Уговор совершил, так и дело порешил.

Многие народные обычаи забыты у нас теперь. Но прекрасный обычай наших добрых предков пить по утрам подогретую ракию сохранился у благодарного потомства и будет заботливо передаваться из поколения в поколение, пока солнце сияет и месяц светит, пока хоть один серб существует на земле. Многие мудрые изречения наших предков утратили свой прежний смысл, выдохлись, если можно так выразиться, потеряли свою остроту и вышли из употребления, а те, что раньше казались глупыми, с течением времени стали как-то мудрее. Ничего не поделаешь: все течет, все изменяется! Но есть одна пословица, которая, как и упомянутый выше обычай, в почете и теперь; она не только не потеряла значения, но с каждым днем ценится и почитается все больше. Она гласит: «Уговор совершил, так и дело порешил».

Мы, сербы, ничего не делаем второпях, на скорую руку, а сначала обдумаем хорошенько, посоветуемся с тем, с другим: ум хорошо, а два — лучше! Осмотрительный, умный народ! Я слышал, что ни у кого, кроме сербов, нет такой мудрой пословицы. Недаром люди со всех сторон идут к нам, чтобы хлеба вдоволь поесть, так, видно, сладко им живется! Нет, серб не плюнет, не договорившись.

Был у меня в деревне сосед один, так он, бывало, не договорившись, я с места не сдвинется.

— Будем мы сегодня кукурузу окучивать? — спрашивают его домочадцы.

— Да погодите вы, дайте договориться!

— День не ждет, — скажет, бывало, жена. (Это тебе не сербка! Выродок какой-то!)

— Нужно к Марко сходить, договориться с ним — может, сегодня у него поработаем, а завтра у вас.

И пойдет искать Марко. Встретятся они в корчме и сядут договариваться. Потягивают ракню и рассуждают о деле, как все умные люди. И там, слово за слово, судачат уже о другом; смотришь, Марко крестится, оправдывается в чем-то.

— Да Христом-богом клянусь, не сойти мне с этого места, если я хоть слово против тебя скажу!

Чокнутся и выпьют по стаканчику. И снова пойдут оправдания, объяснения и уверения во взаимной любви и дружбе, и опять чокаются, опять пьют — так день и пройдет.

— Ну, а как же насчет этого решим? — спрашивает Марко, прощаясь.

— Завтра договоримся. Зайду к тебе чуть свет.

Вот так все и решал мой сосед: пустяка не сделает, не договорившись основательно.

Хороший был человек, настоящий серб!

Перевозил он однажды зерно с гумна. Помогал ему шурин: с ним тоже договорились вместе работать. Привезли они два воза.

— Куда сгружать будем?—спрашивает жена.

— Погоди немного, дай передохнуть! Что пристала? И бог душу ждет. И так за день намотался.

— Да ведь солнце скоро зайдет! — твердит свое жена.

— Пускай заходит! У него других дел нет. Дайте-ка, дети, вон тот кувшин.

Сели они с шурином на бревно возле сарая. Пригладил мой сосед усы, отхлебнул немного из кувшина, перекрестился:

— Помоги нам, боже, и пошли всякого благополучия. Твое здоровье, шурин!

Так они долго крестились, пали за здоровье друг друга и, как прилежные работники, говорили о делах — советовались, работать ли им и ночью, или заночевать на гумне и уж взяться с утра.

— Да вы бы наверняка перевезли все давно, пока договариваетесь около этого кувшина, — сердится жена.

— Ну до чего же глупы эти бабы! Просто диву даешься! Болтают без всякого понятия! «Перевезли бы, перевезли бы!» А ты спросила, куда выгружать будем, где сложим? Да знаешь ли ты, что амбар еще не достроен? «Разгружай! Разгружай!» А куда его деть, зерно-то? Иди, разгружай, если сама все знаешь!

— Откуда мне знать? Ты хозяин — ты и думай!

— А?! Я думай! А я что делаю? Чтоб ты пропала! Видишь, я договариваюсь с человеком, забочусь… Ай, да отстань ты, делай свое дело! Твое здоровье, шурин!

—

Но это мелочи. Они и приблизительно не раскрывают характер серба. По-настоящему же проявляется он в делах более важных, в вопросах более значительных.

Если бы англичане, французы, немцы и другие народы знали, чего стоим мы, сербы, они бы перетопили или перебили друг друга от тоски и отчаяния, что бог не удостоил их чести и счастья называться сербами. Что делать? Мы им ничем не можем помочь. Такова воля божья!

Но этот разговор бесконечен. Чтобы не тратить слов понапрасну, перейду к рассказу о том, что я задумал. Не знаю, право, может быть, то, о чем я рассказывал до сих пор, и не следовало бы говорить? Но, дорогие читатели, вы ни в чем не можете упрекнуть меня! Сами знаете, у меня не было возможности с вами договориться. И я не упрекну вас, когда, выражая справедливое недовольство, вы воскликнете: «Понятно, так всегда бывает, когда человек пишет, ни с кем не договорившись!»

Конечно, все вы прекрасно помните ужасное наводнение, от которого несколько лет тому назад так сильно пострадала наша страна. Вода унесла тогда посевы, сено, овчарни, скотные дворы, а дома разрушила или совсем смела. На возвышенностях смыло не только посевы, но и верхний слой земли, только голый камень торчал повсюду. Самая плодородная земля по берегам рек была засыпана толстым слоем песка и щебня. У многих несчастных река, изменив русло, унесла и поля и имущество. Страшное впечатление производили места, пострадавшие от наводнения. Там, где раньше желтела пшеница и трудились веселые жнецы, теперь была пустошь, изборожденная глубокими оврагами. Около рек, где прежде зеленели поля, — песок, щебень. А сколько грязи осело на прибрежных вербах, кустарнике и низкорослых деревьях! Ветки на них обломаны, а уцелевшие печально склонились в ту сторону, куда устремился поток. На них повисли целые копны почерневшего сена, доски, ил, колосья пшеницы, кукурузные листья, лохмотья, тряпки, — чего только там не было! На всем, что осталось после наводнения, лежал слой ила и грязи, отчего опустошенный край имел еще более печальный и жалкий вид. Скотина изголодалась, отощала, еле держалась на ногах от слабости. Даже птицы исчезли из тех мест. Напуганные опустошением, они улетели в какой-нибудь другой край, чтобы своим веселым щебетанием не растравлять горе пострадавших.

—

Не было человека, которого бы до глубины души не потрясло это народное бедствие. Во всех уголках нашей страны началось движение за оказание помощи пострадавшим.

Тотчас же были предприняты самые срочные меры. Все газеты на первых страницах помещали большие статьи, полные глубокой скорби и искреннего сочувствия.

«О боже! Видишь ли ты горе этого измученного, исстрадавшегося народа? Как ненасытен злой рок! Разве мало битвы на Марице, недостаточно Косова, пятивекового рабства?» И так далее. Так писала одна газета. Другая, взяв эпиграфом слова Змая: «Все на этом свете глухо к страданиям, кроме господа-бога», поместила трогательную статью, начинавшуюся так: «Только успел наш измученный, исстрадавшийся народ свободно вздохнуть, только начал он залечивать раны Косова, стал развивать экономику и культуру, как на страну, напоенную кровью наших славных предков, обрушился новый тяжелый удар смертоносной судьбы. Со всех концов нашей любимой родины доносятся мрачные, тревожные вести, которые потрясают до слез, приводят в отчаяние».

Третья газета писала: «Каждый истинный патриот, искренно любящий свою родину, глубоко вздохнул и низко склонил голову перед тяжким бедствием, которое обрушилось на нашу отчизну…»

Итак, все газеты сообщили о наводнении с подкупающей искренностью, словно соревнуясь, кто более трогательно представит это событие. Все статьи заканчивались обращением к «гражданам патриотам, истинным сербам, которые уже не раз доказывали, что у них есть сердце и что они с полным правом могут стать плечом к плечу с другими цивилизованными народами».

Кроме больших редакционных статей, газеты помещали множество корреспонденций из провинции. Взялись за перо даже те, у кого оно давно заржавело, и принялись описывать голод, страдания и опустошение. Эти люди писали не с целью прославить свое имя, а потому, что не могли спокойно взирать на человеческое горе. «Я должен взяться за перо, — признавались они, — хотя это не моя профессия, должен потому, что сердце мне это подсказывает. Я пишу, господин редактор, обливая слезами эти строки. Ах, как тяжело видеть это разорение, слышать плач изголодавшихся детей…» Дочитывая корреспонденцию, я ясно вижу лицо ее автора: придавленный, убитый горем, он вытирает слезы и едва произносит сквозь рыдания: «Ах, господин редактор, я пользуюсь случаем, чтобы засвидетельствовать свое почтение…» Какое сердце!

Полно было в газетах и сочувственных телеграмм:

«Населению округа… такого-то и такого-то… Глубоко потрясенные великим горем, которое обрушилось на ваш край, не можем не выразить вам свое горячее сочувствие! Граждане (следуют многочисленные подписи)».

Все это длилось несколько дней, а может, и больше, если бы считал кто-нибудь. Когда необходимая газетная шумиха закончилась, события развернулись дальше.

Начали создаваться комитеты, подкомитеты, и, конечно, выбиралось руководство, проводились собрания, заседания — все, что требуется для серьезной и ответственной деятельности в столь необычных обстоятельствах. Были созданы женский комитет, в который, разумеется, вошли знатные дамы, комитет девиц не менее знатного происхождения, комитет патриотов… Одним словом, страна превратилась в сплошной комитет.

Писатели-патриоты поспешили создать лирические повести, стихи и другие трогательные произведения и издавали их «в пользу пострадавших».

Концерты в пользу пострадавших, спектакли в пользу пострадавших.

Газеты пестрят объявлениями, призывающими к тому, к этому, и все в пользу пострадавших. Вот, например:

«Господин Н. Н., наш уважаемый ученый, в воскресенье, 4-го сего месяца, прочтет публичную лекцию «О ферментных грибках, плавающих в воздухе» в пользу пострадавших от наводнения. Сообщая об этом, мы взываем к патриотическим сердцам наших граждан, которые смогут не только приятно провести время, но и оказать помощь несчастным. Надеемся, что громадное большинство граждан откликнется на наш призыв и посетит эту интересную лекцию, ибо, как это великолепно сказал поэт Байрон, «благороднее вытереть слезу сироты, чем пролить море крови».

Целые легионы бродячих актеров и актрис возникли как из-под земли. Они моментально разлетелись во все концы нашей родины, чтобы своими талантами помогать пострадавшим. «Весь доход от представления идет в пользу пострадавших от наводнения». И опять взывают к добрым сердцам патриотов.

Только об этом и пишут, только об этом и говорят.

Разговаривают дамы:

— Вы будете на вечере?

— На каком?

— Как, разве вы не знаете? Состоится большой концерт в пользу пострадавших от наводнения. Будет избранное общество. В этом комитете самые знатные дамы.

— Ах, бедные люди!.. Следовало бы пойти, да, знаете, расходы!

— И мы, поверьте, потратились, но мой муж говорит, что для этого не жалко никаких денег. Мужу пришлось сшить себе новый костюм и мне шелковое платье. Ведь на вечере будет, конечно, высшее общество! И пожертвовать нужно больше обычного, и карета… Да, влетит это в копеечку, что и говорить! Но когда подумаешь, как тяжело там этим несчастным!.. Ведь вы читали газеты?

— Еще бы! Конечно, читала! Ах, бедные люди, мне так жаль их! Да, безусловно, и мы должны идти!

Они расстаются, а на другой день муж носится как угорелый. Ищет поручителей, получает ссуду. Жена покупает шелк, наспех кроит — кипит работа! Да ведь и то сказать, может человек и спешить, и жертвовать, и даже потратиться, черт возьми, для такого благородного дела! Ведь несладко и тем несчастным, которые ждут помощи!

Действительно, этот благотворительный концерт прошел блестяще. Как сообщали газеты, было «истрачено более трех тысяч динаров на оформление зала, который благодаря тонкому вкусу дам был украшен так пышно, что люди не знали, куда смотреть, чему удивляться!».

—

А комитеты патриотов?! Они работают по всей стране. Все спешат, все заняты.

Но мне хочется рассказать вам о создании «Общества помощи пострадавшим от наводнения».

Не прошло и трех-четырех дней после того как газеты сообщили об «ужасных несчастьях на нашей родине», а сердца сербов уже преисполнились милосердия.

О необходимости что-то предпринять и прийти на помощь пострадавшим заговорили в корчмах за кружкой пива. То там, то здесь собирались по нескольку человек — советовались, обсуждали.

— Нужно, брат, как-нибудь встретиться, обсудить все основательно и договориться, что делать, — предлагал кто-нибудь.

— И я того же мнения. Не так просто это делается. Нужно собраться всем вместе и договориться, — поддержал другой.

— А почему бы нам не договориться сейчас? — задал вопрос третий.

— Ты чудак! — снова вмешался первый. — Да разве можно сразу? Ну, скажи, что нам сейчас делать?

— Я не знаю, но мы должны договориться все трое.

— Так ведь что в лоб, что по лбу! Мы-то о чем говорим? И, наконец, что мы втроем сделаем? Мальчик, кружку пива! Ну, скажи, пожалуйста, что мы втроем сделаем? Нужно привлечь и других авторитетных людей и серьезно взяться за дело. Не делается это, милый мой, так вот, за кружкой пива. Ведь это не глоток проглотить! (Тут он отхлебнул полкружки.) Нет, брат, так не пойдет, не пойдет!

— Ну, хорошо, тогда позовем Стеву, Милоя и еще кой-кого из наших, соберемся как-нибудь и обо всем договоримся.

— Вот это уже другое дело! На том и порешим! А втроем что мы сделаем? Ничего! Даст каждый по сотне-другой, а какая этому цена? Такая же, как урожаю пшеницы, когда поле еще не вспахано. — Отсюда разговор перешел на то, что подорожает хлеб, о застое к торговле! Дальше — больше, и, наконец, завязалась пространная беседа о том, как вредно пить молодое пиво, потому что оно скверно действует на желудок: тут, само собой разумеется, каждый рассказал случай из собственного опыта.

В общем все согласились на том, что нужно устроить собрание и обо всем договориться серьезно.

Так рассуждали и подготавливали почву многие. Но вот однажды, как гром среди ясного неба, прозвучало обращение газет: «…Все любящие свою родину граждане приглашаются к трем часам дня в указанное место…» И так далее. Взывали, конечно, к милосердию, патриотизму. Сообщалось, что на собрании предстоит единодушно избрать комитет, который по всей стране будет руководить сбором средств в пользу пострадавших от наводнения; ему будут помогать подкомитеты, организуемые с той же целью в провинции.

(Далее)