Не разбирам
Дойде време да служа войник, но никой не ме търсеше. Обхвана ме някакво патриотично чувство и не ми даваше спокойствие и денем и нощем. Вървях по улиците и само свивах пестници. А когато минеше покрай мене някой чужденец, скърцах със зъби и просто ми идваше да се втурна и да му ударя една плесница. Лягах да спя и цяла нощ сънувах как коля неприятели, проливам кръвта си за своя народ и отмъщавам за Косово. Едва чаках да ме извикат, но напразно.
Като гледах, как мнозина ги хващаха за яката и ги завличаха в казармата, просто им завиждах.
Един ден пристигна повиквателно за един старец, чието име случайно съвпадаше с моето. И то какво строго повиквателно. В него се казваше — веднага да се яви в казармата като военен дезертьор!…
— Какъв дезертьор — чудеше се старецът, — когато три войни изкарах и бях ранен ей тук. Белегът още личи.
— Всичко това е хубаво, но трябва да идеш при командира. Такъв е редът.
Старецът отишъл и командирът го изгонил навън.
— Кой те е викал, дърта мършо — креснал и за малко не го набил.
Впрочем, ако старецът не беше изгонен по този начин, аз в своето опиянение и силна любов към казармата бих помислил, че протекцията е всемогъща!
Копнежът ми по казармата се превърна в отчаяние. Когато минех по улицата край офицер, напразно удрях крак толкова силно, че дори стъпалата ме заболяваха, само и само, мисля си, да им направя впечатление като добър войник. Но нищо не излизаше и от това. Мене все не ме вземаха войник.
Хвана ме яд и един ден седнах и написах молба до комендантството да благоволи да ме приеме войник. В нея излях целия си патриотичен жар и на края завършвах:
„Ах, господин командир, да знаете как бие сърцето ми и как кипи кръвта в жилите ми в очакване на отдавна желания час, в който ще се нарека бранител на короната и на отечеството, бранител на свободата и сръбския олтар, когато и аз ще вляза в редиците на отмъстителите за Косово.“
Накичих така молбата, че всеки би казал, че е лирическа поема и бях доволен при мисълта, че вече не се нуждая от протекция.
Целият в блаженство от тая надежда, вдигнах се и право в комендантството.
— Мога ли да видя господин командира? — попитах войника, който стоеше пред вратата.
— Не зная — каза той мързеливо и сви рамене.
— Питай го! Кажи му: дошел е един, който иска да служи войник! — казах му, като смятах, че той ще ми се усмихне любезно и ще изтича при командира да му съобщи за пристигането на един нов войник и че командирът ще затича чак до вратата, ще ме потупа по рамото и ще извика: „Така те искам, соколе мой. Ела тука!“
Вместо всичко това войникът ме погледна със съжаление, като че ли с погледа си искаше да ми каже: „Е, глупако, какво си се разбързал! Ще има време да се разкаеш!“
Тогава не разбрах този поглед и се чудех, защо ме гледа така.
Чаках дълго пред вратата. Разхождах се, седях, пуших, плюх, гледах през прозореца, прозявах се, разговарях с някакви селяни, които също така чакаха, и какво ли още не правих от досада.
Във всички канцеларии се работеше оживено. Чуваше се шум, врява и псувни. Непрекъснато се издаваха наредби и коридорът кънтеше от викове: „Тъй вярно!“ Щом няколко пъти се повтаряше: „Тъй вярно!“, това значеше, че заповедта е дошла през по-висш към по-нисш до най-нисшия и току погледнеш, редникът тича по коридора от една канцелария в друга. Сега пък в другата стая настъпваше шум и пак се чуваше гръмко няколко пъти: „Тъй вярно!“, изговорено от разни гласове, и войникът пак тичаше — отиваше в друго отделение.
В канцеларията на командира се позвъни.
Войникът влезе.
Отвътре се чу някакво тъпо боботене и след това войникът раздра гърло: „Тъй вярно!“
После излезе цял зачервен и просто си отдъхна от страха, че му се е разминало така лесно.
— Влизайте, който иска, при господин командира — каза той и избърса потта от челото си.
Aз влязох пръв.
Командирът ме прие, седнал на масата и пушейки цигара с цигаре.
— Добър ден! — поздравих го при влизането.
— Какво има? — каза той с такъв страшен глас, че краката ми се подкосиха. Просто почувствувах, че се залюлявам.
— Защо викате, господине?! — започнах аз, след като се съвзех малко.
— Ти ли ще ме учиш!? Навън! — викна той още по-силно и тупна с крак.
Усетих как тръпки ме обземат и като че ли някой поля с вода мой патриотичен жар, но все пак се надявах че щом му кажа какво искам, всичко ще се измени.
— Аз дойдох да служа войник! — казах, преизпълнен с гордост, изправен, като го гледах право в очите.
— А-а, военен дезертьор! Почакай малко, ние такива и търсим! — викна той и позвъни.
Отвори се една врата от лявата страна на масата му и се появи един фелдфебел. Изправен, с вдигната глава, изблещилочи, опънал ръце по бедрата, той се приближаваше и стъпаваше тъй силно, че ушите ми заглъхнаха. Спря, удари крак и изпънат по устава, каза гласно:
— Заповядайте, господин полковник!
— Веднага изведи този оттук, острижи го, облечи го и го затвори в карцера.
— Тъй вярно!
— Ето молбата, моля ви!… Аз не съм дезертьор, а искам да служа войник — казах разтреперан.
— Не си дезертьор? Е, какво искаш с тази молба?
— Искам да стана войник!
Той се отдръпна малко назад, зажумя с едно око и рече със заядлив тон:
— Така, иска човекът да стане войник!… Хм, та-а-ка, значи! Веднага от улицата и хайте в казармата, час по-скоро да отслужиш, като че ли тука е някакъв панаир!…
— Сега ми е време.
— Не те познавам и не искам да знам — започна командирът. В това време влезе един офицер с някакъв якт.
— Вижте там в списъка на новобранците кога е писан този! — рече той на офицера, посочи с ръка към мен, погледна ме и попита: — Как се казваш?
Аз подадох молбата.
— Защо са ми твоите трици!? — провикна се той, удари с ръка молбата ми и тя падна на пода.
„Ах, язък за цветистия стил!“ — помислих си и от жал забравих да си кажа името.
— Как се казваш, защо не говориш?! — кресна той.
— Радослав Радосавлевич.
— Вижте в списъка на новобранците — нареди той на офицера.
— Тъй вярно! — каза офицерът; влезе в своята канцелария и нареди на един по-млад офицер, — Погледнете в книгата на новобранците, дали не се намира някакъв Радисав?
— Тъй вярно! — провикна се вторият, излезе в коридора, извика фелдфебела и му заповяда същото.
— Тъй вярно! — отзова се оня с гръмък глас.
Фелдфебелът нареди същото на подофицера, той на ефрейтора, а ефрейторът на един войник.
Чуваше се само как тракаха ботушите, спираха се един пред друг и всичко се свършваше с: „Тъй вярно!“.
— Списъка, спи-и-и-съ-ка! — чу се по цялото учреждение и започнаха да хлопат, сваляйки потънали в прахуляк пакети. Шумяха листовете, търсеше се ревностно.
Докато траеше всичко това, аз стоях в един ъгъл на командирската канцелария и не смеех да дишам — такъв страх ме беше обхванал. Командирът седеше и пушеше, прелиствайки бележника си.
По същият ред, както се издаде наредбата, горе-долу дойде и отговорът, само че сега тръгна от най-младшия и стигна до фелдфебела.
Фелдфебелът влезе при командира.
— Какво има?
— Имам честта да ви доложа, господин полковник, че този войник, когото търсите в списъка, е умрял.
Аз се замаях и в объркването и страха си бях готов да повярвам дори и това.
— Умрял!… — каза командирът.
— Но, аз съм жив! — провикнах се изплашен, сякаш наистина се борех със смъртта.
— Хайде, отивай си! За мен ти си мъртъв, не съществуваш на този свят, докато не те изпрати общината!
— Уверявам ви, че аз съм този… не съм мъртъв, ето ме!
— Навън, в списъка пише „мъртъв“, той седнал да ме уверява!…
Какво можех да направя, освен да изляза.
Върнах се в къщи (живеех на друго място) и няколко дни не можах да се съвзема. Вече не ми идваше и на ум да пиша молби…
Не изминаха и три месеца оттогава и в нашата община пристигна повиквателно от комендантството да бъда изпратен в срок от двадесет и четири часа.
— Ти си военен дезертьор — каза ми един капитан, при който ме заведоха.
Аз му разказах за всичко, което стана, когато се явих при командира.
— Добре тогава, отивай си, докато се изяснят нещата.
Отидох си.
Едва-що се върнах у дома и ето че пристигна повиквателно от някакво друго поделение.
Викаха ме веднага, за да се представя в частта си, тъй като съм попаднал погрешно в техния списък.
Отидох в своята част и разправих, че ме вика М…ското комендантство; за да ми съобщи да се ява тук.
— А тогава защо дойде тук?
— Е, защо да отивам там, когато те ще ме изпратят тук и понеже съм вече тук… — започнах да пояснявам — би било глупаво да отивам в другата част.
— Ти ли ще ни обясняваш!?… Не може така, трябва да има ред!…
Какво да правя! Нямаше накъде, отидох от К…ското в М…ското комендантство, за да ми съобщят да отида в К…ското комендантство, откъдето и тръгнах.
Впрочем обадих се в тамошното комендантство. И пак команди, маршируване „тъй вярно!“ — и накрая ми казаха, че никой не ме е викал…
Върнах се обратно в къщи. Тъкмо си отдъхнах, ето пак повиквателно от М…ското комендантство, в което се казва, че тъй като това е второ повиквателно, трябва да бъда откаран по етапен ред и наказан за неявяване навреме.
Тичах пак, колкото ми душа стига.
И така малко по-късно постъпих в казармата и отбих две години служба.
Оттогава изминаха пет години. Почти забравих, че съм бил войник.
Един ден ме извикаха в общината.
Отидох. Там ме чакаше един огромен вързоп повиквателни от комендантството, тежък десет килограма. Кое ушито, кое прикрепено едно към друго, докато пакетът станал толкова голям, че бяха принудени да го разделят на две части.
— Заповядват ми да ви изпратя в комендантството — каза ми кметът.
— Нима отново?! — извиках от изненада.
Взех повиквателните. Върху тях хиляди подписи, нареждалия, пояснения, обвинения, отговори, архиерейски, окръжни, околийски, училищни, общински, дивизионни и какви ли не още печати. Прегледах всичко и видях, че официално е потвърдено, че съм жив и ме викат веднага да отбия редовната си служба.
Източник: Доманович, Радое, Избрани сатири и разкази, Народна култура, София 1957. (Прев. О. Рокич)
Не понимаю
Пришло мне время служить в армии, но почему-то никто меня не призывает. Необыкновенное чувство патриотизма охватило меня и не дает мне покоя ни днем, ни ночью. Иду по улице — кулаки сами собой сжимаются, а при встрече с иностранцем скриплю зубами и едва удерживаюсь, чтобы не броситься на него и не отвесить хорошую оплеуху. Спать лягу — всю ночь мне снится, что я сражаюсь с врагами, проливаю кровь за свой народ и мщу за Косово[1]. С нетерпением жду повестки, но все напрасно.
А вижу я, многих хватают за шиворот и тащат в казарму, и такая меня зависть берет!
Однажды пришла повестка старику, который оказался моим однофамильцем. И еще какая строгая повестка! Старика обвиняли в дезертирстве и приказывали ему немедленно явиться к воинскому начальнику.
— Какой я дезертир, — говорит старик, — да я три войны прошел, ранен был вот сюда; и теперь еще заметно!
— Все это прекрасно, но необходимо явиться к воинскому начальнику, таков порядок.
Пошел старик, а начальник вон его выгнал.
— Кто тебя звал, старая кляча?! — завопил он; еще немного — и избил бы старика.
В общем, если бы старика не выгнали с таким шумом, я в своем восторженном преклонении перед казармой уже готов был предположить, что сила протекции слишком велика.
Страстное желание служить в армии довело меня до отчаяния. Когда я проходил по улице мимо офицера, я так печатал шаг, что у меня подошвы болели, лишь бы произвести впечатление бравого солдата. Но все напрасно — никто не призывал меня в армию.
Я вышел из терпения и в один прекрасный день сел и написал заявление воинскому начальнику с просьбой взять меня в солдаты. Излив весь свой патриотический пыл, я написал в заключение:
«Ах, господин начальник, если бы вы знали, как у меня стучит сердце и кровь кипит в жилах в ожидании того желанного часа, когда я смогу назвать себя защитником короны и отечества своего, защитником свободы и алтаря сербского, когда я встану в ряды мстителей за Косово».
И так я красиво все расписал — прямо как в лирических стихах. Я был очень доволен собой, полагая, что лучшей рекомендации мне не нужно. И, преисполненный надежд, направился прямо в округ.
— Могу я видеть господина начальника? — спрашиваю у солдата, который стоит у дверей.
— Не знаю, — отрывисто отвечает он и пожимает плечами.
— Поди спроси у него, скажи, пришел, мол, тут один, хочет служить в армии! — говорю я солдату, а сам думаю; сейчас он любезно улыбнется мне и бросится к начальнику сообщить о приходе нового солдата, а начальник тут же выскочит, похлопает меня по плечу и воскликнет: «Так, так, орел! Добро пожаловать!»
Но вместо этого солдат посмотрел на меня с сожалением, словно желая сказать: «Эх, дурачина, дурачина, ты еще спешишь! Будет у тебя время раскаяться!»
Но тогда я не понял этого взгляда и только удивился, почему он так на меня смотрит.
Долго я ждал у дверей. Расхаживал взад и вперед, курил, сидел, поплевывал от нечего делать, глядел в окно, зевал, толковал с какими-то крестьянами, которые тоже ждали. И чего я только не делал, чтобы убить время!
Во всех комнатах канцелярии кипит работа; слышится шум, говор, ругань; То и дело отдаются приказания, и коридор гудит от выкриков «слушаюсь!» Вот «слушаюсь!» прокатилось еще раз — значит, приказ дошел от высшего к самому низшему; смотрю, а уж солдат выскакивает из одной комнаты, бежит по коридору и влетает в другую. Теперь, там слышится шум, несколько раз громко и на разные лады повторяется «слушаюсь!» и солдат опять бежит уже в другое отделение.
Раздается звонок в кабинете начальника.
Солдат кидается туда.
Слышится приглушенное бормотание, а затем выкрик солдата: «Слушаюсь!»
Вот он появляется весь красный и с облегчением переводит дух, радуясь, что все обошлось благополучно.
— Входите, кто тут к господину воинскому начальнику, — говорит он и вытирает пот со лба.
Я вхожу.
Начальник сидит за столом и курит сигарету в янтарном мундштуке.
— Добрый день, — приветствую я.
— Что такое? — крикнул он так сурово, что у меня ноги подкосились и все поплыло перед глазами.
— Почему вы кричите, сударь?! — начал я, собравшись немного с мыслями.
— А, ты еще учить меня вздумал! Вон отсюда! — заорал он и топнул ногой.
Мурашки забегали у меня по всему телу, а на мой патриотический пыл будто кто-то воды плеснул; правда, у меня была надежда что все пойдет иначе, когда он узнает, чего я хочу.
— Я пришел, чтобы служить в армии, — гордо заявил я, вытянувшись и поедая его глазами.
— А, дезертир! Таких-то мы и ищем! — крикнул начальник и позвонил в колокольчик.
Открылась дверь слева от его стола, появился старший сержант. Он выпрямился, задрал голову, вытаращил глаза, вытянул руки по швам и маршем направился к начальнику, топая так, что в ушах звенело. Вот он остановился, приставил ногу и замер, словно окаменелый, отчеканив громко:
— Жду ваших приказаний, господин полковник!
— Этого сейчас же отведи, остриги наголо, выдай обмундирование и под замок…
— Слушаюсь!
— Вот заявление, пожалуйста!.. Я не дезертир, я хочу служить в армии! — бормочу я, а сам весь дрожу.
— Не дезертир? Какое же ты мне заявление суешь?
— Хочу быть солдатом!
Он откинулся немного назад, прищурил один глаз и ехидно проговорил:
— Понятно, захотелось человеку в армию!.. Хм, так, та-а-а-к! Значит, прямо с улицы в казарму, отслужил поскорее и прощай, как будто здесь проходной двор!..
— Но ведь парней моего возраста сейчас призывают.
— Не знаю, кто ты такой, и не хочу слушать… — начал начальник, но в это время вошел офицер с каким-то документом.
— Посмотрите, есть ли этот в списке новобранцев, — говорит он офицеру и, показывая на меня рукой, спрашивает: — Как фамилия?
Я протягиваю заявление.
Зачем мне твоя бумажонка? — крикнул он и вышиб у меня из рук заявление. Оно упало на пол.
«Эх, труды мои!» — подумал я и до того огорчился, что забыл назвать свою фамилию.
— Чего молчишь? Как фамилия? — завопил он.
— Радосав Радосавлевич.
— Проверьте по списку новобранцев! — приказывает он офицеру.
— Слушаюсь! — отвечает тот, уходит в свою комнату, где приказывает одному из младших офицеров: — Проверьте в списке новобранцев, есть ли там некий Радисав!
— Слушаюсь! — отзывается этот другой офицер и, выйдя в коридор, повторяет тот же приказ старшему сержанту.
— Слушаюсь! — громко отвечает тот.
Старший сержант приказывает младшему сержанту, тот капралу, а капрал солдату.
Только и слышно: раздаются и замирают шаги и все завершается этим «слушаюсь!»
— Список, спи-и-и-со-о-ок! — разносится по всему зданию, с полок сбрасывают пропыленные связки документов, щелестят бумагой, старательно ищут.
Пока все это происходило, я стоял в кабинете начальника, не смея дышать, — такой меня страх пронял. Начальник сидел, покуривая и перелистывая блокнот.
Ответ на приказ пришел тем же порядком, только в обратном направлении — от солдата к старшему сержанту.
Старший сержант вошел к начальнику.
— Ну, что?
— Честь имею доложить, господин полковник, что солдат, которого мы искали в списках, умер.
В смятении и страхе я готов был поверить даже этому — рассудок мой помутился.
— Тот солдат умер!.. — говорит начальник.
— Но я жив!.. — кричу я в ужасе, словно и вправду смерть гонится за мной по пятам.
— Проваливай! Для меня ты умер! Ты не существуешь, пока община не подтвердит, что это не так.
— Но уверяю вас, это я… не умер, вот я!
— Убирайся, в списке отмечено «умер», а ты будешь меня уверять!
Мне ничего не оставалось делать, как уйти.
—
Отправился я домой и несколько дней не мог прийти в себя. Мне уже не хотелось больше писать заявления.
Но не прошло и трех месяцев, как в нашу общину поступила бумага от воинского начальника с требованием отправить меня в округ в течение суток.
— Ты дезертир, — заявил мне капитан, к которому привел меня солдат.
Я рассказал ему, как было дело, все по порядку.
— Хорошо, иди, пока мы тут разберемся.
Я ушел.
Не успел я вернуться домой, пришла повестка от воинского начальника другого округа.
Там меня ошибочно занесли в списки и теперь вызывали для того, чтобы немедленно отправить в наш округ.
Сразу отправляюсь к своему начальнику, рассказываю, что меня вызвали к воинскому начальнику М., дабы сообщить, что я должен явиться сюда.
— Так зачем же ты к нам приехал, если тебя в М. вызывают?
— А зачем я туда поеду, ведь они меня все равно к вам направят, а раз я уже здесь… — начал я доказывать, как глупо было бы ехать в М.
— Ты что учить нас явился! Нет, брат, не выйдет, порядок есть порядок!
Что делать? Пришлось отправиться из К. в М., чтобы там услышать о необходимости явиться в К.
Итак, явился я в округ М.
Снова приказы, беготня, «слушаюсь!» В конце концов объявили, что меня никто не вызывал…
Вернулся я домой. Только отдохнул немного душой, опять бумага из М. В этой вторичной повестке говорилось, что я должен быть доставлен под стражей и наказан за неявку вонвремя.
И снова я помчался, не помня себя, боясь ослушаться приказа.
Вот таким образом я попал в казарму и отслужил два года.
С тех пор прошло пять лет. Я стал уже забывать, что был солдатом.
Однажды вызывают меня в общину. Прихожу туда и вижу целую груду бумаг из округа килограммов на десять весом. Что-то, должно быть, пришивалось, вкладывалось одно в другое, пока бумаг не набралось столько, что их пришлось разделить на две пачки.
— Приказывают отправить вас в округ, — говорит мне кмет[2].
— Как, опять? — вскрикнул я от удивления.
Я взял бумаги. На них были тысячи каких-то подписей, приказов, объяснений, обвинений, ответов и всевозможные печати — и священника, и капитана, и окружного начальника, и школьные, и общинные, и дивизионные — и чего там только не было. Просмотрел я все это и понял: наконец-то официально подтверждено, что я жив и меня призывают немедленно отслужить свой срок в регулярной армии.
Источник: Доманович, Радое, Повести и рассказы, Государственное издательство художественной литературы, Москва 1956. (Пер. М. Егоровой)
[1] На Косовом поле (вблизи тепернешней сербо-албанской границы) 15 июня 1389 года турки нанесли поражение сербскому войску. После этого Сербия стала вассалом Турции, а позже была окончательно покорена. В народе день Косовской битвы считается днем гибели самостоятельного сербского государства и начала турецкого ига. «Отомстить за Косово», то есть освободить все сербские земли от турецкого рабства, было извечной мечтой сербского народа.
[2] Сельский староста.
Радоје Домановић 