходит через все произведения черт знает в каком направлении, надоела мне до смерти.

Так вот, путешествуя, я набрел на удивительное общество: то ли город, то ли небольшое государство.

Первое, куда я попал в той стране (будем называть ее так), был митинг.

«Вот так чудо послал мне господь», — подумал я, и мне стало немного не по себе. Живя в Сербии, я уже отвык от политических митингов и участия в общественных делах: ведь у нас все объединились и примирились; и хотел бы человек душу отвести — поругаться с кем-нибудь честь по чести, да не с кем.

Собрание поразило меня. Председательствовал на нем представитель местных властей, кажется, окружной начальник. Он же инициатор собрания.

Граждане, опухшие от долгого сна, дремлют, некоторые спят даже стоя: рот полуоткрыт, глаза сомкнуты, а голова мотается вправо — влево, вверх — вниз; качнутся две гражданские головы чуть посильнее, стукнутся — политические деятели, вздрогнув, окинут друг друга туманным взором, ничему не удивляясь, и опять —глаза закрыты и головы качаются столь же старательно, как и прежде. Есть и такие, что улеглись как следует и задают такого храпака, что одно удовольствие слушать. Бодрствующие трут глаза и, зевая громко и сладко как бы в унисон хору храпящих, создают стройную гармонию звуков.

Вдруг, смотрю, — с разных сторон идут жандармы и несут на плечах граждан. Ухватили каждый по одному и тащат на собрание. Одни относятся к этому спокойно, молча и равнодушно озираются кругом, другие спят, а кое-кто (правда, таких немного) барахтается, пытаясь вырваться. Особенно буйных доставляют в связанном виде.

— Что это за собрание, — спрашиваю одного.

— А кто его знает, — отвечает он равнодушно.

— Во всяком случае, не оппозиция?

— Оппозиция! — отвечает он, не глядя, как и в первый раз, на вопрошающего.

— Неужели само правительство созывает на митинг оппозиционеров, да еще и силой?

— Правительство!

— Против себя?

— Конечно! — отзывается он с досадой и недоумением.

— А может, это митинг против народа? — спрашиваю я.

— Возможно! — отвечает он в том же тоне.

— А ты-то как думаешь?

Он смотрит на меня тупым, отсутствующим взглядом, пожимает плечами, разводит руками, как бы говоря: «А мне-то что за дело!»

Я отступился от него и направился было к другому, но увидев на его физиономии то же отсутствующее выражение, отказался от этой безрассудной и бесплодной затеи.

Вдруг я услышал чей-то раздраженный голос:

— Что это значит? Никто не хочет представлять оппозицию. Дальше так продолжаться не может. Все сторонники правительства, все ему покорны, все миролюбивы, и это изо дня в день. Ведь так и покорность может опротиветь!

«Какой превосходный, просвещенный народ в этой маленькой идеальной стране, — подумал я с завистью, — даже моя покойная тетка перестала бы, наверное, ворчать, и мучиться дурными предчувствиями. Здесь живут просвещенные, послушные и такие смирные, что их спокойствие и благонравие приелись и опротивели даже такой любительнице спокойствия, как полиция. Наш добрый, старый учитель от нас, детей, требовал меньше!»

— Если и впредь так будет продолжаться, — раздраженно и сердито кричал начальник, — мы можем и по другому повернуть: правительство указом назначит оппозицию. Это нам ничего не стоит. Да будет вам известно, что в других странах так и делают: вождем крайней оппозиции против существующего режима назначается такой-то с годовым окладом в пятнадцать тысяч динаров, членами центрального комитета оппозиционной партии — такие-то, представителями оппозиции в округах — такие-то, — и делу конец. Дальше так продолжаться не может. Правительство нашло пути и средства открыть газету антиправительственного направления. Переговоры об этом уже начались, подобраны прекрасные, надежные, верные люди.

Лица граждан, то есть оппозиционеров, сквозь дремоту взирающих на начальника, не выражают ни удивления, ни смущения, ни радости — ничего, будто начальник и не произносил своей речи.

— Итак, отныне вы оппозиция! — говорит начальник.

Люди смотрят на него и молчат, безмятежно, равнодушно.

Он берет список присутствующих, в том числе и доставленных силой, и начинает перекличку.

— Все на месте, — удовлетворенно отмечает начальник и откидывается на спинку стула, потирая руки.

— Ну, хорошо-о-о! — произносит он с улыбкой на лице. — Начнем, благословись! Ваша задача как противников правительства резко и остро критиковать его деятельность, направление его внешней и внутренней политики.

Собрание мало-помалу начинает пробуждаться, и вот один, приподнявшись на цыпочки, поднимает руку и шепчет с присвистом:

— Я, господин начальник, знаю притчу об одном оппозиционере.

— Ну, давай рассказывай!

Гражданин откашливается, поводит плечами и начинает срывающимся, петушиным голосом, как мы в начальной школе пересказывали поучительные притчи.

— Жили-были два гражданина; одного звали Милан, другого— Илья. Милан был благонравным и добрым гражданином, а Илья — дерзким и злым. Милан во всем слушался своего доброго правительства, а дерзкий Илья не слушался и голосовал против его кандидатов.

Вот призывает к себе доброе правительство Милана и Илью и говорит: «Милан, ты добрый и благонамеренный гражданин, вот тебе за это денежное вознаграждение и дополнительный государственный пост с высоким окладом». И с этими словами протягивает Милану полный кошелек денег. Милан целует правительству руку и довольный идет домой.

Потом правительство поворачивается к Илье и говорит: «Ты, Илья, дерзкий и злонамеренный гражданин. За это ты пойдешь в тюрьму, а твое жалованье будет отдано добрым и благонравным».

Появляются жандармы и тут же берут дерзкого и злонамеренного Илью под арест. И он претерпевает многие мучения, огорчая этим свою семью.

Так всегда бывает с теми, кто не слушается старших, кто не слушается правительства.

— Очень хорошо! — говорит начальник.

— Я, господин начальник, знаю, чему учит нас эта притча, — выскакивает другой гражданин.

— Хорошо. Говори!

— Из этого рассказа мы видим, что человек, если он хочет прожить жизнь в кругу своей семьи, должен быть предан и послушен своему правительству. Добрые и благонамеренные граждане не поступают так, как Илья, и их любит всякое правительство, — заканчивает оппозиционер.

— Прекрасно, а в чем заключаются обязанности доброго и благонамеренного гражданина?

— Добрый и благонамеренный гражданин утром должен встать с постели.

— Очень хорошо, это первая обязанность. Есть ли еще какие обязанности?

— Есть и еще.

— Какие?

— Каждый гражданин должен одеться, умыться и позавтракать!

— А потом?

— А потом спокойно выйти из своего дома и направиться прямо на службу, а если не на службу, то в механу, где и ждать часа обеда. Как только пробьет полдень, так же спокойно пойти домой и пообедать. После обеда выпить кофе, почистить зубы и лечь спать. Хорошо выспавшись, гражданин должен выйти на прогулку, а по том опять в механу. К ужину вернуться домой, плотно покушать и тут же лечь спать.

Многие оппозиционеры, следуя этому примеру, тоже рассказали по одной поучительной истории. Затем собрание перешло к вопросам, вызвавшим принципиальные разногласия.

Кто-то внес предложение закрыть собрание и всем вместе отправиться в механу — выпить по стакану вина. Здесь-то и возникли разногласия, вызвавшие бурные дебаты. Теперь уж никто не дремал. Провели голосование после чего начальник объявил, что предложение закрыть собрание и всем вместе пойти в механу принято за основу и можно перейти к обсуждению его деталей, а именно: что пить?

Кто-то предложил водку с содовой водой.

— Не хотим, — закричали другие, — лучше пиво!

— Я принципиально не пью пива, — сказал представитель первой группы.

— А я принципиально не пью водки.

И тут вдруг выявились принципы и убеждения, началась бурная дискуссия.

Кто-то предложил кофе, выразив мнение абсолютного меньшинства, но и здесь нашелся один, который, взглянув на часы, заявил:

— Пять минут четвертого! Теперь и я не могу пить кофе. Я приципиально пью кофе только до трех часов, а после — ни за что на свете.

Наконец, после многих речей, длившихся почти до вечера, приступили к голосованию.

Начальник, как и подобает представителю власти, стремился быть справедливым и объективным. Не желая оказывать какого-либо давления на свободу голосования, он предоставил каждому гражданину право мирным парламентским путем выразить свои убеждения. Тем более, что это право предоставлено конституцией, и следовательно, ничего опасного в нем нет.

Голосование протекало в образцовом порядке.

По окончании голосования начальник, как и полагается председателю собрания, поднялся с серьезным и важным выражением лица и объявил результаты голосования, причем в голосе его звучали значительные нотки.

— Объявляю, что подавляющее большинство высказалось за водку с содовой, затем следуют фракция водки без содовой и фракция пива. За кофе голосовало трое (двое — за кофе с сахаром, один — без сахара). И наконец, единственный голос подан за меланж.

Замечу кстати, что именно любитель меланжа начал было антиправительственную речь, но эта детская выходка сразу была покрыта шумом негодования. Немного позже он опять попытался сказать, что он против такого собрания, что никакая это не оппозиция, а просто правительству пришло в голову позабавиться, но и тут шум и крики заглушили его речь.

Объявив результаты голосования, начальник добавил, после небольшой паузы:

— Что касается меня, то я буду пить пиво, так как господин министр никогда не пьет ни водки, ни содовой воды.

Мгновенье поколебавшись, все оппозиционеры, за исключением того, кто голосовал за меланж, объявили, что они за пиво.

— Я не хочу оказывать давления на вашу свободу, — произнес начальник, — и требую, чтобы вы остались при своем убеждении.

Боже сохрани! Какие там убеждения! Никто о них и слышать не хочет. Все принялись доказывать, что результаты голосования случайны; даже удивительно, как все это произошло, ибо на самом-то деле они другого мнения.

Итак, все закончилось благополучно, и оппозиционеры после долгой и мучительной политической работы направились в механу.

Пили, пели, произносили здравицы и в честь правительства и в честь народа, а поздно ночью все спокойно и мирно разошлись по домам.

(Далее)

Уговор совершил, так и дело порешил.

Многие народные обычаи забыты у нас теперь. Но прекрасный обычай наших добрых предков пить по утрам подогретую ракию сохранился у благодарного потомства и будет заботливо передаваться из поколения в поколение, пока солнце сияет и месяц светит, пока хоть один серб существует на земле. Многие мудрые изречения наших предков утратили свой прежний смысл, выдохлись, если можно так выразиться, потеряли свою остроту и вышли из употребления, а те, что раньше казались глупыми, с течением времени стали как-то мудрее. Ничего не поделаешь: все течет, все изменяется! Но есть одна пословица, которая, как и упомянутый выше обычай, в почете и теперь; она не только не потеряла значения, но с каждым днем ценится и почитается все больше. Она гласит: «Уговор совершил, так и дело порешил».

Мы, сербы, ничего не делаем второпях, на скорую руку, а сначала обдумаем хорошенько, посоветуемся с тем, с другим: ум хорошо, а два — лучше! Осмотрительный, умный народ! Я слышал, что ни у кого, кроме сербов, нет такой мудрой пословицы. Недаром люди со всех сторон идут к нам, чтобы хлеба вдоволь поесть, так, видно, сладко им живется! Нет, серб не плюнет, не договорившись.

Был у меня в деревне сосед один, так он, бывало, не договорившись, я с места не сдвинется.

— Будем мы сегодня кукурузу окучивать? — спрашивают его домочадцы.

— Да погодите вы, дайте договориться!

— День не ждет, — скажет, бывало, жена. (Это тебе не сербка! Выродок какой-то!)

— Нужно к Марко сходить, договориться с ним — может, сегодня у него поработаем, а завтра у вас.

И пойдет искать Марко. Встретятся они в корчме и сядут договариваться. Потягивают ракню и рассуждают о деле, как все умные люди. И там, слово за слово, судачат уже о другом; смотришь, Марко крестится, оправдывается в чем-то.

— Да Христом-богом клянусь, не сойти мне с этого места, если я хоть слово против тебя скажу!

Чокнутся и выпьют по стаканчику. И снова пойдут оправдания, объяснения и уверения во взаимной любви и дружбе, и опять чокаются, опять пьют — так день и пройдет.

— Ну, а как же насчет этого решим? — спрашивает Марко, прощаясь.

— Завтра договоримся. Зайду к тебе чуть свет.

Вот так все и решал мой сосед: пустяка не сделает, не договорившись основательно.

Хороший был человек, настоящий серб!

Перевозил он однажды зерно с гумна. Помогал ему шурин: с ним тоже договорились вместе работать. Привезли они два воза.

— Куда сгружать будем?—спрашивает жена.

— Погоди немного, дай передохнуть! Что пристала? И бог душу ждет. И так за день намотался.

— Да ведь солнце скоро зайдет! — твердит свое жена.

— Пускай заходит! У него других дел нет. Дайте-ка, дети, вон тот кувшин.

Сели они с шурином на бревно возле сарая. Пригладил мой сосед усы, отхлебнул немного из кувшина, перекрестился:

— Помоги нам, боже, и пошли всякого благополучия. Твое здоровье, шурин!

Так они долго крестились, пали за здоровье друг друга и, как прилежные работники, говорили о делах — советовались, работать ли им и ночью, или заночевать на гумне и уж взяться с утра.

— Да вы бы наверняка перевезли все давно, пока договариваетесь около этого кувшина, — сердится жена.

— Ну до чего же глупы эти бабы! Просто диву даешься! Болтают без всякого понятия! «Перевезли бы, перевезли бы!» А ты спросила, куда выгружать будем, где сложим? Да знаешь ли ты, что амбар еще не достроен? «Разгружай! Разгружай!» А куда его деть, зерно-то? Иди, разгружай, если сама все знаешь!

— Откуда мне знать? Ты хозяин — ты и думай!

— А?! Я думай! А я что делаю? Чтоб ты пропала! Видишь, я договариваюсь с человеком, забочусь… Ай, да отстань ты, делай свое дело! Твое здоровье, шурин!

—

Но это мелочи. Они и приблизительно не раскрывают характер серба. По-настоящему же проявляется он в делах более важных, в вопросах более значительных.

Если бы англичане, французы, немцы и другие народы знали, чего стоим мы, сербы, они бы перетопили или перебили друг друга от тоски и отчаяния, что бог не удостоил их чести и счастья называться сербами. Что делать? Мы им ничем не можем помочь. Такова воля божья!

Но этот разговор бесконечен. Чтобы не тратить слов понапрасну, перейду к рассказу о том, что я задумал. Не знаю, право, может быть, то, о чем я рассказывал до сих пор, и не следовало бы говорить? Но, дорогие читатели, вы ни в чем не можете упрекнуть меня! Сами знаете, у меня не было возможности с вами договориться. И я не упрекну вас, когда, выражая справедливое недовольство, вы воскликнете: «Понятно, так всегда бывает, когда человек пишет, ни с кем не договорившись!»

Конечно, все вы прекрасно помните ужасное наводнение, от которого несколько лет тому назад так сильно пострадала наша страна. Вода унесла тогда посевы, сено, овчарни, скотные дворы, а дома разрушила или совсем смела. На возвышенностях смыло не только посевы, но и верхний слой земли, только голый камень торчал повсюду. Самая плодородная земля по берегам рек была засыпана толстым слоем песка и щебня. У многих несчастных река, изменив русло, унесла и поля и имущество. Страшное впечатление производили места, пострадавшие от наводнения. Там, где раньше желтела пшеница и трудились веселые жнецы, теперь была пустошь, изборожденная глубокими оврагами. Около рек, где прежде зеленели поля, — песок, щебень. А сколько грязи осело на прибрежных вербах, кустарнике и низкорослых деревьях! Ветки на них обломаны, а уцелевшие печально склонились в ту сторону, куда устремился поток. На них повисли целые копны почерневшего сена, доски, ил, колосья пшеницы, кукурузные листья, лохмотья, тряпки, — чего только там не было! На всем, что осталось после наводнения, лежал слой ила и грязи, отчего опустошенный край имел еще более печальный и жалкий вид. Скотина изголодалась, отощала, еле держалась на ногах от слабости. Даже птицы исчезли из тех мест. Напуганные опустошением, они улетели в какой-нибудь другой край, чтобы своим веселым щебетанием не растравлять горе пострадавших.

—

Не было человека, которого бы до глубины души не потрясло это народное бедствие. Во всех уголках нашей страны началось движение за оказание помощи пострадавшим.

Тотчас же были предприняты самые срочные меры. Все газеты на первых страницах помещали большие статьи, полные глубокой скорби и искреннего сочувствия.

«О боже! Видишь ли ты горе этого измученного, исстрадавшегося народа? Как ненасытен злой рок! Разве мало битвы на Марице, недостаточно Косова, пятивекового рабства?» И так далее. Так писала одна газета. Другая, взяв эпиграфом слова Змая: «Все на этом свете глухо к страданиям, кроме господа-бога», поместила трогательную статью, начинавшуюся так: «Только успел наш измученный, исстрадавшийся народ свободно вздохнуть, только начал он залечивать раны Косова, стал развивать экономику и культуру, как на страну, напоенную кровью наших славных предков, обрушился новый тяжелый удар смертоносной судьбы. Со всех концов нашей любимой родины доносятся мрачные, тревожные вести, которые потрясают до слез, приводят в отчаяние».

Третья газета писала: «Каждый истинный патриот, искренно любящий свою родину, глубоко вздохнул и низко склонил голову перед тяжким бедствием, которое обрушилось на нашу отчизну…»

Итак, все газеты сообщили о наводнении с подкупающей искренностью, словно соревнуясь, кто более трогательно представит это событие. Все статьи заканчивались обращением к «гражданам патриотам, истинным сербам, которые уже не раз доказывали, что у них есть сердце и что они с полным правом могут стать плечом к плечу с другими цивилизованными народами».

Кроме больших редакционных статей, газеты помещали множество корреспонденций из провинции. Взялись за перо даже те, у кого оно давно заржавело, и принялись описывать голод, страдания и опустошение. Эти люди писали не с целью прославить свое имя, а потому, что не могли спокойно взирать на человеческое горе. «Я должен взяться за перо, — признавались они, — хотя это не моя профессия, должен потому, что сердце мне это подсказывает. Я пишу, господин редактор, обливая слезами эти строки. Ах, как тяжело видеть это разорение, слышать плач изголодавшихся детей…» Дочитывая корреспонденцию, я ясно вижу лицо ее автора: придавленный, убитый горем, он вытирает слезы и едва произносит сквозь рыдания: «Ах, господин редактор, я пользуюсь случаем, чтобы засвидетельствовать свое почтение…» Какое сердце!

Полно было в газетах и сочувственных телеграмм:

«Населению округа… такого-то и такого-то… Глубоко потрясенные великим горем, которое обрушилось на ваш край, не можем не выразить вам свое горячее сочувствие! Граждане (следуют многочисленные подписи)».

Все это длилось несколько дней, а может, и больше, если бы считал кто-нибудь. Когда необходимая газетная шумиха закончилась, события развернулись дальше.

Начали создаваться комитеты, подкомитеты, и, конечно, выбиралось руководство, проводились собрания, заседания — все, что требуется для серьезной и ответственной деятельности в столь необычных обстоятельствах. Были созданы женский комитет, в который, разумеется, вошли знатные дамы, комитет девиц не менее знатного происхождения, комитет патриотов… Одним словом, страна превратилась в сплошной комитет.

Писатели-патриоты поспешили создать лирические повести, стихи и другие трогательные произведения и издавали их «в пользу пострадавших».

Концерты в пользу пострадавших, спектакли в пользу пострадавших.

Газеты пестрят объявлениями, призывающими к тому, к этому, и все в пользу пострадавших. Вот, например:

«Господин Н. Н., наш уважаемый ученый, в воскресенье, 4-го сего месяца, прочтет публичную лекцию «О ферментных грибках, плавающих в воздухе» в пользу пострадавших от наводнения. Сообщая об этом, мы взываем к патриотическим сердцам наших граждан, которые смогут не только приятно провести время, но и оказать помощь несчастным. Надеемся, что громадное большинство граждан откликнется на наш призыв и посетит эту интересную лекцию, ибо, как это великолепно сказал поэт Байрон, «благороднее вытереть слезу сироты, чем пролить море крови».

Целые легионы бродячих актеров и актрис возникли как из-под земли. Они моментально разлетелись во все концы нашей родины, чтобы своими талантами помогать пострадавшим. «Весь доход от представления идет в пользу пострадавших от наводнения». И опять взывают к добрым сердцам патриотов.

Только об этом и пишут, только об этом и говорят.

Разговаривают дамы:

— Вы будете на вечере?

— На каком?

— Как, разве вы не знаете? Состоится большой концерт в пользу пострадавших от наводнения. Будет избранное общество. В этом комитете самые знатные дамы.

— Ах, бедные люди!.. Следовало бы пойти, да, знаете, расходы!

— И мы, поверьте, потратились, но мой муж говорит, что для этого не жалко никаких денег. Мужу пришлось сшить себе новый костюм и мне шелковое платье. Ведь на вечере будет, конечно, высшее общество! И пожертвовать нужно больше обычного, и карета… Да, влетит это в копеечку, что и говорить! Но когда подумаешь, как тяжело там этим несчастным!.. Ведь вы читали газеты?

— Еще бы! Конечно, читала! Ах, бедные люди, мне так жаль их! Да, безусловно, и мы должны идти!

Они расстаются, а на другой день муж носится как угорелый. Ищет поручителей, получает ссуду. Жена покупает шелк, наспех кроит — кипит работа! Да ведь и то сказать, может человек и спешить, и жертвовать, и даже потратиться, черт возьми, для такого благородного дела! Ведь несладко и тем несчастным, которые ждут помощи!

Действительно, этот благотворительный концерт прошел блестяще. Как сообщали газеты, было «истрачено более трех тысяч динаров на оформление зала, который благодаря тонкому вкусу дам был украшен так пышно, что люди не знали, куда смотреть, чему удивляться!».

—

А комитеты патриотов?! Они работают по всей стране. Все спешат, все заняты.

Но мне хочется рассказать вам о создании «Общества помощи пострадавшим от наводнения».

Не прошло и трех-четырех дней после того как газеты сообщили об «ужасных несчастьях на нашей родине», а сердца сербов уже преисполнились милосердия.

О необходимости что-то предпринять и прийти на помощь пострадавшим заговорили в корчмах за кружкой пива. То там, то здесь собирались по нескольку человек — советовались, обсуждали.

— Нужно, брат, как-нибудь встретиться, обсудить все основательно и договориться, что делать, — предлагал кто-нибудь.

— И я того же мнения. Не так просто это делается. Нужно собраться всем вместе и договориться, — поддержал другой.

— А почему бы нам не договориться сейчас? — задал вопрос третий.

— Ты чудак! — снова вмешался первый. — Да разве можно сразу? Ну, скажи, что нам сейчас делать?

— Я не знаю, но мы должны договориться все трое.

— Так ведь что в лоб, что по лбу! Мы-то о чем говорим? И, наконец, что мы втроем сделаем? Мальчик, кружку пива! Ну, скажи, пожалуйста, что мы втроем сделаем? Нужно привлечь и других авторитетных людей и серьезно взяться за дело. Не делается это, милый мой, так вот, за кружкой пива. Ведь это не глоток проглотить! (Тут он отхлебнул полкружки.) Нет, брат, так не пойдет, не пойдет!

— Ну, хорошо, тогда позовем Стеву, Милоя и еще кой-кого из наших, соберемся как-нибудь и обо всем договоримся.

— Вот это уже другое дело! На том и порешим! А втроем что мы сделаем? Ничего! Даст каждый по сотне-другой, а какая этому цена? Такая же, как урожаю пшеницы, когда поле еще не вспахано. — Отсюда разговор перешел на то, что подорожает хлеб, о застое к торговле! Дальше — больше, и, наконец, завязалась пространная беседа о том, как вредно пить молодое пиво, потому что оно скверно действует на желудок: тут, само собой разумеется, каждый рассказал случай из собственного опыта.

В общем все согласились на том, что нужно устроить собрание и обо всем договориться серьезно.

Так рассуждали и подготавливали почву многие. Но вот однажды, как гром среди ясного неба, прозвучало обращение газет: «…Все любящие свою родину граждане приглашаются к трем часам дня в указанное место…» И так далее. Взывали, конечно, к милосердию, патриотизму. Сообщалось, что на собрании предстоит единодушно избрать комитет, который по всей стране будет руководить сбором средств в пользу пострадавших от наводнения; ему будут помогать подкомитеты, организуемые с той же целью в провинции.

(Далее)

(Предыдущая часть)

В кафане «Пахарь» все готово. Дощатый помост установлен перед дверью в читальню, через эту дверь будут входить и выходить актеры.

Возле кафаны, поджидая зрителей, прохаживается управляющий театром Ивич.

— Желаю удачи, Йова! — важно приветствует его женщина, входя в кафану.

— Спасибо! — басит тот с неменьшей важностью.

— Начнем, а? — говорит Спира, здороваясь с управляющим.

— Сбегай-ка еще за одной скамьей, — приказывает актер гребенщику.

— Начнем с божьей помощью! — отвечает Ивич Спире и, заглядывая в дверь кафаны, кричит, чтобы за скамьей сходили к цирюльнику Стеве.

Как видите, дело здесь поставлено серьезно.

Вошел и управляющий — зрителей что-то больше не появлялось. В ожидании начала представления официант по распоряжению управляющего обносит публику вином, пробираясь между рядов.

— А ну-ка, налей господину Спире!

— Спасибо, дай бог тебе здоровья! — благодарит тот, осушив чарочку.

— Налей чарку и дяде Гавре.

— Не надо, что-то не хочется; я ведь только из уважения к тебе пришел.

— Спасибо! Выпей хоть одну — вино доброе!

— Ну ладно, дай тебе бог здоровья и удачи в делах! Да благословит вас господь! — говорит Гавра.

— Дай бог! — смиренно отвечает Ивич, не помня себя от счастья.

— Ну, начинайте, Васа! — крикнул подмастерью печника его дядя, заметив племянника в дверях читальни.

Представление началось. Официант продолжает угощать вином; публика пьет и хохочет в полном восторге. Особенно забавен Йова, играющий Пелу.

Сапожника Срету играет сам художественный руководитель, чтобы лучше изобразить пьяного, он как следует хлебнул перед спектаклем.

— До чего же хорошо он представляет, совсем как пьяный?! — удивляется дядя Гавра.

Актеры на сцене, а особенно те, что выглядывают из приоткрытой двери читальни, фыркают от смеха при этих словах.

Суфлер говорит в щель, специально для этого оставленную в переборке; если актеры не расслышат чего, они без стеснения переспрашивают.

— Пела норовит выцарапать ему глаза, — подсказывает суфлер,

— Не толкайся! — слышится возглас из читальни: там идет борьба за место в дверях.

— Молчите вы там, не слышит человек! — убеждает их суфлер, а Пела таращит глаза в ожидании подсказки.

— Пела норовит выцарапать ему глаза, — произносит, наконец, Йова меланхоличным, грустным тоном.

Актер грозно сверкнул очами и затряс головой. Тут только Пела сообразила и о воплем бросилась на Срету.

По залу пронесся громкий смех.

— Смотри, смотри, как Иова рассвирепел, — слышатся крики.

Представление продолжается.

— Пела чихает! — шипит суфлер.

— Пела чихает, — повторяет Йова.

— Да чихай же, осел, слышишь, что тебе говорят! — бормочет актер.

— Это тебе нужно чихать, а не мне! — злится Йова.

Актер украдкой толкает его ногой под столом и бурчит: «Чихай, бестия!»

— Спроси его, кому чихать? — защищается Йова.

— Пеле, Пеле, — слышится голос суфлера.

Тогда Йова, приняв соответствующую позу, откидывает голову и чихает.

Представление продолжается.

— Пора идти, — говорит дядя Гавра и встает. Происходит некоторая заминка — актеры смотрят в его сторону.

— Посиди еще немного, — уговаривает Ивич.

Начали подниматься и другие зрители. Прощаются с теми, кто остается, и с управляющим.

— Спокойной ночи! — кричат они артистам. — Посмеялись всласть!

— Спокойной ночи! — отвечают те, стараясь вежливым обращением подогреть интерес публики к театру.

— Ну-ка, выпей еще стаканчик, — потчует кой-кого управляющий уже в дверях, стараясь завлечь публику и на будущее.

Так постепенно разошлись все, не дождавшись окончания спектакля.

—

После этого было дано еще два-три представления, но зрителей приходило все меньше. Кто побывал однажды, в другой раз уже не шел, полагая, что зрелище это, как и чудеса, которые показывают на ярмарках, достаточно видеть один раз.

Но молодые люди не падали духом. Трудились не покладая рук.

Вы проходите мимо мастерской гребенщика Саввы, а из-за верстака слышится голос:

— Честь свою я должен кровью защитить!

Это Тоша, его подмастерье, разучивает роль, а ученик стоит на страже в дверях, чтобы во-время предупредить о приближении хозяина.

Удивленный, вы продолжаете путь, но перед мастерской печника снова вздрагиваете от окрика:

— Ударь, изменник, в эту слабую грудь!

А возле лавки творится вовсе что-то невообразимое; там уже собралась целая толпа народу.

Хозяин Цона дал по уху своему подмастерью, тот озлился и стал грозить отомстить ему.

— За то ли я тебе, дрянь ты этакая, плачу, чтобы ты орал на всю лавку как оглашенный! Так ты у меня всех покупателей распугаешь!

— А ты рукам воли не давай и не ругайся, — огрызается подмастерье.

— «Посмотри, как Милош дерется!» — сейчас ты увидишь, как хозяин Цона дерется! — кричит Цона во все горло.

Распалился и подмастерье и, обругав почем зря хозяина, выбежал из лавки.

А кухарка в кафане «Плуг», поссорившись с хозяйкой, прямо заявила:

— Если вы такое себе позволяете, я могу уйти в театр!

И действительно, явись она в театр, ее встретили бы с распростертыми объятиями.

Одним словом, весь город преобразился. Не много осталось таких домов, где не было бы ссор и дрязг. Хозяева кричат на подмастерьев и учеников, отцы — на детей. Старшее и молодое поколение объявили друг другу войну.

Управляющий Ивич поссорился с женой, и об этом — какой позор! — заговорил весь юрод. Сказать по правде, жене и в самом деле нелегко. С тех пор как появился театр, нет ей покоя по целым дням, а все ночи, рассказывала она соседкам, сидит, как собака, одна, но и «собака не стерпела бы этою».

Собрались однажды у нее женщины, и она стала изливать им жалобы:

— То шей костюмы, то толки всякую всячину, — то одно, то другое; а вчера велел еще какие-то перья для воеводы сделать. Поверите, дух перевести некогда; с того дня, как затеяли они этот театр, иглы из рук не выпускаю.

— Мы и то удивляемся, как ты только терпишь такую напасть, — соболезнуют женщины.

— Ну так это еще пустяки. Хуже другое. Как только вечер, он в театр, а ты жди сиди да вставай дверь открывать, когда, наконец, вернется. Простудилась я от этого, кашлять вот уже начала.

— Мучение одно, а не жизнь, — замечает одна.

— Что же ты не велишь ему бросить все это? — удивляется другая.

— Кому, ему?! Да он н театр и этого сопливого артиста любит в сто раз больше, чем меня, — с сердцем говорит Ивичиха, и на глазах у нее навертываются слезы.

— О, подумать только, что сделалось с человеком! — сочувственно подхватывают другие, печально качая головами.

Вот что являлось причиной раздора между Ивичем и его женой, а в один прекрасный день дошло до того, что Ивич ударил жену.

Ставили «Бой на Косовом поле». Ивич после полудня остался дома и занялся изучением роли Милоша Обилича. Он расхаживает по комнате, останавливается, бьет себя в грудь и выкрикивает отдельные фразы с такой силой, что стекла дрожат. Жена, злая как ведьма, сидит в углу, вяжет и наблюдает за мужем.

— Никогда изменником я не был! — кричит Ивич, потрясая рукой.

— Почему ты о дровах не позаботишься? — строго спрашивает его жена.

— Выходит Вук, — спокойно продолжает Ивич, — нет, нет, снова выходит Милош.

— Да ты, видать, совсем спятил! — язвит жена.

— Поймаю Вука Бранковнча! — декламирует Ивич, не обращая внимания на жену…

Вечером он собрался идти; надо идти, не может ведь бой на Косовом произойти без Милоша. А жена кричать начала, браниться и грозить, что не откроет дверь.

— Откроешь! — гаркнул Ивич и бросился на нее, как истый Обилич.

— Не открою! Убирайся куда хочешь, сумасшедший!

— Кто сумасшедший?

— Ты!

— Я сумасшедший! — заорал Ивич с пылом Обилича и влепил жене пощечину.

Лишь тот, кому пришлось пережить нечто подобное, может представить себе, какие страшные последствия имела эта пощечина для семьи Ивича…

Самым важным из них, о котором вы должны знать, было то, что жена бросила его и ушла к отцу.

Только придя в театр, Ивич понял, к чему это может привести.

Никто не знал, что творилось у него на душе, но ясно было, что роль Милоша ему не удалась.

Вернувшись со спектакля домой, Ивич не нашел своей жены.

Если бы кто-нибудь из зрителей последовал за Ивичем по окончании представления, ему было бы на что посмотреть,

— Ах ты, дурачина! — набросился на него отец еще в дверях.

Отец распекал его на все корки, а он молчал, опустив голову. Слишком он был подавлен случившимся, чтобы возражать что-нибудь.

— Вот что ты наделал своей дурацкой затеей, болван! — выговаривал ему отец.

Ивичу в этот момент все представлялось в каком-то кошмаре, он презирал и себя, и театр, и актера, и весь свет.

— Ах, Йова, болван ты из болванов! — простонал он в отчаянии, когда отец вышел из комнаты, и упал на постель. Кто знает, какие мысли мучили его, но всю ночь он не смыкал глаз.

На другой день это событие было у всех на устах. Ивич знал об этом, и страдания его усиливались. Он не выходил из дому, а в театр послал прошение об отставке, в котором заявлял, что слабое здоровье и семейные обстоятельства не позволяют ему оставаться на посту управляющего.

Интересно, что даже в столь тяжелых обстоятельствах он писал: «Очень сожалею, что не могу и в дальнейшем своими знаниями и опытом содействовать процветанию нашего театра».

В театре началась паника. Лаза и Стева настаивали на закрытии театра, уверяя, что все равно пользы от него нет никакой. Актеру, Миливою, Симе и печнику это не улыбалось, и они хотели продолжать работу.

— Лиха беда — начало, — говорил актер, всем видом своим выражая уверенность в успехе предприятия.

На самом деле с закрытием театра рушились все их надежды — они лишались куска хлеба. Лаза со Стевой ждали большего от театра, как от коммерческого предприятия, полагая, что это даст им возможность приумножить свое состояние, и страшно злились, что дела идут плохо.

После длительного обсуждения было решено театр сохранить, а для поддержания авторитета этого замечательного учреждения создать комитет, пригласив кое-кого из профессоров, учителей, священников и крупных торговцев.

И вот собрался главный комитет, состоящий из пятнадцати членов. Молодой профессор Воя произнес речь, в которой с пеной у рта доказывал высокое назначение театра, призванного просвещать граждан этой школы, где воспитываются сильные характеры и молодеют души, ибо материалистическое учение — все и вся для современных граждан.

Дьякон Таса, считая, что дело нельзя откладывать в долгий ящик, предложил сразу же избрать правление и еще двух человек для составления устава. Участвуя в обсуждении дела, он поминутно поглядывал на часы: боялся опоздать на отпевание.

— Вряд ли отсюда что-нибудь выудишь, — размышлял Стева, председатель читальни, грызя кедровые орешки, попивая водку и посматривая в окно на свое заведение: не пришел ли кто побриться или постричься.

Потом все зашумели и заспорили — что делать и как. Незаметно перешли совсем на другие темы и, забыв, зачем собрались, завели один из тех разговоров, какие обычно ведутся в трактире.

Дьякон ушел; Стева, увидев клиента, тоже покинул собравшихся.

— Тебя ждет Томча — доски надо посмотреть, — сообщил прибежавший мальчик одному из торговцев, заседавших в комитете, и тот тоже ушел.

Ушли многие, и каждый, уходя, заявлял, что поддержит любое решение.

А что они могли решить? Выбрали председателем господина Вою, профессора; его заместителем — учителя; кассиром — торговца; драматургом — другого молодого учителя и четырех торговцев — в ревизионную комиссию.

(Далее)