(Предыдущая часть)

Я исколесил чуть не весь свет. Некоторые верят этому, а многие не верят, считая это моими выдумками. Странно! Меня это, конечно, совершенно не трогает. Я-то ведь отнюдь не сомневаюсь в том, что много путешествовал.

Путешествуя по свету, человек часто видит такое, что ему не только наяву, а и во сне не пригрезится. Из одной английской газеты я узнал, что английская печать яростно набросилась на несчастного англичанина, написавшего путевые заметки о Сербии. Я прочитал эти заметки, и они показались мне вполне достоверными, однако никто из англичан не поверил даже тому, что есть на свете такая страна — Сербия, не говоря уже о том, что написано о ней. Путешественника называли фантазером и даже безумцем. Вот пусть теперь критики убедятся, что в жизни все может быть, и не твердят как автоматы: неверно, не соответствует действительности; люди, мол, словно с луны свалились (им невдомек, что бок о бок с ними живут индивидуумы гораздо хуже тех, что с луны свалились), а уж их знаменитая стереотипная «красная нить», которая проходит через все произведения черт знает в каком направлении, надоела мне до смерти.

Так вот, путешествуя, я набрел на удивительное общество: то ли город, то ли небольшое государство.

Первое, куда я попал в той стране (будем называть ее так), был митинг.

«Вот так чудо послал мне господь», — подумал я, и мне стало немного не по себе. Живя в Сербии, я уже отвык от политических митингов и участия в общественных делах: ведь у нас все объединились и примирились; и хотел бы человек душу отвести — поругаться с кем-нибудь честь по чести, да не с кем.

Собрание поразило меня. Председательствовал на нем представитель местных властей, кажется, окружной начальник. Он же инициатор собрания.

Граждане, опухшие от долгого сна, дремлют, некоторые спят даже стоя: рот полуоткрыт, глаза сомкнуты, а голова мотается вправо — влево, вверх — вниз; качнутся две гражданские головы чуть посильнее, стукнутся — политические деятели, вздрогнув, окинут друг друга туманным взором, ничему не удивляясь, и опять —глаза закрыты и головы качаются столь же старательно, как и прежде. Есть и такие, что улеглись как следует и задают такого храпака, что одно удовольствие слушать. Бодрствующие трут глаза и, зевая громко и сладко как бы в унисон хору храпящих, создают стройную гармонию звуков.

Вдруг, смотрю, — с разных сторон идут жандармы и несут на плечах граждан. Ухватили каждый по одному и тащат на собрание. Одни относятся к этому спокойно, молча и равнодушно озираются кругом, другие спят, а кое-кто (правда, таких немного) барахтается, пытаясь вырваться. Особенно буйных доставляют в связанном виде.

— Что это за собрание, — спрашиваю одного.

— А кто его знает, — отвечает он равнодушно.

— Во всяком случае, не оппозиция?

— Оппозиция! — отвечает он, не глядя, как и в первый раз, на вопрошающего.

— Неужели само правительство созывает на митинг оппозиционеров, да еще и силой?

— Правительство!

— Против себя?

— Конечно! — отзывается он с досадой и недоумением.

— А может, это митинг против народа? — спрашиваю я.

— Возможно! — отвечает он в том же тоне.

— А ты-то как думаешь?

Он смотрит на меня тупым, отсутствующим взглядом, пожимает плечами, разводит руками, как бы говоря: «А мне-то что за дело!»

Я отступился от него и направился было к другому, но увидев на его физиономии то же отсутствующее выражение, отказался от этой безрассудной и бесплодной затеи.

Вдруг я услышал чей-то раздраженный голос:

— Что это значит? Никто не хочет представлять оппозицию. Дальше так продолжаться не может. Все сторонники правительства, все ему покорны, все миролюбивы, и это изо дня в день. Ведь так и покорность может опротиветь!

«Какой превосходный, просвещенный народ в этой маленькой идеальной стране, — подумал я с завистью, — даже моя покойная тетка перестала бы, наверное, ворчать, и мучиться дурными предчувствиями. Здесь живут просвещенные, послушные и такие смирные, что их спокойствие и благонравие приелись и опротивели даже такой любительнице спокойствия, как полиция. Наш добрый, старый учитель от нас, детей, требовал меньше!»

— Если и впредь так будет продолжаться, — раздраженно и сердито кричал начальник, — мы можем и по другому повернуть: правительство указом назначит оппозицию. Это нам ничего не стоит. Да будет вам известно, что в других странах так и делают: вождем крайней оппозиции против существующего режима назначается такой-то с годовым окладом в пятнадцать тысяч динаров, членами центрального комитета оппозиционной партии — такие-то, представителями оппозиции в округах — такие-то, — и делу конец. Дальше так продолжаться не может. Правительство нашло пути и средства открыть газету антиправительственного направления. Переговоры об этом уже начались, подобраны прекрасные, надежные, верные люди.

Лица граждан, то есть оппозиционеров, сквозь дремоту взирающих на начальника, не выражают ни удивления, ни смущения, ни радости — ничего, будто начальник и не произносил своей речи.

— Итак, отныне вы оппозиция! — говорит начальник.

Люди смотрят на него и молчат, безмятежно, равнодушно.

Он берет список присутствующих, в том числе и доставленных силой, и начинает перекличку.

— Все на месте, — удовлетворенно отмечает начальник и откидывается на спинку стула, потирая руки.

— Ну, хорошо-о-о! — произносит он с улыбкой на лице. — Начнем, благословись! Ваша задача как противников правительства резко и остро критиковать его деятельность, направление его внешней и внутренней политики.

Собрание мало-помалу начинает пробуждаться, и вот один, приподнявшись на цыпочки, поднимает руку и шепчет с присвистом:

— Я, господин начальник, знаю притчу об одном оппозиционере.

— Ну, давай рассказывай!

Гражданин откашливается, поводит плечами и начинает срывающимся, петушиным голосом, как мы в начальной школе пересказывали поучительные притчи.

— Жили-были два гражданина; одного звали Милан, другого— Илья. Милан был благонравным и добрым гражданином, а Илья — дерзким и злым. Милан во всем слушался своего доброго правительства, а дерзкий Илья не слушался и голосовал против его кандидатов.

Вот призывает к себе доброе правительство Милана и Илью и говорит: «Милан, ты добрый и благонамеренный гражданин, вот тебе за это денежное вознаграждение и дополнительный государственный пост с высоким окладом». И с этими словами протягивает Милану полный кошелек денег. Милан целует правительству руку и довольный идет домой.

Потом правительство поворачивается к Илье и говорит: «Ты, Илья, дерзкий и злонамеренный гражданин. За это ты пойдешь в тюрьму, а твое жалованье будет отдано добрым и благонравным».

Появляются жандармы и тут же берут дерзкого и злонамеренного Илью под арест. И он претерпевает многие мучения, огорчая этим свою семью.

Так всегда бывает с теми, кто не слушается старших, кто не слушается правительства.

— Очень хорошо! — говорит начальник.

— Я, господин начальник, знаю, чему учит нас эта притча, — выскакивает другой гражданин.

— Хорошо. Говори!

— Из этого рассказа мы видим, что человек, если он хочет прожить жизнь в кругу своей семьи, должен быть предан и послушен своему правительству. Добрые и благонамеренные граждане не поступают так, как Илья, и их любит всякое правительство, — заканчивает оппозиционер.

— Прекрасно, а в чем заключаются обязанности доброго и благонамеренного гражданина?

— Добрый и благонамеренный гражданин утром должен встать с постели.

— Очень хорошо, это первая обязанность. Есть ли еще какие обязанности?

— Есть и еще.

— Какие?

— Каждый гражданин должен одеться, умыться и позавтракать!

— А потом?

— А потом спокойно выйти из своего дома и направиться прямо на службу, а если не на службу, то в механу, где и ждать часа обеда. Как только пробьет полдень, так же спокойно пойти домой и пообедать. После обеда выпить кофе, почистить зубы и лечь спать. Хорошо выспавшись, гражданин должен выйти на прогулку, а по том опять в механу. К ужину вернуться домой, плотно покушать и тут же лечь спать.

Многие оппозиционеры, следуя этому примеру, тоже рассказали по одной поучительной истории. Затем собрание перешло к вопросам, вызвавшим принципиальные разногласия.

Кто-то внес предложение закрыть собрание и всем вместе отправиться в механу — выпить по стакану вина. Здесь-то и возникли разногласия, вызвавшие бурные дебаты. Теперь уж никто не дремал. Провели голосование после чего начальник объявил, что предложение закрыть собрание и всем вместе пойти в механу принято за основу и можно перейти к обсуждению его деталей, а именно: что пить?

Кто-то предложил водку с содовой водой.

— Не хотим, — закричали другие, — лучше пиво!

— Я принципиально не пью пива, — сказал представитель первой группы.

— А я принципиально не пью водки.

И тут вдруг выявились принципы и убеждения, началась бурная дискуссия.

Кто-то предложил кофе, выразив мнение абсолютного меньшинства, но и здесь нашелся один, который, взглянув на часы, заявил:

— Пять минут четвертого! Теперь и я не могу пить кофе. Я приципиально пью кофе только до трех часов, а после — ни за что на свете.

Наконец, после многих речей, длившихся почти до вечера, приступили к голосованию.

Начальник, как и подобает представителю власти, стремился быть справедливым и объективным. Не желая оказывать какого-либо давления на свободу голосования, он предоставил каждому гражданину право мирным парламентским путем выразить свои убеждения. Тем более, что это право предоставлено конституцией, и следовательно, ничего опасного в нем нет.

Голосование протекало в образцовом порядке.

По окончании голосования начальник, как и полагается председателю собрания, поднялся с серьезным и важным выражением лица и объявил результаты голосования, причем в голосе его звучали значительные нотки.

— Объявляю, что подавляющее большинство высказалось за водку с содовой, затем следуют фракция водки без содовой и фракция пива. За кофе голосовало трое (двое — за кофе с сахаром, один — без сахара). И наконец, единственный голос подан за меланж.

Замечу кстати, что именно любитель меланжа начал было антиправительственную речь, но эта детская выходка сразу была покрыта шумом негодования. Немного позже он опять попытался сказать, что он против такого собрания, что никакая это не оппозиция, а просто правительству пришло в голову позабавиться, но и тут шум и крики заглушили его речь.

Объявив результаты голосования, начальник добавил, после небольшой паузы:

— Что касается меня, то я буду пить пиво, так как господин министр никогда не пьет ни водки, ни содовой воды.

Мгновенье поколебавшись, все оппозиционеры, за исключением того, кто голосовал за меланж, объявили, что они за пиво.

— Я не хочу оказывать давления на вашу свободу, — произнес начальник, — и требую, чтобы вы остались при своем убеждении.

Боже сохрани! Какие там убеждения! Никто о них и слышать не хочет. Все принялись доказывать, что результаты голосования случайны; даже удивительно, как все это произошло, ибо на самом-то деле они другого мнения.

Итак, все закончилось благополучно, и оппозиционеры после долгой и мучительной политической работы направились в механу.

Пили, пели, произносили здравицы и в честь правительства и в честь народа, а поздно ночью все спокойно и мирно разошлись по домам.

(Далее)

(Предыдущая часть)

III. НАША ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА

Всякий, кто у нас, в Сербии, заучил в гимназии названия литературных жанров и получил тройку, да к тому же прочел две-три книжонки, тот немедленно ощущает в себе способность высказывать авторитетное мнение о каждом произведении художественной литературы. Можно ли в таком случае сомневаться в способностях тех, которые были преподавателями этого предмета и окончили историко-филологическое отделение Университета или, другими словами, курс критики?

Кроме того, я должен отметить, что за критику у нас берутся всевозможные интеллектуальные инвалиды, провалившиеся во всех остальных областях литературы, ибо они говорят: «Если мы не умеем создавать сами, то умеем сказать: это хорошо, а это плохо». Ведь у нас очень часто такое высказывание воспринимается как свидетельство достаточной подготовленности к деятельности критика. И правда, что может быть легче: прочесть книгу, пересказать ее содержание, упомянуть о местах, которые, «по нашему скромному мнению», можно опустить, как нарушающие гармонию, и перечислить места, которые, «по нашему скромному мнению, так хороши, что мы должны привести их целиком». У любого человека в мире есть свой вкус, и поэтому каждый может «по своему скромному мнению» высказать суждение о той или иной книге, о том или ином хорошем или скверном куске из нее. И у нас, к сожалению, такое занятие часто называется литературной критикой, причем не принимается во внимание, способен ли господин критик понять, в чем красота или недостатки того или иного произведения.

Некоторые наши критики настолько не утруждают себя, что ограничиваются простым пересказом содержания разбираемого произведения. Свой неграмотный и неумелый пересказ они пересыпают примечаниями в скобках или так называемыми остротами вроде: «Ого!», «Разве?», «Гм?», «Смотрите!», «О, что только говорит этот человек!» и т. д. И все это остроумное произведение считают для себя обязательным закончить шаблонными советами глубоко изучать литературу, больше думать, читать произведения гениальных писателей всех стран, писать не торопясь. Некоторые прибавляют, что язык хорош, но пунктуация слаба, или же слабо и то и другое.

Занятнее всего то, что никто и не интересуется, каковы таланты и подготовка тех надменных господ, которые каждое свое произведение, будь то обзор или критическая статья, пишут по одному образцу, точно так же, как сельский писарь пишет справки, расписки и даже письма. Вот почему наши критические статьи похожи одна на другую, как, по словам Гейне, одно яйцо-болтун похоже на другое. Критику такого рода можно приспособить к любому произведению, а что самое лучшее, — ее можно написать просто так, из головы, пусть лежит готовая, а как только появится новое произведение, вы — хлоп! — и напечатаете, словом, будете держать ловушку наготове, пока в нее не попадется свежее произведение.

Все это было бы не так уж страшно, если бы у нашей читающей публики было побольше литературного вкуса. Но как-то все пришлось одно к одному, так что лучше и быть не может, — решаюсь я произнести со страхом божиим, но могу, если хотите, сказать точнее: хуже и быть не может. Большинство наших читателей поддерживает своим невежеством глупую литературу и глупых критиков, глупые же критики, в свою очередь, заставляют простых читателей коснеть в невежестве, а плохих писателей продолжать писать.

Кто же виноват? Не хочу брать греха на душу, обвиняя всех. Толпа часто, хотя, может быть, и случайно, идет правильной дорогой, но обычно находится такой, кто испортит или во всяком случае попытается испортить правильное мнение из простого стремления пооригинальничать, из тщеславия и желания показать всему миру свой тонкий вкус и высокую ученость, считая безвкусным то, что всем нравится. Нечто подобное случилось и с господином Недичем[1]. То ли из вышеупомянутых соображений, то ли по невежеству своему он отрицает, наперекор общественному мнению, поэтический талант Змая[2]. Лучшие его лирические стихи, которыми сербский народ поистине может гордиться, господин Недич объявляет простой болтовней в своем этюде о лирике, который можно назвать психологическим только потому, что под ним стоит подпись профессора психологии университета. Показав нам, что плохо, господин Недич, человек весьма утонченного вкуса, выкопал откуда-то «Вексфильдского священника»[3], дабы показать, что хорошо.

По моему скромному мнению, он должен был предназначить это драгоценное произведение в собственном переводе для назареян, а не для нас, правоверных сербов. Мы по крайней мере не решились бы повторить назарейскую глупость, положенную в основу морали этого произведения: «Все в божьей воле», если бы, скажем, у нас, сербов, болгары отняли Старую Сербию и Македонию. А ведь, следуя совету переводчика, мы должны были бы, прочитав книгу до конца, терпеливо пожать плечами и произнести: «Все в божьей воле». Кроме всего прочего, он потрудился и нашел для нас самое красивое место, доказывая, что это единственная в своем роде сцена во всей мировой литературе, настолько, мол, она естественна и возвышенна. Господину психологу кажется естественным, когда его назарейский священник, находясь в отчаянном положении, декламирует пышные, трескучие фразы, не забывая, кажется, цитировать некоторые места из священного писания. Это — новое в психологии, а мы-то до сих пор думали, что в подобные моменты человек не в состоянии и двух слов связать, не то что щеголять фразами и цитатами, будто он произносит проповедь о морали на сборище назареян.

Но чтобы не слишком уклоняться в сторону, — ведь можно было бы еще многое сказать, — вернемся к нашим мелким критикам, потому что крупные у нас, слава богу, хоть и есть, но известны лишь по именам (которые, я и сам не знаю почему, прославляются письменно и устно), а вовсе не по их творениям. Говорят, они готовят крупные произведения, ну что ж, я предпочитаю верить, — это лучше, чем отчаиваться. Правда, слушал я, что эти критики полагают, будто в их сочинениях больше мудрости, чем во всей мировой литературе; поэтому они за год напишут одну фразу, а на другой год ее вычеркнут, как недостаточно мудрую. Им хочется творить так, чтобы не только каждое слово, но и каждая буковка выражала глубину мысли. Кто знает, может быть со временем изобретут и такой чудо-стиль! Но довольно о них, пусть пишут и перечеркивают, что еще можно сказать об этих ретивых критиках? Можно лишь сожалеть, так как ретивы именно те, которые могли бы сделать и много хорошего, чья прямая обязанность вести литературу по лучшей дороге и влиять на развитие вкуса нашей читательской публики, создавая тем самым благоприятные условия для появления значительных произведений.

К сожалению, даровитые и подготовленные к своему делу критики в большинстве сочли за благо, подобно Обломову, уклониться от всякого труда, чтобы не тревожить свое голубиное сердце, жить тихо, мирно и спокойно, получая свое жалованье, которое для многих было, повидимому, целью работы. Никто из них не смог создать серьезной, сильной литературной критики, способной изгнать из литературы всех невежд и шарлатанов. Вопреки всем ожиданиям, каким-то странным образом случилось так, что невежды и шарлатаны изгнали знающих и даровитых.

Вот одна из важных причин того, что у нас все ударились в критику. Начинающий писатель не находит в литературе ничего достойного его уважения (или хотя бы намеков, что таковое было, но забыто), что могло бы заставить его серьезно подготовиться к своему делу, показало бы ему всю серьезность и величие труда, за который он берется с такой жалкой подготовкой и с еще меньшим талантом.

Есть и еще одно обстоятельство. Многие образованные и талантливые люди, часто даже искренне преданные литературе, видя, что наши поэтические произведения критикует кто придется, не нашли своего места. Они, может быть, и сознавали, что их долг — показать невеждам, как пишутся критические статьи, и все же, видимо, не нашли для себя возможным писать о том же, чем пишет всякая шушера. Они или замолчали совсем, или, блюдя свое критическое достоинство, предоставили нашу «литературу свинопасов» всяким ничтожным созданиям, а сами, в чаянии мировой известности, стали писать лишь о произведениях, достойных внимания их высоких умов.

И вот они пишут обширные исследования о гениальных произведениях великих мировых поэтов. Если бы мы были настроены пессимистично, мы сделали бы вывод, что это поле деятельности им милее только потому, что здесь легче приобрести славу ученого и поддержать свой авторитет; ведь писать исследования о крупных мировых поэтах — значит иметь возможность компилировать остроумные мнения гениальных критиков всего мира, рассыпанные в горах книг на всех языках. Вероятно, здесь гораздо легче продвигаться и быстрее можно приобрести славу умного человека; труднее обнажать свое критическое оружие там, где его никто не обнажал, высказать свое глубокое, оригинальное суждение о том, о чем никто еще не высказывался, а если кто и высказался, то ошибочно. Гораздо легче гулять по ровным дорожкам в подстриженном саду, чем оказаться в диком, заброшенном месте, где надо прорубать тропинку среди диких колючих кустарников и сорняков, чтобы пройти по ней первому. Но лучше остановимся на этом. Будем оптимистами и не станем развивать эту точку зрения, хотя она, может быть, значительно больше отвечает действительности.

Впрочем, как бы то ни было, но это дало повод всевозможным шарлатанам увидеть какое-то якобы правильное и естественное разделение труда, а именно: если более квалифицированные и ученые критики дают оценку, таким крупным произведениям и мировым титанам, как Шекспир, Гете, Шиллер, Петрарка, Тассо, Байрон, Леопарди, Бомарше, Данте, Гюго, Шопенгауер, Камоенс, Кардучи, Кастелар, Бодье и другие, то стало быть, шарлатанам, как они сами говорят, предоставляется естественное право быть критиками низшего класса, разбирать произведения отечественных авторов и следить за развитием современной литературы. Удивительной и несчастной судьбе нашей следует приписать то, что у нас критика попала в руки подобных людей, а последствия этого уже не должны никого удивлять. Поскольку в литературной критике появились такие «мастера» и возделывать это несчастное поле собралось, как на поминки, всякой твари по паре, вполне естественно, что ее превратили в посмешище и позор.

Во всей этой путанице очень трудно разобраться и найти настоящие причины нашего несчастья. К сказанному надо еще прибавить, что Сербия — страна маленькая, мы почти все знакомы друг с другом и чуть ли не ежедневно здороваемся на улице, а поэтому литературная критика нередко становится средством сведения личных счетов и разрешения нелитературных споров. Приятельские отношения или ненависть — обычные побудительные причины того или другого выступления в печати. Иной критик совершает эту ошибку невольно, не умея отделить писателя от его произведений.

Редко кто хочет у нас разбирать и разбирает произведения как таковые; всегда, или почти всегда, мы видим за произведениями их авторов, своих знакомых, друзей или врагов, и в соответствии с этим стараемся помочь (как «своему человеку») или помешать, если нам не по вкусу их популярность. Совсем иное дело у других народов и не только у крупных, но даже и у маленьких, — там люди, занимающиеся литературой, возвышаются над толпой своими взглядами, рассматривают произведения, а не их авторов.

Но если иметь в виду, что у нас в критику лезут все, кому не лень, а «литературным трудом» по какой-то моде занимаются даже те, которым следовало бы продавать за прилавком перец, то вряд ли должно нас удивлять, что иногда критики наши отличаются от провинциальных кумушек, которые вяжут чулки и сплетничают за чашкой кофе обо всем городе, только тем, что эти критики записали и напечатали свои сплетни, оставаясь при этом в приятном заблуждении, будто эта их деятельность считается литературной.

Скверные материальные условия также сильно влияют на нашу литературу. В Сербии никто еще не занимался только литературным трудом, это занятие всегда было побочным наряду с какой-нибудь должностью, чаще всего чиновничьей. Чиновники у нас в большинстве своем — небогатое сословие, живущее на свое жалованье. А это жалованье обычно таково, что его не хватает на удовлетворение самых скромных потребностей и духовных запросов. Они, стало быть, вынуждены изыскивать доходы помимо своего жалованья, а поскольку литературное ремесло единственно доступное и дозволенное им, то волей-неволей они берутся за него, и не из какой-то там пламенной любви, а просто-напросто из-за материальных затруднений. Может быть, они сумели бы найти и другие источники, но им не до изобретений. Этот способ добывания денег стал обычным, даже модным, я все мы идем по одной проторенной дорожке. Итак, чиновники, вынужденные заниматься сочинительством, выбирают, якобы согласно своему вкусу и «таланту», специальность и область литературной деятельности, исключая художественную литературу, потому что очень мало кому в Сербии удавалось, влюбившись в эту красотку и связав с нею жизнь, дешево отделаться, а что касается дохода, счастливым мог счесть себя тот, кто не понес убытков.

Из голого расчета (почти всегда) избирается любая из прочих отраслей литературы, где успех зависит не от ценности труда, а от удачного выбора и стечения обстоятельств или, если хотите, просто от счастья. Отсюда и вся эта лихорадочная борьба, погоня за лучшим жалованьем и местом, которая так ярко проявляется в произведениях нашей литературы. Литературой пользуются не только как ремеслом, приносящим заработок множеству бедных чиновников, но часто она делается одним из важных средств в беспрестанной борьбе за места на государственной службе.

Здесь не место вдаваться в дальнейшие подробности этого процесса, потому что мы удалились бы от критики литературной, главным для нас было показать, что чиновничье сословие занимается литературой из вышеуказанных соображений.

Каждый, без сомнения, сам догадается, что на литературную критику патент взяли сербские профессора. Сначала только профессора литературы, а в последнее время приобрел права на эту собственность, вероятно по аналогии или по закону уподобления, каждый, имеющий звание профессора. В интересах науки они втянули в это дело своих родственников, хороших приятелей, невзирая на то, что у них совсем другая специальность.

Вполне обычны среди профессоров такие разговоры;

— Куда спешишь? Посиди.

— Нет, надо идти писать.

— Что это тебе пришло в голову?

— Да первое число на носу, а мне нужны деньги, так что надо немного подзаработать.

— А о чем ты собираешься писать?

— Да о чем угодно, лишь бы написать, Возьму какую-нибудь книжонку, да и напишу на нее рецензию.

— А какую книгу будешь рецензировать?

— А, не все ли равно какую, первую попавшуюся! — И так далее.

Или разговор такого рода:

— Хорошо, нечего сказать, вы дали эту новую книгу на рецензию (имя рек), а это ведь не по его специальности. Надо было дать ее мне, как специалисту.

— Бесспорно, брат! —отвечает второй. — И мы всегда, сам знаешь, посылали такие книги тебе, и знаешь наше мнение о тебе, да так уж пришлось.

— Почему же пришлось?

— Да так, пришлось, человеку нужны были деньги — по векселю ему надо было платить.

— А, ну это совсем другое дело, — вполне удовлетворяется первый.

Тут никто не спрашивает себя: смогу ли я, есть ли у меня способности и достаточная подготовка? Единственным соображением является «нужно», ибо надо подработать. А так как деньги нужны всем поголовно, то все поголовно и пишут. Поэтому критические статьи у нас холодные, вялые, без жизни, без вдохновения, натянутые, скучные, пахнет от них пылью школьных учебников, и напоминают они письменные сочинения учеников, в которых красными чернилами подчеркнуты ошибки и поставлена отметка, сопровождающаяся моралью, адресованной торопливому и небрежному ученику, забывшему то или иное правило грамматики. При чтении таких статей не возникает никаких мыслей, а перед глазами встает чопорный мещанин в белом галстуке и перчатках. При этом чувствуете вы себя так, будто вас, взрослых людей, кто-то посадил за тесные школьные парты, за которыми вы сидели еще в начальной школе, и вам, по прошествии многих лет, снова сунули в руки буквари, грифельные дощечки, грифель, а теперь учат писать буквы и читать по складам.

(Далее)

 

[1] Любомир Недич (1858–1902) – известный реакционный сербский литературный критик.

[2] Йован Йованович–Змай (1833–1904) – один из крупнейших сербских поэтов XIX века.

[3] Сентиментальный роман английского писателя Оливера Гольдсмита (1728–1774), переведенный на сербски Недичем в 1898 году, в котором в идиллических тонах рисуется английская деревня.

(Предыдущая часть)

Среда влияет на человека; Марко тоже должен был в какой-то мере испытать это влияние. И вот начал он вместе со своими достойными потомками слоняться и толкаться у дверей министерства с прошением в руках, поплевывая от скуки и дожидаясь часа, когда сможет предстать перед министром и попросить о какой-нибудь государственной службице — лишь бы хватило на хлеб насущный, белый, конечно.

Разумеется, на это обивание порогов потребовалось немало времени, и только через несколько дней ему сказали, чтобы он передал прошение в канцелярию на предмет регистрации.

Марково прошение задало министру немалую заботу.

— А, черт возьми, что делать с этим человеком? Ну, почитаем мы его, и все же являться ему сюда никак не следовало. Не годится он для нынешнего времени.

Наконец, принимая во внимание широкую популярность Марко и прежние заслуги, назначили его практикантом в канцелярию какого-то глухого уезда.

Тогда Марко с большим трудом выпросил, чтобы ему вернули оружие и выдали в министерстве жалованье за месяц вперед, и отправился за Щарцем.

Добрый корм не пошел Шарцу впрок; очень уж он отощал. Но и Марко стал легче по меньшей мере на тридцать ок.

Итак, облачился Марко в свою одежду, препоясался саблей, оседлал Шарца, наполнил бурдюк вином, привесил его к луке, сел на Шарца, перекрестился и отправился на службу по указанному пути. Многие советовали ему ехать по железной дороге, но он наотрез отказался.

Куда ни приедет Марко, везде спрашивает, где тот уезд, и называет имя уездного начальника.

Через полтора суток езды прибыл он на место. Въехал во двор уездной канцелярии, спешился, привязал Шарца к шелковичному дереву, снял бурдюк и уселся, не снимая оружия, выпить в холодке вина.

Пандуры, практиканты, писари с недоумением глядят на него в окна, а народ далеко обходит юнака.

Подходит начальник; ему было сообщено о том, что Марко направлен в его уезд.

— Помогай бог! — говорит.

— Бог на помощь, юнак незнакомый! — ответил Марко. Стоило ему добраться до своего оружия, коня и вина, как забыл он все мучения, вернулся к своим прежним повадкам и заговорил стихами.

— Ты новый практикант?

Марко представился, и тогда начальник сказал:

— Однако не можешь ведь ты сидеть в канцелярии с этим бурдюком и при оружии.

— Уж такой обычай есть у сербов,
Красное вино пьют при оружье,
Под оружьем спят и отдыхают![1]

Начальник растолковал ему, что оружие придется снять, если он думает остаться на службе и получать жалованье.

Видит Марко, делать нечего, — человек ведь он, жить надо, а за душой ни гроша не осталось, да догадался спросить:

— А нет ли таких служащих, которые носят оружие, и я бы мог там служить?

— Да, это пандуры.

— А что делает пандур?

— Ну, сопровождает в дороге чиновников, защищает их своим оружием в случае нападения на них, следит за порядком, за тем, чтобы не причинили ущерба кому-нибудь, и так далее,—объяснил начальник.

— Вот это да! Это хорошая служба!.. — воодушевился Марко.

Стал Марко пандуром. Тут опять сказалось влияние среды, влияние достойных потомков, с их горячей кровью и восторженным стремлением послужить своему отечеству. Но и к этой службе Марко даже в отдаленной степени не был так приспособлен, как самый негодный из его потомков, не говоря уже о тех, что получше.

Разъезжая с начальником по уезду, видел Марко многие бесчинства, а когда ему показалось однажды, что его начальник поступил не по справедливости, отвесил он ему оплеуху и выбил три зуба.

После долгой ожесточенной схватки Марко связали и препроводили в сумасшедший дом на испытание.

Этого удара Марко не смог перенести и скончался, вконец разочарованный и измученный.

—

Предстал он перед богом, а бог хохочет так, что небо трясется.

— Ну что, отомстил за Косово, Марко? — опрашивает он сквозь смех.

— Настрадался я вдоволь, а горькое мое Косово и видом не видывал! Били меня, в тюрьме держали, в пандурах я был, и, наконец, посадили меня к сумасшедшим!.. — жалуется Марко.

— Знал я, что так и будет, — молвил господь ласково.

— Благодарю тебя, господи, что избавил меня от мучений. Теперь я и сам не поверю причитаниям моих потомков, их скорби о Косовом! А если им нужны жандармы, так уж на эту должность у них есть из кого выбрать — один другого лучше. Прости меня, господи, но сдается мне, что это не мои потомки, хоть и поют они обо мне, а того нашего Сули Цыгана[2].

— Его-то я и послал бы к ним, если бы ты так не просился. А знал я, что ты им не нужен!.. — молвил господь.

— И Суля был бы нынче у сербов самым плохим пандуром! Все его в этом превзошли! — сказал Марко и заплакал.

Бог вздохнул тяжело и пожал плечами.

 

Источник: Доманович, Радое, Повести и рассказы, Государственное издательство художественной литературы, Москва 1956. (Пер. Е. Рябовой)

 

[1] Тоже стихи из народной песни.

[2] Отрицательный герой народного эпоса.

I

Веселин Савкович — мелкий чиновник в одном большом белградском учреждении. Получал он мало, и вполне понятно, что работать ему приходилось много. Но он работал даже больше, чем полагалось! Приходил на службу за целый час до положенного времени, а уходил последним.

Кроме того, что был он расторопным, за что его всегда хвалил начальник, он был еще и прилежным, опытным и знающим свое дело.

Он был вынужден быть таким, чтобы своей работой и прилежанием обеспечить кусок хлеба себе и своей семье.

— Глупый, зачем ты так изнуряешь себя? — спросил Веселина его приятель.

— Так надо, — ответил Веселин, не поднимая головы.

— Знаю, что надо, но это же сверх всякой меры! Ты работаешь и дома по ночам, — продолжал его друг и, вынув табакерку, стал свертывать сигарету.

Веселин на минуту оторвался от дела, посмотрел на него долгим взглядом, потом сказал с тихим вздохом:

—  У меня семья!

— Ну и что из этого?

— А что я буду делать с женой и четырьмя детьми, если меня уволят? — спросил Веселин и опять склонился над работой.

Наступило молчание. Друг Веселина зажег сигарету и долго молча курил, глубоко задумавшись.

И действительно, труд Веселина принес хорошие плоды. Однажды начальник вызвал его к себе в кабинет и сказал, что за прилежание и старательность он первому из всей канцелярии повышает ему жалованье, а в новом году, ставя его в пример остальным, выдаст премию в сто динаров золотом за двухлетнюю безупречную службу.

В тот день Веселин едва мог дождаться момента, когда, придя домой, он обрадует жену столь неожиданным и счастливым известием.

После ужина, когда дети уснули, они с женой сидели до поздней ночи, обсуждая, как бы лучше всего использовать эти сто динаров. Они уже рассчитали, чтб купят на эти деньги каждому ребенку.

— Купить бы Мике (старшему сыну) башмаки, — сказала жена и погладила ребенка по щеке.

—  Ну что ж, купим, — радостно согласился Веселин, тоже подошел к сынишке и поцеловал его.

В это время маленькая Видица проснулась, захныкала и попросила, воды.

— А что мы купим ей? — спросил Веселии.

— Ей мама купит новое пальтишко, — ответила жена.

— Какая же она будет хорошенькая в нем!

— Голубка моя, — сказала жена и поцеловала ребенка.

Часть денег они решили отложить на случай нужды и болезни.

После этого заговорили о прибавке к жалованью.

— Значит, теперь ты каждый месяц будешь получать на двадцать динаров больше? — спросила жена.

— Да, на двадцать.

Жена сразу же начала прикидывать в уме, как бы лучше использовать эти деньги, а Веселин перенесся еще дальше в будущее, размечтавшись о дальнейших прибавках и обеспеченной жизни.

—  Я считаю, что сбережения надо делать сейчас, пока дети еще маленькие, — сообщила жена результаты своих размышлений.

— Ну, а потом ведь и жалованье увеличится, — сказал Веселин.

Оба замолчали. Слышалось ровное дыхание детей, и ем это казалось самой замечательной музыкой. Они были счастливы и предавались мечтам о еще более счастливом будущем.

II

Прошло не больше месяца, и начальник снова вызвал Веселина к себе.

— Я вызвал вас в связи с очень важным делом… — начал он и замялся, размышляя, что сказать дальше. По его лицу было видно, что предстоящий разговор был для него неприятен. Он провел рукой по лбу и глазам и про¬должал:

— Конечно, это ваше личное дело, но… вы мне симпатичны, и я хочу вас предупредить… Но повторяю, дело ваше… — При этом шеф поднялся со стула и, молча покуривая, стал расхаживать по кабинету взад и вперед.

У Веселина перехватило дыхание от какого-то предчувствия. Лицо у него то краснело, то бледнело. Он горел от желания поскорее услышать, что скажет начальник. На лбу у него выступил пот, он вытер его рукой.

Вдруг шеф остановился и, посмотрев на Веселина, спросил:

— Вы знаете, что завтра выборы правления общины?

— Знаю.

— А за кого вы собираетесь голосовать?

Веселин побледнел и почувствовал, как пол уходит у него из-под ног. Он молчал долго, будто не понимая, что начальник ждет ответа.

— Вы еще молодой человек, старательный и исполнительный, вы можете сделать хорошую карьеру на государственной службе, если только будете делать то, что от вас потребуют…

Начальник сделал паузу, Веселин ничего не отвечал. Сердце его опять болезненно сжалось. Радостные мечты лопнули, как мыльный пузырь, и сменились предвкушением несчастья и горя для всей семьи. Он уже понял, к чему ведет этот разговор.

Шеф вынул из кармана список кандидатов и протянул Веселину со словами:

— Вы должны голосовать за этих кандидатов!.. Но не думайте, пожалуйста, что я хочу вас принудить! Воля ваша! Я бы только советовал, как старший, голосовать за этих уважаемых людей, как и я буду голосовать за них. Нехорошо, если вы, младший, пойдете против старших чиновников… Подумайте об этом. И сделайте так, как найдете нужным… Можете голосовать и за противников существующего режима, но все возможные неприятные последствия вашего поступка лягут на вас… А теперь можете идти… Я хотел только по-дружески посоветовать… — Начальник опять оборвал фразу.

Веселин держал список и тупо смотрел на перечисленные там фамилии. Слова начальника внесли смятение в его душу.

Наступило молчание. Время от времени в коридоре раздавался звонок, слышались шаги служителя Симы, скрипели двери то в одном, то в другом кабинете, раздавались голоса; потом двери закрывались, шаги Симы удалялись, и опять все смолкало.

Веселин вдруг позавидовал Симе, сам не зная в чем, но в этот момент он бы хотел поменяться с ним положением.

— Вы женаты? — нарушил молчание начальник.

— У меня уже четверо детей, — ответил Веселин и посмотрел через окно во двор.

Во дворе пилили дрова. Веселин засмотрелся на мелькавшую пилу; ветер разносил опилки, ими было засыпано рваное пальтишко пильщика, лежавшее рядом с козлами.

«Пилит, — подумал Веселии,— и кормит свою семью… Ведь, наверное, и у него есть семья?!»

Упал отпиленный кусок бревна. Пильщик выпрямился, потом, отложив пилу, поднял с земли свое пальто, достал табак и снова бросил пальто на землю, теперь уже подальше от козел.

«Никто еще не умирал от голода», — продолжал рассуждать Веселин, мысленно перенесясь к своей семье, и почувствовал, как к нему возвращаются силы.

Пока Веселин предавался таким размышлениям, начальник советовал ему хорошенько все обдумать, потому от этого зависит его будущее.

— На все надо смотреть трезво, ибо у вас, как вы сами сказали, четверо детей. Вот об этом я и хотел вам сказать. А сейчас можете идти.

«Со вчерашнего дня я получаю повышенное жалование… Как довольна моя жена… Она, бедняжка, уже решила на первые дополнительные деньги купить себе платье и так радуется… Ведь у нее нет хорошего платья!.. Ей и в голову не приходит, что может случиться через несколько дней!» — думал Веселин, входя в свою комнату.

Веселин принадлежал к политической партии, бывшей теперь в оппозиции. В это самое утро он прочитал в газете призыв ко всем членам партии явиться на выборы и отдать свои голоса за кандидатов, значащихся в списке оппозиции. «Все члены нашей партии, — говорилось там, — должны явиться на выборы и проголосовать за своих кандидатов. Кто этого не сделает, будет исключен из партии, как недостойный».

Веселин переложил бумаги на столе и хотел было приступить к работе. Но из этого ничего не вышло. Он потерял покой и не мог написать и двух слов.

Он то видел себя безработным, то слышал слова: «Будет исключен из партии, как недостойный».

III

Веселин, погруженный в свои мысли, положил голову на руки и смотрел во двор. Крупные снежные хлопья опускались за окном, и он залюбовался их плавным, бесшумным падением. Пильщик еще работал; снегом запорошило его, и козлы, и дрова. Уже смеркалось, а Веселин и не заметил, как пробежало время. Стало быстро темнеть. Засветились окна в квартире напротив, и снежные хлопья заблестели в освещенных местах. А ветка дерева перед самым окном засверкала словно осыпанная бисером. Казалось, Веселин с большим вниманием рассматривал каждую мелочь, но мозг его неотступно сверлили мысли о семье и гражданской чести. Он был встревожен и бессознательно искал ответа, переводя взгляд с одного предмета на другой. И вдруг он почувствовал облегчение и свободно вздохнул.

«Я проголосую, хотя бы меня уволили за это»… думал он, глядя на освещенные окна, в которых в это время промелькнул и скрылся женский силуэт; тень от него пробежала по освещенной части заснеженного двора.

Почему-то он усмотрел в этом напоминание о жене и детях, и его сразу охватила слабость. Он глубоко вздохнул. В это время вошел служитель с лампой в руках, как всегда, поставил ее на стол перед Веселином, но он вздрогнул от удивления, а в глазах отразился вопрос: «Разве ты ничего не знаешь о моих страданиях, что так равнодушно ставишь лампу передо мной?»

Он сидел еще целый час, но писать даже и не питался. Два-три раза он собирался идти, но не мог подняться, испытывая какую-то тяжесть; он боялся идти домой. Ему казалось, что как только он переступит порог дома, вся эта тяжесть несчастья навалится и на его семью, и ему хотелось как можно дальше отодвинуть этот момент.

Кто знает, сколько еще времени предавался бы он своим размышлениям, если бы служитель не объявил по обыкновению:

— Все уже ушли.

— Разве? — машинально проговорил Веселин и поднялся со стула.

— Всегда уходят в это время, — сказал служитель.

«Завтра об эту пору все уже будет решено?» — подумал Веселин уходя и пожалел, что впереди еще целые сутки.

«Буду ли я впредь приходить сюда?!» — промелькнуло у него в голове, когда он спускался по лестнице, и вдруг все — и лестница, и коридор, и лампа в коридоре, всегда висевшая несколько косо, и множество объявлений на стене, и служитель Сима в огромных сапогах, и это его ежедневное «спокойной ночи» — все, что еще вчера было ему так знакомо и близко, с чем он уже сроднился, показалось сейчас странным, чужим, а особенно это Симино «спокойной ночи», в котором ему почуялось злорадство.

На улице он встретился с одним своим знакомым и прошел бы мимо, если бы тот не остановил его.

— Ты что такой кислый? — спросил он Веселина, дружески похлопывая по плечу.

—  Что-то плохо себя чувствую! — ответил Веселин с натянутой улыбкой.

Приятель пригласил его в механу выпить кружку пива. Веселин с радостью согласился, он пошел бы куда угодно, лишь бы попозже прийти домой.

— Тебе известно, что завтра выборы?

—  Известно.

—  На выборах они провалятся.

— Кто знает, — отозвался Веселин после небольшой паузы задумчиво и рассеянно.

— А ты будешь голосовать?

Веселии вздрогнул и готов был убежать, чтобы только не отвечать на этот вопрос, но тут же почувствовал стыд и угрызения совести и, взяв себя в руки, сказал сквозь зубы:

— Буду!

— Завтра мы увидим, кто занимался пустословием. Завтра перепишут всех, кто не явится на выборы, а потом мы им это припомним, когда они опять начнут строить из себя мучеников за идею! — горячо говорил приятель Веселина.

«Сказал, что буду голосовать!.. А моя семья?» — подумал Веселин и содрогнулся при этой мысли. Он неохотно поднялся, хотя и оставаться здесь было неприятно.

— Куда теперь? — спросил он себя, выйдя опять на улицу. — К жене, чтобы, как недавно, поскорее сообщить «приятные» вести?.. — При воспоминании об этом ему захотелось вернуться, и он замедлил шаг. Чем ближе подходил он к дому, тем медленнее шел, а когда оказался у дверей, остановился.

Из ближайшей кафаны доносились песни и музыка.

«Веселятся люди!» — подумал он с завистью.

Он открыл дверь и с бодрым видом вошел в дом.

—  Где ты задержался?.. Ужин уже остыл! — сказала жена, а дети бросились к отцу и повисли на шее.

В этот момент Веселин почувствовал себя побежденным, а в голове созрело решение: «Пусть голосуют те, у кого нет семьи!» — и он принялся ласкать и целовать детей.

— Где ты был до сих пор? — повторила жена свой вопрос.

— Встретился случайно с одним приятелем, — сказал он, а в ушах зазвучали слова: «Завтра мы увидим, кто окажется трусом», и его собственный ответ, что он будет голосовать; лицо его стало грустным и озабоченным, на лбу собрались морщины.

Дети начали требовать, чтобы он показал им картинки, а старший сынишка залез к нему в карман и стал там рыться.

— Тихо, дети! Не смейте шалить! — крикнул он вдруг и отстранил от себя детей.

Маленькая Видица надула губки, в глазенках заблестели слезы. Веселин посмотрел на нее с жалостью и подумал: «Дети ведь не виноваты. Зачем я кричу на них?!» Он поцеловал девочку, и сейчас же другая мысль пронеслась у него в голове: «Как я могу голосовать?! Разве детям есть дело до моей чести? Им нужен хлеб, а я, как отец, должен приносить его в дом. Мне следовало оставаться холостяком, если я собирался придерживаться такого образа мыслей».

— И я буду голосовать! — вновь услышал он собственные слова, сказанные приятелю в кафане, и почувствовал себя сломленным, усталым.

«Кого касаются твои семейные дела? Ты должен быть в первую очередь честным человеком, а если не можешь прокормить свою семью, то это твое личное дело. Никто не заставлял тебя жениться, и нечего пытаться оправдать свою трусость семейными обстоятельствами. У каждого, дорогой мой. нашлась бы подобная отговорка, и все было бы хорошо. Когда решаются дела общественного значения, мелкие заботы о семье не принимаются во внимание».

Он погружается в такие размышления, но детский голосок, плач или взгляд опять заставляют его колебаться.

—

Дети спят сладким сном; уснула и жена. Веселину не спится. Он лежит в кровати, курит сигарету за сигаретой, тяжело вздыхает. То, что произошло несколько часов назад, все больше страшит и волнует его. Беспорядочные и тревожные мысли роятся в голове, и то одна, то другая кажется ему правильной.

Уже зарумянился восток, а Веселин все лежал без сна, погруженный в свои тяжелые думы: «Куда идти, на чью сторону стать?»

—

Тяжело оказаться на распутье тому, кто не знает дороги!

 

Источник: Доманович, Радое, Повести и рассказы, Государственное издательство художественной литературы, Москва 1956. (Пер. Н. Кондрашиной)

(Предыдущая часть)

В министерстве просвещения собрались самые маститые ученые. Работа здесь ведется основательно и продуманно. Пятнадцать, а то и двадцать дней шлифуется стиль даже самой незначительной бумажки, вплоть до языковых мелочей, падежей всяких с предлогами и без предлогов.

Я познакомился с некоторыми делами.

Некий директор пишет, например:

“Господину Министру просвещения.

Преподаватели нашей гимназии вот уже шесть месяцев не получают жалованья и доведены до такой нужды, что сидят без куска хлеба. Так дальше продолжаться не может, потому что и учитель теряет всякий авторитет и само преподавание лишается смысла.

Покорнейше прошу господина министра как можно скорее походатайствовать перед Господином Министром финансов о необходимом распоряжении, по которому нам выдали бы жалованье хотя бы за три месяца”.

На загнутых полях заявления помечено:

“Министерство просвещения.

П. Н. 5860.

1-11-891.

Директор …ской гимназии просит выдать учителям жалованье за три месяца”.

Ниже – другим почерком – заключение:

“Стиль неправильный. Порядок слов не отвечает правилам синтаксиса. Употреблены иностранные слова: “продолжаться и необходимый”. (Эти слова в заявлении подчеркнуты красным карандашом.)

Еще ниже рукой министра написано (почерк плохой, неразборчивый, каким он обычно становится у всякого, как только он попадает в министры): “На заключение Совету по делам просвещения”.

Под этим опять другим почерком начертано:

“2.III-891

Главному совету по делам просвещения”.

(Можно подумать, что помимо Главного совета существовало по крайней мере тридцать второстепенных, хотя он был единственный.)

“При сем препровождается заявление директора …ской гимназии для изучения грамматических форм, синтаксических и стилистических особенностей. Вместе с заключением Совета оно должно быть возвращено Министерству просвещения для дальнейшего движения.

По приказу Министра

и т. д.

(Подпись)”.

Не прошло и пятнадцати дней, как Главный совет по делам просвещения ввиду срочности дела собрался на заседание. Рассмотрев в числе других вопросов и этот. Совет решил послать заявление директора на отзыв двум специалистам. Назначили двух человек, записали решение и поручили секретарю проследить за выполнением.

Далее шли письма специалистам:

“Господин Н. Н! В связи с распоряжением Господина Министра просвещения за № 5860 от 2-III сего года и решением XV заседания Главного совета по делам просвещения, состоявшегося 17-III того же года Д. № 2, имею честь просить Вас изучить заявление директора …ской гимназии с точки зрения грамматики, синтаксиса и стиля и в кратчайший срок представить Совету детально разработанный доклад.

Примите мои уверения в глубоком уважении.

Председатель Гл. совета по делам просвещения

(Подпись)”.

Письмо такого же содержания было направлено и второму специалисту.

Через два месяца в Совет по делам просвещения пришел детально разработанный реферат о заявлении директора, над которым совместно трудились оба специалиста. Реферат начинался так:

“Главному совету по делам просвещения. Мы рассмотрели и изучили заявление директора …ской гимназии и имеем честь сообщить Совету следующее:

B природе все подчинено закону поступательного развития и совершенствования. Как простейший одноклеточный организм в результате поступательного движения и совершенствования в течение многих веков развился в сложнейшую организацию человеческого тела, так и язык в течение многих веков развивался от звуков неартикуляционных, которые мы можем встретить у животных, до уровня совершенства современных новых языков.

Для большей ясности и наглядности мы будем пользоваться следующим планом:

I. Общий раздел

1. Звуковая речь и ее возникновение.
2. Происхождение современных языков.
3. Общие корни (санскрит).
4. Деление языка на основные группы.
5. Раздел сравнительной филологии.
6. История науки о языке.
7. Развитие науки о языке вообще.

II. Наш язык. и законы его развития

1. Происхождение языка (история).
2. Родственные языки.
3. Общие черты и различия с родственными, братскими нашему, языками.
4. Диалекты общего древнего языка на старой прародине развиваются в особые языки.
5. Диалекты нашего языка.

III. Заявление директора

1. Происхождение и история заявления.
2. Особенности его языка в соответствии с особенностями старого страдийского языка в древних хартиях…”

И так далее. Да кто же может все это запомнить? Благодарение богу, если я хоть что-то запомнил правильно.

Ниже приводилась специальная разработка по установленному плану каждого раздела, каждого пункта, и. наконец, после многих, очень многих исписанных страниц очередь дошла до слова “продолжаться”. Вот что было написано дальше:

“Продолжаться, им. гл. санскр. dharh duhorh, скакать, подпрыгивать, бегать, (см. В. кн. III, стр. 15, 114, 118 б. Х. С. ** т.) – pl. donti, r. duti, gr. εμαυριζω, 1. canto, cantare, provoco, provocere (sic) к. 3 X b, звать, звонить, звук, зверь (смотри: Рассердился тигр, лютый зверь. Дж. Л. П. 18) – Серна выскочила из кустов – должаться с “ПРО”: продолжаться (H. 16. В. 3. С. H. О. 4. Дж. Д. 18, 5 кн. III. Смотри пример: “На юнаке ран семнадцать”).

Исходя из этого, считаем, что слово “продолжаться” не наше и его, как вредное для народа, надо выбросить”.

Подобным же образом было разобрано слово “необходимый” с таким же заключением.

После этого ученые перешли к порядку слов вообще и к порядку слов в заявлении директора в частности и сделали специальные замечания.

И, наконец, раздел: “Стиль и его особенности в заявлении”, а в заключение на нескольких страницах:

“Параллель между языком и стилем заявления директора и стилем “Илиады” Гомера”. (Тут специалисты пришли к выводу, что стиль Гомера гораздо лучше.)

“Учитывая все это, – заключают ученые, – мы полагаем, что заявление надо вернуть директору …ской гимназии для добросовестной переработки в соответствии с нашими замечаниями, и лишь после этого можно будет продолжить работу над ним”.

Через месяц собрался Совет, рассмотрел реферат и принял решение вернуть директору заявление, чтобы он исправил его по замечаниям специалистов, а затем снова послал в министерство для дальнейшей работы. Господам референтам назначили за доклад по кругленькой сумме в двести пятьдесят динаров каждому, которые выплатили не то из пенсионного фонда вдов чиновников отдела просвещения, не то из средств, предназначенных на жалованье низшим служащим.

Свое заключение Совет с почтением направил господину министру для дальнейшей работы.

В соответствии с ним заявление было возвращено из министерства вместе с рефератом в виде приложения директору на исправление в духе замечаний специалистов…

Так основательно, толково рассматриваются там дела, по полугоду ведется переписка, пока не будет исправлена и малейшая грамматическая ошибка, и лишь после этого приступают к дальнейшей работе.

В результате обширной переписки даже из самого маленького заявления вырастает такое огромное дело, что человек едва может взвалить его на плечи.

Все чиновники министерства заделались писателями, все пишут книги; только господин министр ничего не пишет. К нему я не посмел явиться, так как все меня уговаривали не делать этого, если мне дорога собственная голова. Говорят, господин министр целыми днями занимается гимнастикой, человек он очень вспыльчивый и любит драться.

Рассказывают, что однажды он подрался с главой церкви. Глава церкви, хороший спортсмен и страстный наездник, тоже был человек вспыльчивый и тоже любил драться. Как-то, неизвестно почему, он ударил священника во время богослужения палкой по голове. По общему мнению, он стал вспыльчивым из-за постоянного чтения святых книг, поэтому выходки его оправдываются и не вызывают упреков. Первое его столкновение с министром произошло из-за конных состязаний, что обнажило многие другие разногласия по вопросам религии и просвещения, от которых зависело правильное воспитание  молодежи.

Глава церкви настаивал, например, на том, чтобы в учебник закона божьего во что бы то ни стало был включен раздел о выращивании жеребят, а министр требовал раздела о плавании. В этих важных вопросах не уступал ни тот, ни другой, и дело дошло, наконец, до того, что они не могли больше видеть друг друга. Чтобы отомстить своему противнику, министр приказал исключить раздел о лошадях даже из зоологии, а вместо этого изучать в школах плавание.

Но ведь изменить какое-то место в учебнике это пустяк, у нас не то что учебники, а целые программы меняются через день.

Из работающих на ниве просвещения не было ни одного, который не писал бы школьных учебников, не говоря о том, что каждый являлся автором поучительной книги, предназначаемой для награждения учеников и рекомендуемой для чтения примерным детям.

Учебники, точнее их авторы, ждали своей очереди. Деньги нужны многим, а поэтому учебники или закупаются по распоряжению министра, или рекомендуются школам для обязательного пользования. Прежде всего министр обеспечивает своих родственников и ближайших друзей. Не успеют ученики приобрести рекомендованный учебник, глядишь, закадычный приятель министра уже тащит ему другой. И этому, разумеется, тоже надо пойти навстречу. И в тот же день выходит приказ:

“Длительное пользование учебником (по такому-то предмету, такого-то) выявило его негодность, а посему в интересах дела существующий учебник из употребления изъять и ввести учебник… (имя автора забыл)”.

Я хотел посетить министра юстиции, но он был за пределами страны.

Правительство Страдай носилось с серьезной мыслью основать несколько школ для глухонемых детей, чтобы тем самым поправить плохое финансовое положение государства, и министр юстиция отправился за границу познакомиться со школами такого рода.

Это важное и значительное дело не терпело отлагательства, и поэтому сразу были приняты самые срочные меры. Помимо того что министр юстиции (с очень большой надбавкой к жалованью) отправился изучать организацию таких школ, был назначен с большим окладом н надбавкой на представительство управляющий школами для глухонемых, а также наставники; еще раньше приступили к строительству огромного дома для управляющего. Разумеется, срочно были назначены заведующий хозяйством, врач, начальник местного контроля, кассир, помощник кассира, писарь, три-четыре переписчика и несколько служителей. Все они, от управляющего и до служителя, неукоснительно получали жалованье, с нетерпением ожидая момента, когда можно будет вступить в новую должность, только управляющий кое-кому доверительно сообщал, что с помощью одного своего родственника министра он добивается разрешения принимать в школы обыкновенных детей.

Этим учреждением, вернее его чиновниками, – учреждения-то ведь еще не существовало, – ведал господин министр юстиции, так как министр просвещения заявил, что не желает иметь дело “с какими-то глухими тетерями”.

Министр юстиции был поглощен заботами и попечительством над школами для глухонемых, дела же министра юстиции взялся выполнять военный министр, а обязанности последнего исполнял министр просвещения, ненавидевший книги и школы, так что за него всегда работала его жена; а она, как всем известно, обожала детективные романы и мороженое с шоколадом.

(Далее)