I

Веселин Савковиќ е некаков мал чиновник во едно големо белградско надлештво. Природно е значи дека тој мораше толку повеќе да работи, колку помала што му беше платата. И работеше тој повеќе отколку што требаше! Ќе дојдеше на должност речиси еден цел час пред одреденото време, а ќе излезеше последен.

Освен вреднотијата, што му ја фалеше секогаш и самиот шеф, тој беше совесен чиновник, а спреман и свикнат на својата работа.

— Што си будала, та се сортираш со толкава работа?!… — му рече еднаш еден од неговите другари.

— Мораш — одговори Веселин, и не кревајќи си ја главата од работата.

— Знам дека мораш, но тоа е преку мера! Ти работиш и дома ноќе — му вели пак неговиот другар, и ја извади кутијата, та почна да витка тутун.

Веселин ја прекина за час работата, и го погледна со тажен поглед, па лесно издивна и рече:

— Јас имам фаимилија!

— Па што дека? — праша неговиот другар.

— А да ме отпуштат, кај ќе одам јас со жена и со четири ситни дечиња?! — одговори Веселин, и се фати пак за работата.

Замолчија. Другар му на Веселина запали цигара, па пушеше молчеливо, изгледаше нешто длабоко замислен.

—

И навистина, трудот на Веселин даде добар плод. Еден ден го повика шефот во канцеларијата и му рече дека бил необично задоволен со неговата марлива работа и вреднотија, та прв од сите други го предложил за повишување на платата, а освен тоа го направил за нова година да добие беспрекорната двегодишна работа, како одлика од другите, тантиема од сто динари во злато.

Веселин одвај чекаше по таа вест да дојде дома и да ја издрадува жена си со ненадејната среќа.

По вечерата, кога децата испозаспаа, тој седеше до некое време во ноќта и разговараше со жената, советувајќи се како ќе ги употреби најдобро тие сто динари. Направија распоред што ќе се купи од тоа за секое дете.

— Баш би можеле на Мико (најстарото синче) да му купиме нови чевлиња — вели жената, и го погали детето по образот.

— Па да му купиме — одобрува Веселин задоволен, па и самиот се доближи до детето и го бакна.

При тоа малата Видица прокенка во сонот, и побара вода.

— Што ѝ одредивме на малава? — праша Веселин.

— Нејзе мама ќе ѝ купи ново капутче — вели жената.

— Ама ќе се загледува кога ќе се облече!

— Пиленце мамино — изговори жената, и го бакна детето.

Еден дел од тие пари решија да остават да се најде за случај на нужда и слабост.

Потоа во разговорот преминаа на повишувањето на платата.

— Па ти сега секој месец ќе имаш по дваесет динара повеќе? — праша жената.

— По дваесет.

Жената веднаш почна во умот да си го распоредува тој одвишок, како може најдобро да се употреби, а Веселин со мислите се пренесе уште подалеку во иднината, и сонуваше за уште поголема плата и за убав удобен живот.

— Подобро, богами, да почнеме да штедиме по некоја пара додека се децава мали — го соопшти жената заклучокот од своето размислување.

— Па после ќе биде и платата уште поголема — вели Веселин.

Двајцата молкнаа. Се слуша како дишат децата, та тоа им беше пријатно како најзаносна музика. Се чувствуваа среќни, и потонаа во мислите во уште посреќна иднина.

 

II

Не помина ни еден месец од ова време, па шефот пак го повика Веселина во својата канцеларија.

— Ве викав поради една важна работа… — почна шефот и застана, мислејќи што ќе рече понатаму. По лицето можеше да му се види дека не му беше најпријатно она што сакаше да го каже. Си го позатри челото и очите со раката, па продолжи понатаму:

— Тоа е заправо ваша лична работа, но… јас ве сакам, и сакам да ве предупредам… Најпосле, како сакате вие… — Шефот се дигна при тоа од столот, замолче, и пушејќи одеше наваму натаму.

На Веселин просто му се запре дишењето од некое претчувство. Лицето час му се вцрвуваше, час му пребледнуваше. Го обзеде чудна нестрпливост што побргу да чуе како ќе го заврши шефот почетокот на својата беседа. По челото му излезе пот, и тој си го избриша со раката.

Шефот наеднаш застана и го погледна Веселина, па го праша:

— Знаете ли дека е утре изборот на општинска управа?

— Знам.

— За кого мислите да гласате?

Веселин пребледе, и просто почувствува како го изневеруваат нозете. Молчеше долго, а и не се сеќаваше дека шефот чека на неговиот одговор.

— Вие сте уште млад човек, а вредни сте и точни во својата должност, та ќе имате убава кариера во државната служба, но само ако слушате за сè што се бара од вас…

Шефот пак застана. Веселин не одговараше ништо. Некое чудно претчувство му го обави срцето. Убавите соништа негови за иднината прснаа како пена, а наместо тоа пред очите му се покажа сликата во која тој ја гледаше својата фамилија во сиромаштија и во јадови. Тој веќе однапред можеше да прецени на што ќе се сведе овој разговор негов со својот шеф.

Шефот извади од џебот еден табак хартија, каде што беа испишани имињата на кандидатите, и му го подаде на Веселин со зборовите:

— За таа листа морате да гласате!… Впрочем, немојте да мислите дека јас сакам да ве присилам! Тоа је ваша волја. Јас само како постар би ви советувал да гласате за овие чесни луѓе, како што ќе гласам и јас. Би било незгодно вие, како помлад, да бидете одделени од толку повисоки чиновници… Сега вие размислете за сè. Направете како сакате… Можете да гласате и за противниците на денешниот режим, но тогаш вие би морале да си ги припишете на себеси сите лоши последици што би можеле да настапат поради таквата ваша постапка… Сега одете си… Јас сам сакав пријателски да ве посоветувам… — тука шефот ја прекина реченицата.

Веселин го држеше табакот хартија в рака, и бесвесно ги гледаше имињата што беа на него испишани. Зборовите на шефот направија цел хаос во душата негова.

Настапи молчење. Одвреме навреме ќе заѕвонеше ѕвончето во одникот, а потоа ќе се слушаа чекорите на Симо служителот, ќе чкрапнеше вратата на оваа или на онаа канцеларија, ќе се слушаа и гласови; вратата пак ќе се затвореше, а чизмите на Симо ќе затупотеа, па за час сè ќе стивнеше.

Веселин некако му позавиде на Симо, а и самиот не знаеше зошто, просто имаше желба да му го отстапи својот положај, а тој да го прими неговиот.

— Женет ли сте? — го прекина шефот молчењето.

— Имам веќе и четири деца — одговори Веселин, и погледна низ прозорецот во дворот.

Во дворот цепачот сече дрва. Веселин се загледа во пилата, што се движеше живо низ дрвото, од кое ветрот ги разнесуваше струшките од кои беше опсипано и искинатото палто на цепачот, што лежеше покрај ногарите.

— Струже — си помисли Веселин — па сепак ја храни својата фамилија… Сигурно и тој има фамилија?!…

Пресеченото парче дрво падна на земјата. Цепачот се исправи малку, потоа ја остави пилата и си го крена од земја палтото, та извади од него тутун, и го фрли пак наземи малку потаму од ногарите.

Никој уште не умрел од глад — си мислеше понатаму Веселин, и пак во мислите помина на својата фамилија, и просто се почувствува поприбран, посилен.

— Толку побргу — заврши шефот — треба да си ги отворите добро очите, оти имате, како што кажете, веќе и четири деца. Тоа имав да ви го кажам. Сега можете да си одите на работа.

— Од вчера почна да ми се сметеа платата со повишицата… Како се радува моја жена… Таа кутрата веќе реши од првата повишица да си купи плат за фустан… Па и нема убав фустан!… Колку ја радува тоа!… Таа и не мисли што би можело да настапи по некој ден! — мислеше Веселин влегувајќи во својата канцеларија.

По своите принципи тој ѝ припаѓаше на политичката партија што беше во опозиција. Истото тоа утро беше го прочитал во весникот повикот до сите членови на партијата да дојдат во што поголем број на избирачкото место и да гласаат за кандидатите што се истакнати во листата на опозицијата. Покрај другото таму се вели:

„На изборното место мораат да дојдат сите членови на нашата партија и да гласаат. Кој не ќе дојде ќе биде како недостоен исклучен од партијата.“

Веселин ги превртуваше актите што беа пред него на масата, со намера да почне да работи.

Но од работата не можеше ништо да биде. Тој изгуби секаква стрпливост та не можеше ни еден ред да напише.

Час мислеше на бедата што ќе го снајде со загубувањето на службата, а час на они зборови: „ќе биде како недостоен исклучен од партијата“.

 

III

Веселин задлабочен така во мислите, си ја потпрел главата на раката, и гледа низ прозорецот во дворот. Крупни снегулки пролетуваат покрај прозорецот, а тој се загледал во тоа, па му е некако пријатно тивкото паѓање без глас, без шум. Цепачот уште струже, а снегот го затрупува и него и ногарите и дрвата. Веќе почна да се смрачува, а Веселин и не забележа како му помина брзо времето. Почна нагло да се стемнува. Спроти прозорците на Веселиновата канцеларија имаше некаков приватен стан, од кој прозорците се осветлија, и светлоста се растури по дворот одблеснувајќи од снежната површина, а снегулките заблескаа на оние места каде што светлината најсилно проникнуваше. Се осветли и едната страна на некакво дрво пред прозорецот, та снегот на осветлената страна засија како бисер. Изгледаше дека Веселина сето ова необично го занимава, та тој, како никогаш дотогаш, се загледуваше во секоја ситница, и сепак низ сите тие впечатоци беше испреплетена мислата за неговата фамилија и граѓанска чест. Тој беше збунет, па просто и без да сака во сè бараше известување, и како да го добиваше него. Гледајќи така час во оваа, час во она, тој се чувствуваше зблажен, освежен.

— Па ќе гласам, дури и да ме отпуштат… — си мислеше во себеси гледајќи во осветлените прозорци, низ кои при тоа догледа некаква женска фигура што помина и се изгуби, како и сенката што се протегна по осветлениот дел од снежната површина во дворот…

Нему наеднаш му се стори како да е тоа нарачно дотерано за да се сети тој за својата жена и за децата, па наеднаш го опфати некаква премаленост. Тој издивна длабоко. Притоа влезе слугата и ја внесе ламбата, па како и секогаш ја стави на масата пред Веселина, кој просто се тргна и се изненади, па како да сакаше со погледот да праша:

— Зар ти ништо не знаеш за мојата мака, ами рамнодушно ја внесуваш ламбата како и секоја вечер?…

Цел час уште седеше, а и не мрдна со перото да напише нешто. Сакаше на два-три пати да стане и да се оди, но сеќаваше некаква тежина на себеси, а освен тоа се плашеше да оди дома. Му се чинеше дека дури кога ќе отиде дома неговата фамилија ќе ја сети целата тежина на јадовите, па просто сакаше да биде што поддалеку од својата фамилија, само за да биде таа што посреќна, што позадоволна…

Кој знае до кога би останал тој така во своето размислување, да не влезеше слугата, та според обичајот рече:

— Сите веќе си отидоа.

— Зар веќе си отидоа? — изговори Веселин повеќе за себеси, и стана од столот.

— Секогаш во ова време се излегува — вели слугата.

— Утре во ова време ќе биде веќе сè решено! — си помисли Веселин излегувајќи, и му се засака што побргу да помине ноќта и целиот утрешен ден.

— Дали и по неколку дена ќе слегувам овдека?! — си мислеше тој слегувајќи по скалите, па и скалите и ходникот и ламбата во ходникот, што стои секогаш малку навалена, и оние многубројни објави, испозакачени по ѕидот, и Симо служителот со големите чизми и оној негов секојдневен глас „добра ноќ“ — сè, но сè што му беше до вчера толку познато, блиско, со што беше се сродил веќе, му се стори некако непознато, чудно, туѓо, а особено она Симовото „добра ноќ“, во кое нешто како да подразбра некакво зајадливо смеење.

На улица се сретна со еден свој познаник, и ќе го одминеше ако овој не го запреше.

— Што си така скиснат? — го праша човекот, и го удри пријателски по рамото со раката.

— Добро што несум и полошо! — одговори Веселин, смевкајќи се со сила.

Пријателот го повика в меана на чаша пиво. На Веселин тоа му се свиде, само за да стигне што подоцна дома.

— Знаеш ли дека е утре гласањето?

— Знам — одговори Веселин.

— Тие ќе пропаднат на изборот.

— Кој знае? — прифати Веселин по кратка пауза, некако расеан и замислен.

— Па ќе гласаш ли и ти?

Веселин просто се потресе од ова прашање, та сакаше да си оди, само за да не одговори ништо, но во истото време чувствуваше срам и понижување, та се напиа со сета сила и одвај процеди низ заби:

— Ќе гласам!

— Утре ќе видиме многумина што толку многу се перчеа, сите ќе ги забележувам што ќе побегнат од гласање, па да им го пикнам после под нос, кога ќе почнат пак да се фалат како страдаат за идеја! — говореше пламено пријателот на Веселина.

— И јас веќе реков дека ќе гласам!… А мојата фамилија? — си мислеше Веселин, па се потресе целиот од таквите мисли. Се чувствуваше непријатно, па и без да сака се дигна да си оди.

— Кај да одам? — си мислеше тој кога излезе пак на улица. — Сигурно на жената ќе ѝ однесам убави гласови, како оние порано, па треба уште да побрзам!…

— При тие мисли му се засака да се врати пак назад, и ги позабави чекорите. Колку што беше по блиску до дома, сè побавно одеше, а кога дојде до вратата, застана.

Од блиското кафенце се слуша песна и свирење.

— Си се веселат луѓето! — помисли тој завидливо.

Ја отвори куќната врата и, трудејќи се да изгледа расположен, влезе внатре.

— Па што не доаѓаш, бре човече?… Вечерата веќе истина! — му рече жената, а децата истрчаа да го дочекаат и го прегрнаа.

Во тој момент Веселин се почувствува победен, а во умот му се создаде решението:

— Нека гласа кој нема фамилија! — па почна да ги милува и да ги бацува децата.

— Па што правиш досега? — го повтори жена му своето прашање.

— Случајно се најдов со еден другар — вели тој, а во ушите како да му забаботија зборовите на пријателот: „Ќе видиме утре како ќе се исчепат многумина плашливци“, а освен тоа онаа негова сопствена реченица: „Па и јас ќе гласам!“

— И јас реков дека ќе гласам! — си мислеше понатаму, а по лицето му се појави тага, и челото му се набра…

Децата почнаа да бараат од него слики, а најстарото машко му ги пикна рацете во џебовите, и почна да буричка…

— Мирни, деца!… Што се не смирите? — викна тој наеднаш налутено, и го истурка детето од себеси.

Малата Видица го напрчи устето, а во очите ѝ блеснаа солзи. Веселин го погледна детето, па му дојде жал, мислејќи во себеси: „Не криви децата. Што викам на нив?“ Му пристапи на детето и го бакна, а друга мисла му мина низ главата:

— Како можам да гласам?! Зар им е гајле на децата за мојата чест; нив им треба леб, и јас сум како татко должен да им го донесам. Јас тогаш требаше да останам неженет, ако сакам така да се држам!

„Па и јас ќе гласам“ го чу пак своето страшно решение што му го соопшти на другарот во кафето, и се почувствува како скинат, премален.

— Што му е грижа на некого за твојата фамилија! Ти мораш да бидеш на прво место чесен човек, ако не можеш да си ги храниш децата, тоа е твоја работа. Никој не те тепал по ушите да се жениш, па сега својата плашливост да ја затскриваш зад фамилијата. На тој начин, драги мој, секој би можел да најде изговор, и тогаш би било убаво. Кога се решаваат високи работи, работи од општо значење за сите, тогаш не се земаат предвид тие ситни грижи за фамилијата… — Такви мисли ќе го опфатеа, и пак гласчето на детето, или плачењето или погледот, ќе ги поколебаше.

Заспа и жената, а и децата си спијат безгрижно. Веселин беше буден. Лежи во својата постела, пуши цигара за цигара, а одвреме навреме ќе издивне тешко. Со секој час што изминуваше сè повеќе го опфаќаше Веселина неспокојство и страв. Несредените и возбудени мисли се гонат една со друга и се истуркуваат. Час една ќе надвие, час пак друга.

Исток се облеа со руменило, а Веселин е уште буден, занесен во своите тешки мисли: „Каде ќе тргне и на која страна!“

—

Тешко е да се најде човек на раскрсница, а да не го знае патот!

 

Извор: Домановиќ, Радое, Сатири, Книгоиздателство за уметничка литература „Кочо Рацин“, Скопје 1957. (Прев. Благое Корубин)

(Предыдущая часть)

III

Драгутин с Анной переехал в Сентомаш[1]. Знал он только то, что в душе его жила сильная любовь к Анне, и это чувство затмевало все другие. Он был словно в каком-то прекрасном волшебном сне, как герой тех фантастических рассказов, которые слышал ребенком от матери в долгие зимние ночи, лежа в постели.

Мать рассказывала ему, а его воображение рисовало еще ярче чудную сказку о змее и царской дочери. Жужжание материнского веретена, потрескивание дров в печи и сонное дыхание его сестры – все это еще лучше помогало ему представить себя в роли какого-нибудь бедного пастуха, который борется в удивительном, потустороннем мире с непобедимым змеем, чтобы освободить царевну… Глаза усталого ребенка закрывались, а воображении уводило все дальше и дальше, в тот волшебный мир, в сад, в котором растут деревья с алмазными плодами, где он находит девушку и становится царским зятем. Материнское веретено и дальше жужжало, дрова в печке восторженно щелкали, а на его свежем детском лице появлялась улыбка счастья и блаженства. Он засыпал и ему снились счастливые сны, которые снятся только детям.

Вот и сейчас счастье любви усыпило его и он спал, полный блаженства и не пришел в себя даже тогда, когда венчался с Анной в католической церкви.

В тот момент, в призрачном сне, в предвкушении будущего счастья, он думал только о том, что Анна скоро будет его женой. Однако ему показалось странным, что несколько раз во время венчания проявлялись темные и неясные фигуры его родителей, проступали очертания маленькой церкви, что была в его селе, и ему даже показалось, что он слышит звук колокола, голос попа в той церквушке и увидел Драгу, которая появилась из-за алтаря и погрозила ему пальцем, а его родители заплакали и посмотрели на него с укоризной, как-то странно и презрительно. Он искренне недоумевал, что все это значило и это взволновало его на мгновение, но темные картины исчезли, счастье опять заблистало, а сердце застучало с нетерпением. Но вот опять перед глазами предстали те же печальные образы и ясно услышал он голос родителей, которые серьезно и холодно спросили его: «Что творишь ты, грешник?» А затем увидел он большую толпу, которая собралась около церквушки в его родной деревне и все смотрели на него холодно и с презрением, снова увидел он заплаканное, печальное лицо Драги… и… и… Но, слава богу это был всего лишь сон. Ему это только показалось.

Вот так и повенчался Драгутин с Анной в католической церкви.

–

Начали они жить в одном доме с мастером Имре и всей его семьей.

Мастер Имре занимался своим ремеслом в той же колесной мастерской, в которой и работал до своего переезда в Сербию. Старые друзья и знакомые, которых он оставил, вернулись. Работы было не меньше, чем в Сербии, и он и его жена были довольны, была довольна и Анна. Кроме того, у них теперь был зять, который скоро должен был получить большое наследство богатого отца. С тех пор как это случилось, они стали спокойнее смотреть в будущее, и оно казалось им удивительным. Из-за наследства Имре велел всем домашним во всем угождать Драгутину и делать все, чтобы его еще сильнее привязать к семье.

Благодаря Анне Драгутин счастливо провел первые месяцы своей семейной жизни. Ему пришелся по нраву новый стиль жизни, новая социальная среда и общество, в которое он попал. Возможно, это было так, только потому, что он любил Анну, в присутствии которой все казалось прекрасным и волшебным. Он быстро выучился говорить по-венгерски. Ему льстило, что он смог выучить чужой язык и он стал больше себя ценить. Несколько раз он вспоминал о своих родителях, своем городе и старых друзьях, но печальные образы уходили в прошлое так же быстро, как и появлялись. Он бы вспоминал родных чаще, если бы находился в одиночестве. Но появление Анны, ее улыбка и страстные объятия сразу же прогоняли даже самое маленькое облачко печали с его чела. Грусть и задумчивость на его лице сменялась счастьем, а душу охватывала пылкая страсть. И мгновенно вся его новая жизнь снова казалась прекрасным, волшебным сном, в котором он сладко спал, и у него создавалась иллюзия, что он сам волен принимать решение, когда ему проснуться, а как только он проснется, все будет как прежде. Примерно так он и рассуждал, а глубоко задумываться, он не привык.

Так быстро и незаметно прошел год. Драгутину продолжало казаться, что он оставил родной дом только несколько дней назад и что он увидит его снова, не сегодня так завтра, и сможет вернуться на свою родину, туда, где он вырос.

–

Через год с небольшим с момента его приезда в Сентомаш Анна родила ему сына.

Молодой отец сидел в комнате, которая была рядом с той, где находилась роженица. Комнаты сообщались дверью, которая на этот раз была открыта.

У роженицы находилось несколько женщин-соседок, они говорили между собой по-венгерски. Сквозь шум их разговора был слышен слабый тонкий детский плач.

«Я стал отцом! Это мой ребенок! Мой!» – подумал Драгутин и не поверил сам себе.

«Но разве я здесь хочу основать свою семью?… Здесь, в этом чужом мире?!» – в это ему верить не хотелось, это был всего лишь сон, и ему стало тоскливо на душе.

Вспомнился ему разговор тестя и тещи, о том, что внука надо научить венгерскому языку.

«А как же мои отец и мать?!» – подумал Драгутин – «Разве это не их внук тоже, не их радость?»

«Нет!» – раздался в его ушах громкий голос его родителей. Он вспомнил отца и мать, свой дом, свою сестренку и по его щекам покатились слезы.

«Но разве я больше не их сын?! Где они сейчас? Любят ли меня еще? Увижу ли я их…»

«Никогда!» – опять ответил ему какой-то грозный голос, и сердце его защемило от боли…

Вспомнил он и Драгу. Вспомнил и тот день, когда поп читал ему молитву. И он весь задрожал, когда на ум пришла страшная мысль:

«Я теперь не хожу в церковь, я теперь другой веры! И мой ребенок другой веры?!» Опять услышал он из комнаты детский плач, снова его ушей достиг разговор на венгерском.

Он лежал на кровати, закрыв лицо руками. Он хотел закрыть уши, чтобы ничего больше не слышать. Он хотел совершенно все забыть и ничего больше не помнить. Но, несмотря на это желание, воспоминания становились все сильнее, все живее, и целый рой ужасных мыслей кружился в его голове.

В этот момент он хотел бросить и Анну, и ребенка, который был ему сейчас противен, и убежать далеко-далеко: обратно к родителям, чтобы поцеловать их, заплакать перед ними, молить их о прощении. Но когда он представил своих родителей, как они холодно, презрительно поглядят на него он, как наяву, услышал их ужасные слова:

«Уходи, ты предал свою веру, ты опозорил отца и мать, ты предпочел братьев своих чужакам-венграм, ты не празднуешь Славу, не молишься богу на наши иконы. Мы потеряли сына! Уходи, ты не наш!»

Внезапно он отчетливо понял, что не сможет вернуться. Слезы раскаяния бежали по его щекам.

Он хотел было все отрицать, оправдать себя, не хотел верить в эту страшную правду.

«Это все ложь!… Я приму Славу своего отца… Я буду молиться богу на икону святого Архангела, я смогу прославлять имя святого защитника нашей семьи и печь калач на Славу в родительском доме… Так должно быть… Я так хочу… Все это не правда…»

В этот момент ему показалось, что слышит он милый голос своей матери, когда она пела ему песни, укладывая спать, когда он был еще ребенком. Он погрузился полностью в эту чудесную мелодию. Это было как наяву, он хорошо слышал слова любимой песни, которую пела мать:

«Двое молодых людей полюбили друг друга
Весной когда цветут цветы.
Когда расцвели гиацинт и гвоздика, полюбили
Двое – юноша Омер и девушка Мейриме!»[2]

Он слушал эту песню, слышал голос матери: мягкий, нежный, милый. Он ощутил дыхание ее души и ее нежную руку, которая гладила по горячему лбу. Он почти ожидал услышать вопрос матери, полный нежной заботы: «Не болит ли у тебя голова, сынок?»

Вдруг он вновь услышал венгерскую речь и детский плач. Последняя надежда пропала. Реальность разрушила его сон. Он впал в уныние и отчаянно сквозь слезы прошептал:

«Неоткуда ждать помощи! Назад идти некуда!»

–

Драгутин осознал свою страшную ошибку, после того как стал отцом, но, к сожалению, обнаружилось, что её невозможно исправить. Он начал все сильнее и сильнее грустить о своих старых друзьях, о родителях, тосковать по родным краям, где он впервые увидел солнце. С каждым днем он становился все задумчивее и печальнее.

Долго зрело в душе чувство разочарования и печали. В нем жила сильная любовь ко всему сербскому, но он избегал земляков. Ему было стыдно, что венгры увидят его в компании сербов. Дома он и дальше продолжал говорить на чужом языке.

Дни шли. Драгутин, казалось, начал привыкать к такой жизни. Ребенок рос, и он любил его, говорил ему ласковые слова как всякий отец своему ребенку.

Так прошел еще один год. Ребенок уже начал говорить свои первые слова и делать свои первые шаги. Мать учила его говорить на своем языке и это казалось естественным.

Человек может привыкнуть ко всему.

–

Однажды пришло Драгутину известие, что его родители умерли и он объявлен наследником отцовского имения и денег.

 

IV

Он искренне и глубоко переживал смерть родителей, но мало-помалу печаль начала проходить. Время все лечит. Живые остаются, жизнь толкает их вперед, рождает новые надежды, новые мысли, которые так быстро заглушают старые печали, что они зарастают, бледнеют, а перед глазами маячат новые образы, новое счастье, за которым мы бежим, живем и надеемся. Такова жизнь.

Так было и с Драгутином.

Он стал богатым человеком. Начал жить в достатке. Перед ним открылся новый круг знакомств. Его приглашали в лучшие дома города и окрестностей. Он начал жить жизнью высшего круга, так же как жили местные богачи, и этот образ жизни ему понравился и полюбился. Или, точнее сказать, так казалось.

–

Дни шли. За первым ребенком родился и второй. Дети росли и развивались. Анна была довольна, довольны были и ее родители. Дети жили беззаботно, но Драгутин, несмотря на всю красивую и приятную жизнь, иногда ощущал в сердце печаль и мысленно возвращался к тем местам, где родился.

«О чем ты думаешь?» – спрашивала его Анна по-венгерски.

«Что-то тяжело мне. Голова болит», – отвечал он ей по-сербски, не сознавая этого, и так происходило всегда, когда он думал о своей родине.

В такие моменты сын смотрел на отца, ему были интересны слова на непонятном языке и поэтому он пытался их сразу же повторить, совсем также, как когда-то Драгутин повторял слова, что говорила Анна.

Когда это случалось, Драгутин вспоминал мать, отца, детство и тогда печаль еще сильнее наваливалась на него, из груди вырывался стон. Он целовал ребенка и уходил из дома к друзьям, чтобы отвлечься.

И отвлекался. Непостижима душа человеческая.

 

V

Но не так то легко изменить свою сущность. В какой-то момент ему захотелось, чтобы у него были друзья сербы, захотелось услышать родную сербскую речь, и он подружился с неким Марком, который был необычайно честным человеком и истинным сербом, полным народного патриотизма.

Встретились они с ним в кафане[3], а потом Драгутин стал ходить к нему домой в гости.

Дом Марка был традиционно сербским домом, в которой следовали тем же обычаям и вели такой же образ жизни как и в родительском доме Драгутина.

Дети Марка были воспитаны в истинно сербском духе, а жена его напоминала Драгутину мать.

Ему было стыдно, неловко. В доме Марка он ощущал себя как грешник в святом храме. Ему казалось, что своим присутствие он умаляет святость этого сербского дома.

Жена Марка качала в колыбели самого младшего годовалого сына и тихо пела ему песенку:

«Сестра звала брата на ужин:
Пойдем, брат, ко мне поужинать…»[4]

Драгутин живо вспомнил свое детство, своих родителей. Вспомнил он всех друзей из детства и даже игры, в которые они играли. Прошлое до самых мелких деталей ожило в его памяти. Перед глазами предстал каждый уголок родительского дома, каждая вещица, а затем и двор, другие постройки, соседские дома и каждая дорога и дорожка – все что было вокруг и даже река, где он купался с друзьями. Он вспомнил как они шутили, вспомнил лес, в котором он столько раз искал птиц и кривое дерево, на которое он лазил с друзьями, а не далеко от которого были полянки, где они играли в «сербов и турков» и в снежки. Он чувствовал словно это все было совсем недавно и осязаемо, вздыхал и снова мысленно переживал все то, что происходило с ним в отцовском доме.

«А как же мои дети?» – подумал Драгутин с грустью и вздохнул.

А между тем Марк позвал своего старшего сына и велел ему спеть «для этого дяди» ту песню, что его научил отец.

Ребенок начал петь на чистом сербском языке и с правильным выговором:

«Сидит Лазарь за ужином,
Подле него царица Милица…»

У Драгутина перехватило дыхание, так внимательно он слушал. Затем ребенок продолжил песню:

«Ступай, сестра, на белую башню,
А я с тобою не ворочусь
И не отдам из рук крестоносного знамени,
Хоть бы царь дарил мне Крушевац.
Нет; тогда скажет остальная дружина:
Смотрите, какой трус Бошко Югович!
Он не смеет идти на Косово поле
Пролить кровь за крест честный
И умереть за свою веру!»[5]

Эти последние слова поразили Драгутина в самое сердце как отравленные стрелы. Он нахмурился, покрылся холодным потом, грудь сдавило, так что он едва дышал, и он будто услышал страшный упрек всех, кого он знал: «Ты предал свою веру!»

В ушах у него гудело. Он был в ужасе от своего предательства и дальше уже ничего не слышал.

Он был повержен и сам не заметил, как ушел из дома Марка.

Когда Драгутин дошел до ворот дома, он услышал детские голоса. Он открыл дверь и вошел внутрь, а дети выбежали к нему навстречу, спрашивая его по-венгерски, принес ли он им чего-нибудь.

Драгутин едва не заплакал. Никогда еще ему не было так тяжело слышать, как его дети говорят по-венгерски.

С этого дня начал он понемногу учить детей сербскому языку.

–

Через несколько дней после того случая в доме у Марка, наступил канун сербского рождества. В сочельник Драгутин проснулся раньше обычного.

Анна и дети спали глубоким сном. Драгутин лежал в кровати и смотрел в окно. Луна светила так ярко, что было светло как днем. Снег выбелил крыши, а на небе сияли звезды. Комната была хорошо видна. Лунный свет проникал сквозь окно, падал на одну из стен комнаты и поблескивал на полированном шкафу, который стоял ближе к окну.

«Сегодня сочельник, но мои дети не ждут рождество с нетерпением!» – подумал Драгутин.

Он начал вспоминать детство. В сочельник он обычно просыпался рано. Он был почти уверен, что в этот день всегда была такая же красивая луна. Он лежал без сна в теплой постели, радом с сестрой, а через дверь, ведущую в кухню, проникал свет зажженной свечи. Из кухни доносился разговор отца и матери, было слышно как месили тесто в квашне. Это мама готовила тесто для пирога. Он продолжал вспоминать все, что происходило в этот день, все обычаи и ту великую радость, которой был наполнен весь день. Вспомнил, как приносили ветки дуба, как отец посыпал их зерном, как в дом заносили сено и они вместе с матерью пищали.[6]

Вечером все садились за стол и ели мед, пироги, сливы, грецкие орехи[7] и многое другое. Он ложился спать и думал о Рождестве, представляя, что они будут делать и как он пойдет с отцом в церковь. На Рождество вставали до рассвета. Церковные колокола звонили, а он с отцом уже выходил из дома и спешил в церковь. Он надевал новую одежду, отец ему клал в карман монетку[8]. Все встречались в церкви. Мужчины, женщины, дети шли рядом друг с другом как тени и все спешили в церковь. Служба заканчивалась, и тогда все возвращались домой. В доме уже был первый гость, и Драгутин пытался выдернуть из-под него стул, когда тот садился[9]. На обед была печеница, потом рождественский хлеб – честница[10], в которой он искал кизиловый прутик – чтобы быть здоровым.

Вот такие были у него радости.

В это время в комнате захныкал ребенок и по-венгерски попросил воды. Драгутин тяжело вздохнул, почти что застонал.

«Я должен идти с детьми на празднование рождества к Марку! Ну и что с того, что их мать венгерка…»

«Что ты стонешь?» – спросила его жена по-венгерски.

« Оставь меня в покое!» – закричал он сердито по-сербски.

 

VI

Вскоре наступил страшный 1848 год[11]. Тогда сербы в Сентомаше показали, что они достойные потомки Косовских рыцарей, что их сербская мать вскормила сербским молоком и героическим поясом опоясала. Многие погибли, чтобы жить вечно, чтобы быть гордостью своего рода.

Драгутин не знал как ему поступить. Он не мог идти ни против сербов, ни против венгров и своей семьи и, в особенности, против своих сватов.

Была темная, холодная, поздняя осень.

Толпа мстительных венгров ворвалась в его дом, угрожая убить каждого иноверца.

«Стойте, в этом доме живут венгры!» – закричала Анна по-венгерски и толпа остановилась.

На секунду воцарилась тишина.

Драгутин побледнел и задрожал. Оглядев нападавших, заметил он на одном из них шубу Марка.

«Марк убит!» – пронеслась мысль у него в голове и тут же вспомнилась ему песня, которую пел ребенок: «Он не смеет идти на Косово поле пролить кровь за крест честный и умереть за свою веру!»

Закипела кровь его, а глаза загорелись гордостью за свой народ.

«Я пойду за Марком и умру за свою веру» – снова подумал он, а затем в его голове пронеслась еще тысяча мыслей.

«Уходите, это венгерский дом!» – повторила Анна на венгерском.

Дети спросили маму также на венгерском: «Кого ищут эти люди?»

Драгутин стоял гордо, полный достоинства. Посмотрев на венгров с пренебрежением, он произнес чистым, ясным голосом по-сербски:

«Убирайтесь , я – серб!»

Раздались выстрелы…

–

Венгры ушли. Драгутин лежал мертвый в своей крови, а его бледное мертвое лицо выражало гордость за свой народ и счастье, что он умер за свой род.

Его мертвые бледно-синие губы, казалось, все еще шептали гордые, непокорные и возвышенные слова:

«Я – серб!»

 

Специально для проекта «Радое Доманович» на русский перевели Фаина Рожкова и Светлана Фадеева. Перевод народной песни «Царь Лазарь и царица Милица»: Николай Гаврилович Чернышевский, Песни разных народов, Москва: Пер. Н. Берг, 1854.

 

[1] Город в  Южно-бачком округе Воеводины. После Сербского восстания 1848, город был переименован в Србобран. В этом поселении находилась линия обороны Сербии. Название города переводится «защитник сербов». Благодаря своему стратегическому положению и богатой истории Србобран является одним из самых развитых городков Воеводины. (Пр. пер.)

[2] Народная поэзия. Из баллады «Смерть Омера и Мериме». (Пр. пер.)

[3] Кафана – распространенный на Балканах вид кафе или баров, в котором подают преимущественно кофе, алкогольные напитки и закуски. Это место общественной и политической жизни и его посетители в основном мужчины. (Пр. пер.)

[4] Сербская народная песня. (Пр. пер.)

[5] Из сборника Песни о Косовской битве “Царь Лазарь и царица Милица” (1389 г.) в прозаическом переводе Н. Г. Чернышевского (Н. Г. Чернышевский, Песни разных народов, 1854 г.)

[6] В Сербии в дом приносят ветки дуба, которые посыпают зерном с пожеланиями хорошего урожая и приплода скота и птицы. Хозяин дома обходит комнаты с ветками дубы, кудахтая словно курица, а остальные члены семьи следуют за ним и пищат как цыплята. На обеденный стол под скатерть клали сено, чтобы будущий год был благополучным. (Пр. пер.)

[7] Традиционные сербские блюда рождественского стола. (Пр. пер.)

[8] У некоторых славянских народов считается, что необходимо иметь деньги в кармане в рождество отправляясь в церковь, чтобы они умножались и прибавлялись. (Пр. пер.)

[9] Первый гость или «полазник» – ритуальный гость, первый посетитель, который приходит в дом на Рождество и приносит счастье, удачу, здоровье, богатство на предстоящий год. В Сербии полазником считается каждый, кто первым переступил порог дома в рождественское утро. Полазник обменивается с хозяевами приветствиями, после чего его угощают и сажают у очага.  Обычно его сажают на треногий стул, но полазник не успевает сесть, так как хозяйка или кто-либо из домочадцев выдергивает из-под него стул и полазник падает. Это делается для того, чтобы погибли все хищные птицы. По другим объяснениям, таким образом, полазник «забивает счастье в дом». (Пр. пер.)

[10] Традиционные сербские блюда рождественского стола. Печеница – жареный на вертеле рождественский поросёнок. Честница – рождественский хлеб. (Пр. пер.)

[11] Год антивенгерского восстания в Воеводине. (Пр. пер.)

Наконец-то стало прохладнее после невыносимой духоты летнего дня. Подул ветерок, а солнце с запада наполнило мир мягким, нежным воздухом и покрыло все позолотой, словно хотело извиниться за то, что днем всех измучило зноем.

В этот час из дома вышел Иван Томич и сел на скамью под большой раскидистой липой, что росла у него во дворе. Это был невысокий, полный человек с круглым лицом, широким, мясистым носом и голубыми глазками. По волосам и усам, в которых виднелась седина, было видно, что ему уже за сорок.

Он несколько раз громко зевнул, потер лицо и глаза кулаками, а затем расстегнул рубашку на груди и начал трясти ею, задувая себе за пазуху прохладный воздух. Немного позднее появилась девочка лет четырнадцати с полным кувшином холодной воды. Это была его дочь, Живка. Она поливала отцу из кувшина, а он умывался. Затем Иван вытянул свои голые ноги, чтобы она полила на них оставшейся водой из кувшина.

– Драгутин уже вернулся? – спросил отец Живку, умывшись холодной водой.

– А он и не уходил никуда! Вот же он, спит все там же под орехом!

Иван повернулся и только сейчас заметил сына, который лежал на пестром ковре под орехом, всего в нескольких шагах от него.

Драгутин – молодой человек около двадцати годов был полной противоположностью отца: очень высокого роста, черноокий и со смуглым лицом. Он лежал на спине, а руки положил под голову.

– Эх, сынок, так дело не пойдет! – произнес Иван себе под нос, огорченно покачав головой.

Драгутин не спал. Он лежал здесь уже часа два, погруженный в свои мысли. Его положение было очень тяжелым и мучительным. Домашние никак не могли понять, да и он от самого себя скрывал свои чувства. Всего несколько месяцев назад был он живой, веселый и разговорчивый молодой человек, а сейчас стал молчалив, задумчив, раздражителен и ленив. Ни одно задание отца он не мог выполнить теперь. Родители уже начали беспокоиться о том, что же случилось с сыном и часто обсуждали какая болезнь вызывает такое его поведение, и делали все возможное, чтобы только их первенцу, первой родительской радости, стало лучше и чтобы он поправился.

Однако вовсе не болезнь была этому причиной.

–

Примерно за год до этого переехал в Сербию один венгр со своей семьёй и поселился в том самом городе, где жил и зажиточный крестьянин Иван, Драгутинов отец. Был он известен по именем мастер Имре. По приезду, взял он в аренду у Ивана небольшой дом на окраине города. Рядом с домом, на одной половине просторного двора находился свинарник, в котором Иван, будучи торговцем скотом, выращивал свиней на экспорт. На этом же дворе Имре занимался колесным ремеслом.

Драгутин должен был каждый день по два-три раза наведываться в свинарник и кормить свиней.

В один из первых дней после приезда венгерской семьи, повстречал Драгутин у ворот двора Анну, дочь мастера Имре.

Это была невысокая, полная, хорошо развитая девушка с белым нежным лицом, голубыми дерзкими глазами и каштановыми, пышными, кудрявыми волосами.

Драгутин пожелал, чтобы бог хранил их дом[1]. Она обожгла его взглядом, дерзко поджала губы и с улыбкой ответила что-то на венгерском.

«Она не знает наш язык!» – была первая мысль Драгутина. Это удивило его и вызвало его любопытство: что же она сказала ему. Он долго размышлял, пытался повторить слова и догадаться по ее взгляду и выражению лица о значении этих непонятных слов. Образ красивой венгерской девушки с кудрявыми волосами, нежными круглыми щеками, тот страстный взгляд, которым она его обожгла и дерзкая улыбка стояли перед глазами Драгутина когда он вернулся домой после той первой встречи.

«Она не знает наш язык?» – он постоянно думал об этом. «Что она сказала? Никто у нас не понимает этот язык!»

И снова увидел он её образ и услышал её голос.

«До чего же она красива!» – думал он про себя.

На следующий день, когда парень пошел к свиньям, только и мог он думать о том, повстречает ли ее снова и что она скажет ему теперь.

И он увидел её во дворе. Опять она посмотрела на него огненным взглядом, улыбнулась и что-то сказала ему на том, непонятном для него, языке. И он снова принялся повторять ее слова, но в этот раз они произносились легче и даже казались понятнее.

«Странный язык», – думал Драгутин. «Как её понять?!… Должно быть, она что-то пытается мне объяснить…» (Её лицо опять предстало перед его мысленным взором) «Но как узнать, что она хочет сказать?! Если бы только и я умел так говорить, вот бы тогда удивились все наши! Может она просто бранится? А иначе, почему она улыбается?» – погруженный в такие мысли, вернулся он домой.

Время шло. Однажды теплым зимним днем выпало много снега. Все вокруг ожило. И во дворах, и на улице люди играли в снежки. Веселый гомон и смех доносился со всех сторон.

Выйдя из дома, Драгутин повстречался с Драгой, дочерью Николы, которую его домашние прочили ему в невесты.

Как обычно, они перекинулись парой слов и прошли мимо друг друга. Драгутин мысленно сравнил Драгу с венгерской девушкой.

«Вот знаю эту Драгу давно – мы выросли вместе – а она на меня даже не смотрит по-человечески. Спросит что-нибудь, опустит глаза и слушает меня, как будто мы едва знакомы. И всегда такая серьезная, словно она тетка какая-нибудь, а вовсе не девушка!»

Задумчиво шел Драгутин, сравнивая мысленно два образа, которые стояли у него перед глазами: Драги и Анны. Рассматривал мысленным взором то одну, то другую, сравнивая каждую черту. Они представляли собой две противоположности: Драга была высокая, худощавая, а Анна крепкая и полная. Драга – серьезная, со строгим взглядом и с застенчивым выражением лица, а Анна – страстная, с открытым взглядом и дерзким, озорным выражением.

«Анна красивее, хоть и не умеет говорить на нашем языке!» – решил Драгутин после сравнения.

«Но а если она смеется надо мной?» – вдруг снова подумал он.

«Может просто насмехается!? Но как она красноречиво смотрит на меня! Нет, я точно ей нравлюсь, но она не знает как сказать и пытается это выразить только глазами… А Драге какая польза от того, что умеет говорить на нашем языке, раз ей нечего мне сказать. Она вообще на меня не смотрит… Вот если бы та другая умела бы говорить по-сербски!? Если бы я знал ее язык, вот тогда бы мы могли разговаривать и только мы вдвоем бы понимали, что говорим!»

После таких размышлений захотелось Драгутину выучить тот незнакомый язык, на котором говорила венгерская красавица.

Прошло целых три дня, а Драгутин ни разу не видел Анну. Он ощутил томящую пустоту без нее. Очень ему захотелось, чтобы она опять взглянула на него тем заносчивым, страстным взглядом, чтобы улыбнулась и сказала несколько непонятных слов. Он начал едва ли не ненавидеть все слова, которые были ему понятны, обычные слова, которые всегда слышал дома и на улице. Желанны были ему теперь слова, что говорила красавая венгерка.

На четвертый день он наконец-то увидел ее во дворе, но был так смущен, что даже не посмел на нее посмотреть. Это вызвало в нем гнев и как только он вернулся домой, ему захотелось вернуться назад. В тот день он ходил в свинарник несколько раз.

Дни шли и в сердце Драгутина зародилась сильная любовь, которая изо дня в день становилась все крепче и сильнее.

Драгутин был симпатичным молодым парнем и потому Анна смотрела на него благосклонно. И может быть ни что иное как его красота, послужила причиной того, что и в сердце Анны тоже зародилась любовь. Мастер Имре был человек бедный. Нужда заставила его оставить свою родину и вместе со своей семьей отправиться по миру за куском хлеба. Кроме Анны было у него еще две дочери и три сына. Мать Анны заметила Драгутиново чувство, как и то, что и дочь тоже полюбила Драгутина, и, будучи женщиной искусной в любовных делах, стала учить Анну как еще сильнее влюбить его в себя. Она рассудила, что даже если из этого не удастся извлечь никакой пользы, то хуже уж точно не будет.

А Анне и не требовалось давать совета в таких делах. Ей от природы был дарован талант очаровывать мужчин. Её дерзость и природное обаяние сразу покорили Драгутина. Он был побежден.

Через несколько месяцев жизни на сербской земле, Анна кое-как научилась немного говорить по-сербски, так что Драгутин даже мог с ней поговорить. Она же в свою очередь научила Драгутина нескольким фразам на венгерском, которые он произносил с необычным удовольствием и так же неправильно, как и она выговаривала сербские слова.

Любовь удивительна, ибо для неё нет не имеет значение национальность и религия, она едина для всего мира и имеет особенный общий язык, на котором говорят влюбленные всех народов Земли, она разговаривает поцелуями и биением сердца.

Вот и Драгутин с Анной начали говорить на этом высшем языке любви, которым владеют одинаково хорошо как серб, так и венгерка.

Для Драгутина больше не существовало никакой веры. Его кумиром стала Анна, и он жил для нее и поклонялся ей как святыне, как божеству.

Еще несколько дней назад казалось, что ничто не могло омрачить его любовь. Но недавно он узнал, что его отец планирует осенью его женить, а вчера услышал он это же от матери.

 

I

С того дня парень начал всерьез думать о том, к чему может привести его чувство. Ослепленный любовью, он чувствовал, что хочет постоянно встречаться с Анной и наслаждаться тем чудесным временем, когда они вместе. Ничего больше ему было не нужно и ни о чем другом он и не думал. Только день назад на горизонте его счастья появилось страшное, мрачное облако, которое подозрениями и зловещими предчувствиями сдавило ему сердце. Никогда он не мог и подумать, что когда-нибудь ему придется сделать важный шаг или презреть свою любовь. От часа к часу, изо дня в день постепенно он погружался в любовь, все дальше и дальше в самую её глубину. Он и не думал, что ему придется вернуться к реальности или, что когда-нибудь, любовь поглотит его.

Известие о браке породило целый рой страшных мыслей, которые раньше не приходили Драгутину в голову.

–

В этом и заключалась причина его недомогания. Вот почему в этот день лежал он уже целых два часа под орешником, поглощенный своими мрачными мыслями, вот почему он всю прошлую ночь не сомкнул глаз. Это и была та болезнь, которая одолела его и сделала неспособным ни на какую работу.

«Сынок, так дело не пойдет!» – повторил Иван, огорченно покачав головой.

В этот момент из дома вышла мать Драгутина. Сразу было видно, что это его мать – по фигуре, по росту и по лицу. Он был очень на неё похож.

Она подошла к Драгутину и, думая, что он спит, принялась его будить.

« Давай же вставай, прошу тебя! Так ты до самого вечера проспишь!»

Драгутин приподнялся, сел и что-то пробормотал.

«Надо вставать. Мы думаем женить тебя, а ты спить до такого позднего часа. Если Драга это узнает, то не пойдет за тебя. Ей не нужен ленивый муж», – начала уговаривать его мать мягким, нежным голосом.

«Что же ты! Молодость то всего одна! Когда я, сынок, был твоего возраста, был легок как олень», – сказал Иван, потом встал и сердито начал ходить взад-вперед.

Слова эти «женить», «Драга не пойдет за тебя» – словно ножом ударили Драгутина в самое сердце.

«Хочет женить меня!» – подумал он – «хочет, чтобы я взял в жены Драгу?»

Образ Драги предстал перед его глазами.

Еще никогда в жизни никто не казался ему таким гадким и отвратительным, как она. По телу его прошла дрожь, а в голове была только одна мысль: «Этого не может быть, я не могу взять ее в жены». Перед глазами появился образ Анны, и он от всего сердца захотел крепко обнять её. Ощутил он неодолимую силу, которая тянула его к ней и желание быть с ней вместе всегда. Но он и думать боялся, что они будут жить вместе? Но ведь это возможно и так естественно.

«Хочу ли я жениться?» – снова спросил он себя. Он боялся этого вопроса и пытался думать о другом…

«Должен, думаю, когда-нибудь жениться и я, как и все остальные!» – другая мысль пришла ему на ум, и он вздрогнул, подумав о Драге, но он не смел и мечтать о том, чтобы взять в жены Анну, и это казалось все менее и менее вероятно. Однако, по какой-то странной и неизвестной причине, он точно знал, что должен быть всегда с Анной вместе.

«У тебя слабость, ответь маме?» – спросила его мать и погладила по темно-русым волосам.

Драгутин глубоко вздохнул, и застонал, словно больной.

– Хочешь, чтобы я постелила тебе в комнате постель?

– Постели – едва слышно процедил Драгутин, сквозь зубы.

«Ох, что же случилось с ребенком!» – запричитала мать сквозь слезы.

«Завтра своди его в церковь, и пусть поп прочитает молитву», – обеспокоено сказал Иван. А про себя подумал: «Тут не до веселья! Я думал женить его, а он возьми да и заболей!»

«Идти в церковь», – подумал Драгутин. «А вот если бы я венчался, то должен был бы идти в церковь с Драгой?! Этого не может быть, я не хочу брать ее в жены… А Анна не ходит в нашу церковь: она не нашей веры!» – приходили к нему мысли одна за другой и он весь дрожал .

«Выходит, что я с ней не смогу повенчаться?!»

Кровь бросилась ему в голову, в ушах загудело и он почувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Все померкло у него перед глазами и он едва не упал.

Мать полила сыну на голову холодной воды и помогла дойти до дома.

Странная и сильная ненависть по отношению к Драге охватила парня. Ему казалась, что она причина всех его несчастий.

«Если бы не она, то сейчас ничего этого не было бы!» – подумал он, входя в комнату.

 

II

Драгутин, хотя и отличался сильной волей, в этом случае совсем не мог сопротивляться охватившей его сильной страсти. Он слепо шел по пути, которым вела любовь и его сердце. В душе взросло непреодолимое желание жениться на Анне, чтобы она стала его, независимо от цены, которую придется заплатить за это счастье. Он находился в таком состоянии, когда мог сделать все. Все, что угодно ради достижения этой цели.

–

Однажды по городу прошел слух, что Драгутин, сын Ивана, сбежал с дочерью мастера Имре.

Это было необычайное событие для всех жителей и потому в тот день почти не говорили ни о чем другом. Все были вне себя от удивления: серб взял себе в жены венгерку, женщину другой веры! Никто не мог понять, как Драгутин мог совершить такой ужасный поступок: «из любви к девке без роду без племени, которая не ходит в церковь и языка не знает» бросить отца своего и дом, покинуть родину и друзей. Многие говорили, что это «венгерские ведьмы» изменили его естество, околдовали и ум затмили.

«Должно быть он не в своем уме», – общественное мнение было почти единодушно.

Старый Иван в тот день словно взбесился. Он помчался к мастеру Имре, угрожая убить его, если тот не скажет, куда его дочь увела Драгутина.

Имре и его жена клялись, что сами этого не знают и что они тоже очень огорчены, случившимся.

В ярости Иван ударил жену Имре, подрался с самим Имре и выбросил его из своего магазина.

Иван кричал и угрожал, венгр тоже. Сбежались все, чтобы посмотреть зрелище, которого, по единодушному мнению сограждан, доселе никто еще не видывал и врят ли еще увидит.

Так с криком и шумом прошел весь день. Когда наступила ночь и Иван с женой вернулся домой, он ощутил всю тяжесть положения несчастного отца, в котором оказался. Он чувствовал себя так, словно был похоронен. Даже более того. Он жил ради своего первенца, своего единственного сына, а теперь, когда он уже предвкушал самый счастливый день, день, когда он должен был в первый раз испытать родительскую радость, случилось такое. Именно сейчас, когда он думал о том, что у него появятся новые родственники, новые хорошие друзья, к которым он сможет обращаться и которые будут обращаться к нему, он потерял и сына, и все свои надежды. Это было страшнее, чем смерть, чем быть похороненным.

До случившегося Иван думал о смерти спокойно. Он знал, что дом его останется жить, что очаг его не угаснет, что есть сын, который сможет продолжить Славу[2] его и будет поминать его душу, окропит вином его могилу и зажжет свечу за спасение души. Такая смерть была ему не страшна и он бы и не ощутил ее, поскольку сын остался бы в его доме и праздновал бы Славу и разрезал бы калач[3]. Прежде был сын, который сохранил бы его имя и имя всего его рода, смотрел бы за могилой и в нем было бы продолжение его жизни. Теперь ему не на что было надеяться. Дочь выйдет замуж и уйдет в чужой дом, а его очаг будет стоять пустой… Его дом умер! Он не чувствовал себя больше живым, и не понимал, зачем ему жить дальше…

Ивана посещали страшные мысли. Ему было так плохо, что он чувствовал, будто он умер и похоронен.

Он сидел у очага, повесив голову на грудь. Лицо его было как у мертвеца, безжизненное и бледное. Он был абсолютно неподвижен, словно каменная статуя. Рядом с ним сидела жена. Целых два часа они не двигались, будто два изваяния. Огонь в очаге догорал, но они его не поддерживали.

Ночь была холодной, но ясной. Луна разливала бледные лучи через окно дома и озаряла два живых каменных изваяния в тот самый час, когда те же самые лучи освещали Драгутина в огненных объятиях молодой венгерки.

–

Через три дня после происшествия, мастер Имре со своей семьей покинул город.

(Далее)

 

[1] Традиционное сербское приветствие, которое говорилось при первом посещении незнакомого дома. (Пр. пер.)

[2] Южно-славянский народно-православный обычай, празднование дня семейного святого. Слава празднуется в честь того или иного святого, почитаемого всеми семьями рода или всем селом. Святой наследуется сыновьями от главы семьи — обычно отца. (Пр. пер.)

[3] Обрядовый хлеб. (Пр. пер.)

Ich weiß nicht was solles bedeuten,
Da ich so traurig bin;
Ein Märchen aus alten Zeiten,
Das kommt mir nicht aus dem Sinn.[1]
Heine

Перелистывая «Книгу песен» Гейне, из которой я всегда читаю что-нибудь, когда мною овладевает мрачное настроение, я неожиданно увидел засушенный лист, положенный мной между страниц этой книги. Этот листок сразу разбудил во мне воспоминание о тебе, потому что он прочно связан с твоим именем. Засохший листок лавра как будто вдруг запретил мне читать дальше, и я нехотя предался размышлениям.

Было утро одного дня в середине последнего зимнего месяца. Шёл густой снег, который застилал глаза так, что из-за него ничего нельзя было увидеть. Сильный, холодный ветер неистово плясал и поднимал снег с земли навстречу тому, который падал с неба.

В то утро я провожал тебя, уже готовую и отправлявшуюся в путь, дальний, необозримый путь, с которого ещё никто не возвращался. Рядом с катафалком, на котором стоял маленький, узкий гроб, окрашенный в бежевый цвет, шёл с остальными провожающими и я, охваченный мыслями, погружённый в воспоминания о тебе.

… Я вспоминал один зимний вечер вскоре после нашего знакомства, когда мы остались наедине на террасе дома твоего отца. Была ясная, холодная зимняя ночь. Снега, который только час назад перестал идти, нападало довольно много. Под нами белела затопленная снегом земля. Обнажившиеся деревья, как будто в побелке, печально гнули свои ветви под тяжестью белого покрывала. Крыши нельзя было различить. Их белизна сливалась со снежной землей. В небольшом отдалении от нас возвышался крутой склон, весь в белом. Чистый белый свет месяца и звёзд отражался от этого снежного зеркала, и поэтому небо тоже выглядело белым. В этой белой бескрайности не было слышно ни звука. Царила тишина смерти, тишина ночи.

Мы с такой жадностью смотрели на этот безграничный, щедро разлитый свет, как будто долго, очень долго были в темноте. Мы болтали; точнее, я болтал, а ты меня слушала, посмеиваясь. Хотя мы только что познакомились, у меня не было от тебя тайн. Но твой смех не был веселым. Наоборот, он стал грустным. Твоя печаль передалась и мне, и я замолчал. В твоих больших чёрных, вообще весёлых глазах было тогда что-то меланхоличное, что-то, напоминающее зиму. Тёмные волосы с пробором посередине обрамляли твое нежное лицо, которое мне, сам не знаю почему, казалось похожим на лицо Магдалины кающейся. Я смотрел на тебя растерянно. Наконец ты взяла меня за руку, притянула к себе и, пристально посмотрев на меня глазами, полными слёз, сказала мне:

– Послушайте! Мои душа и сердце такие же опустошенные, как эта зимняя ночь. Только эта зимняя ночь ясная, а моя душа во мраке. Но эти её качества мне всё же приносят утешение, ведь никто по крайней мере не сможет угадать, что в ней скрыто.

В это время позади нас открылась низкая дверь и в ней показался твой отец.

– Идите в дом, – сказал он, – что вам делать так поздно на улице?

Мы молча повиновались…

–

Была примерно середина последнего месяца лета. Я первый раз должен был уехать из края, где родился. Я пришёл попрощаться с тобой. Мы сидели у тебя дома и ели зелёные сливы, которые ты собрала собственными руками. Я жаловался на то, что вынужден уехать. Ты очень горько улыбнулась и сказала:

– Ах! Вы счастливый человек, Вы хоть какое-то время будете свободны. А я? Я никогда не смогу покинуть эти четыре стены, которые стали мне тюрьмой. Мои родители не дают мне ни шага сделать свободно. Их строгие, полные угрозы глаза постоянно за мной следят. Они запрещают мне общаться, разговаривать с моими лучшими друзьями. Увидь мой отец сейчас, как я разговариваю с Вами, он если бы и не прогнал меня отсюда, то посмотрел бы на меня так, что я сама должна была бы уйти… Ах! Да будет проклят мой отец!..

– Нет, в этом не виноват Ваш отец, только Вы сами виноваты в этом Вашем положении, – сказал я глупо-самоуверенно, – Вы сами закрылись в комнате и никуда не выходите.

И я принялся давать советы, словно какой-то глупый апостол.

– Боже! – воскликнула ты поражённо. – Значит, и Вы не можете меня понять? Я обманулась в Вас!… В Вас!…

И слёзы заструились по твоему лицу, такому милому и такому красивому… Ты долго плакала навзрыд, но твои слёзы не имели на меня ни малейшего действия. Я не знал, в чём я тебя не понял, но и не хотел этого знать. Я сатанински улыбался, смотря, как ты плачешь, охваченный каким-то злорадством, каким-то эгоизмом, ведь сейчас между нами стояло существо, которое я безгранично любил и которое приносило мне счастье своим присутствием… Я тогда был счастлив и не считался с чужим несчастьем…

Когда мы расставались, ты дала мне белую гвоздику; я потом её выбросил, потому что мне больше по душе была красная роза, которую мне подарила моя любимая.

О, как я её любил!

–

… Было хмурое осеннее утро. Из-за тумана ничего не было видно вокруг дальше трёх шагов. Проходя мимо твоего дома, я заметил тебя в комнате; ты прислонила лоб к оконному стеклу и смотрела на туман. Увидев меня, ты открыла окно. Я подошёл спросить тебя о твоём здоровье, потому что с некоторого времени ты довольно много болела и сильно кашляла.

Как я был изумлён, когда увидел тебя вблизи: пальцы на руках как тростинки, лицо осунулось, бледно-тёмное, землистое, губы посинели, те когда-то чудесные, сияющие глаза погасли и запали!

Как только я приблизился к тебе, ты улыбнулась и спросила:

– Правда, я сейчас очень хорошо выгляжу? Сейчас, например, я не кашляю сильно, лицо немного посвежело, и я чувствую себя как-то лучше, чем раньше.

Я ещё раз взглянул на печальное лицо, которое пыталось казаться весёлым, на густые тёмные волосы, всё так же разделённые пробором посередине, слабо закреплённые на затылке, так что они в беспорядке падали на лоб и лицо, и через силу улыбнувшись, ответил:

– Да, да, сейчас Вы выглядите намного лучше; отдохните ещё какое-то время и Вы полностью выздоровеете.

Некоторое время мы молчали.

– Вы не помните тот день, когда Вы уезжали в Белград? – ты первая прервала молчание.

– Помню.

– И помните всё, что было в тот день? – добавила ты неуверенно.

Ты, конечно, имела в виду свои слёзы. Может быть, ты стыдилась их и хотела бы, чтобы я их забыл. Но я никогда не забуду те искренние слёзы, ведь слёзы боли, собственной душевной боли самые искренние.

– Всё! – ответил я лаконично.

– Вы и сейчас думаете, что тогда были правы?

– Вообще я не думаю, что я был действительно прав… но попрощаемся сейчас, закройте окно, чтобы не простудиться, ведь для Вас сейчас опасна и небольшая прохлада.

И я быстро удалился, не оглядываясь, пристыженный этим напоминанием о моей жестокости.

Это был наш последний разговор. Больше я тебя не видел.

С этого дня моя жизнь полностью перевернулась. Помимо всего прочего, и моя любимая, которой я верил больше, чем самому себе, оставила меня. Я остался совершенно один, в одиночестве, расставаясь и с последним другом.

–

Из этих воспоминаний вырвал меня голос, который предлагал мне сменить женщину, нёсшую венок, прекрасный зелёный венок с лавровыми листьями.

Разве я мог отказать в этом последнем и, может быть, единственном одолжении тебе?

Пока я нёс венок, мне пришла в голову мысль оторвать от него, украсть один листок и сохранить его…

В этот момент мы пришли к могиле, в которую должны были опустить твоё когда-то такое прекрасное тело…

Убитая горем, твоя мать содрогалась от боли.

А твой отец, которого ты проклинала в свой смертный час…

Я долго ещё стоял возле твоей могилы в оцепенении, потеряв дар речи, а слёзы лились по щекам, как ручьи, которые длительное время томились на вершине склона, но однажды пробили себе путь и устремились вниз.

Почти каждый вечер я приходил на твою могилу. Как только первые бутоны фиалки показались из травы, я поспешил собрать их и отнести тебе.

Часто я стоял долго и неподвижно около твоего вечного жилища, ночью, когда ветер стучит низкими воротами кладбища, когда расшатанные могильные кресты скрипят на могилах, когда вода у моих ног, бурля, разбивает свои волны о камни – я стоял в одиночестве, ожидая, что ты появишься. Не знаю почему, но я неизменно верил, что ты однажды появишься; я желал обнять тебя и в этом долгом, страстном, лихорадочном объятии стать полностью твоим, и не возвращаться больше туда, где никого нет, где меня все оставили, да, все…

 

Специально для проекта «Радое Доманович» на русский перевела Елена Пахомова. Перевод стихов Гейне: Самуил Яковлевич Маршак, Собрание сочинений в 8 томах. Т. 4, Москва: Художественная литература, 1969.

[1] Не знаю, о чем я тоскую.
Покоя душе моей нет.
Забыть ни на миг не могу я
Преданье далеких лет.
Генрих Гейне, «Лорелей».

„Τι σκοπό εξυπηρετούμε εμείς οι άνθρωποι, εμείς, τα υπεροπτικά και κακοπροαίρετα πλάσματα που βγάζουμε από το μυαλό μας πως ό,τι υπάρχει στον κόσμο έχει δημιουργηθεί μόνο για μας;… Σωστά, εμείς τη γη την έχουμε χωρίσει και σημειώσει με τα σύνορα λες και μας ανήκει, δεν λογαριάζουμε τα τόσα εκατομμύρια πλάσματα, τα όποια είναι παιδιά της φύσης το ίδιο όπως και εμείς, και έχουν δικαίωμα να ζήσουν. Τα εξουδετερώνουμε όλα και θα θυσιάσουμε χιλιάδες ζώα για να κάνουμε τα κέφια μας. Σφάζουμε ζωντανά πλάσματα, κι ύστερα με αυτά τρεφόμαστε και παίρνουμε το δέρμα τους να φτιάξουμε τα υποδήματα η τα πανωφόρια μας. Έχουμε δικαίωμα να τα κάνουμε όλα αυτά ; Γιατί φανταζόμαστε πως όλα είναι δικά μας, ότι όλα είχαν δημιουργηθεί για μας;… Μας δίνει η φύση το δικαίωμα αυτό, ή το αποκτήσαμε μόνοι μας, σκεπτόμενοι πως είμαστε οι πιο άξιοι από τα άλλα πλάσματα;… Ε, λοιπόν τι μας κάνει εμάς τους πιο άξιους;… Είμαστε μορφωμένοι και συνετοί! Γράφουμε φιλοσοφικές πραγματείες, ιστορικά συμβάντα, επιστημονικές εκθέσεις, ποιήματα, έχουμε φτιάξει το σιδηρόδρομο, το αλεξικέραυνο, έχουμε εφεύρει την πυρίτιδα, τα τουφέκια, εφηύραμε το φωνογράφο και τόσα άλλα πράγματα, φτιάχνουμε φαγητά, φοράμε φορέματα, κατεβάζουμε το καπέλο όταν χαιρετάμε ο ένας τον άλλον, καπνίζουμε, διαβάζουμε εφημερίδες, σπουδάζουμε! Έχουμε ταβέρνες, όπου μαζευόμαστε και πίνουμε, ακούμε τις τραγουδίστριες, τις χειροκροτούμε όταν τραγουδάνε καλά!… Φοράμε ρολόγια και κοιτάμε την ώρα, έχουμε βαρόμετρα και θερμόμετρα, πλοία, πυξίδες!… Μήπως όλα αυτά μας δίνουν πρωτιά και μεγαλύτερο δικαίωμα ζωής από όσο έχουν τα αλλά ζώα, τα όποια εμείς σκοτώνουμε, σφάζουμε, κυνηγάμε, καβαλάμε, ή τους φερόμαστε βίαια;… Τι έχουμε προσφέρει εμείς στη φύση με τον πνευματικό πολιτισμό μας, τη μόρφωση και τον πολιτισμό;… Τι τον θέλει η φύση τον σιδηρόδρομο και το ηλεκτρικό τραμ, τι τα θέλει τα έργα του Σαίξπηρ και όλες τις βιβλιοθήκες του κόσμου;… Τίποτα!…“

Ο νεαρός ονειροπόλος άθελά του διέκοψε τις σκέψεις του και κοίταξε το γαλάζιο, με αστέρια ουρανό.

Μια ακόμα πιο παράξενη αίσθηση τον κατέλαβε.

— Το απέραντο! — είπε χαμηλόφωνα, χωρίς να παίρνει το βλέμμα του από τα αστέρια…

„Οι δρόμοι, το μεγαλείο… ο χώρος… προορισμός!… Λένε πως κάπου μέσα σε αυτήν την τρομακτική απεραντοσύνη ετοιμάζεται ένα καινούριο σύμπαν!“ — σκεφτόταν παρακάτω. Ένα παγωμένο ρίγος σαν να κατέλαβε την ψυχή του και σκέφτηκε:

„Ναι, αυτό σίγουρα θα γεράσει, θα πεθάνει!… Ο χρόνος, θεέ μου για πόσα εκατομμύρια αιώνες μακρινό μέλλον ετοιμάζεται;!… Θα υπάρχουν και τότε άνθρωποι;… Τι θα σκέφτονται; τι θα νιώθουν;“

Το αεράκι σιωπηλά βουίζει στα φύλλα, και του φάνηκε σαν μια στενάχωρη συζήτηση της γης με την αιωνιότητα.

— Αιωνιότητα, αιωνιότητα! — ψιθύρισε για τον εαυτό του και αναστέναξε συνεπαρμένος με τις βαθιές του σκέψεις και συνέχισε:

„Τα ζώα δεν είναι τόσο γελοία σαν τους ανθρώπους, επειδή τουλάχιστον δεν προγραμματίζουν τόσο ανούσια, μεγάλα και τρελά σχέδια σαν εμάς… Άκου «μεγάλα»;… Όχι, απλά φανταζόμαστε πράγματα, όλο λεπτομέρειες, βλακείες και ανία…“

„Το σύμπαν, το σύμπαν πεθαίνει και στη θέση του θα βρεθεί άλλο!… Το απέραντο, η αιωνιότητα του καθενός και μηδαμινότητα άλλων!… Οι άνθρωποι, χα, χα, χα! Αν τουλάχιστον κοιτάζαμε τον εαυτό μας όπως θα έπρεπε. Ω, πόσα μικρά και μίζερα πλάσματα υπάρχουν!… Χα, χα, χα!… Είχε αγοράσει το παλικάρι του Σίμου παντόφλες στην αφεντικίνα του, αλλά της ήταν μεγάλες!… Συμβάν!! Αυτό συζητιόταν στα σπίτια όλων των γειτόνων. Ο μάστορας δεν ήθελε να του τα επιστέψει! Ο Σίμος τσακώθηκε μαζί του, ήθελαν ακόμα να πιαστούν στα χέρια. Η γυναίκα του Σίμου είχε βγει στο δρόμο και μάλωνε τη γυναίκα εκείνου του παπουτσή, και τον ίδιο. Επέστρεψε σπίτι, και εκεί τότε έγινε τρομερή φασαρία, το έβρισε και το έδιωξε το παλικάρι! Το παλικάρι έφυγε και έλεγε για τον Σίμο και την γυναίκα του πως ζουν χάλια μαζί!… Ντροπή — ολόκληρη πλοκή. Στη συμπλοκή εκείνη είχαν ανακατευτεί κάμποσα σπίτια. Η γυναίκα του Σίμου την άλλη μέρα δεν μπορούσε να φάει ούτε το μεσημέρι ούτε το βράδυ από τον καημό της. Αυτό την έβλαπτε. Ο Σίμος συνάντησε το παλικάρι στο δρόμο και τον πλάκωσε στο ξύλο. Το παλικάρι απειλούσε με την εκδίκηση, και κάποιοι εχθροί του Σίμου τον έβαλαν να κάνει και μήνυση!… Ω, θλιβερά ανθρώπινα πλάσματα!…“

— Τρομερό!… — είπε ο νεαρός ονειροπόλος σχεδόν δυνατά και συνέχισε τις σκέψεις του:

„Ζωή, Ζωή, βαρετό πράγμα!… Μηδαμινότητες, θλιβερές μηδαμινότητες… Το χώμα θα τα σκεπάσει όλα, και πάλι οι άνθρωποι συμπεριφέρονται σαν να μη βλέπουν μπροστά τους καθημερινά το παγωμένο πτώμα ανθρώπινο — του ανθρώπου, που μέχρι χθες μαζί του μιλούσε, αισθανόταν, θύμωνε, έκανε παρέα, τσακωνόταν, συμβιβαζόταν, χαιρόταν… Το βλέπει ο κόσμος αυτό; το νιώθει ή όχι; και γιατί δεν νιώθει;… Όχι, επειδή τόσος κόσμος πηγαίνει πίσω από καμιά νεκροφόρα με τον πεθαμένο επάνω, και κάνουν απλές, καθημερινές συζητήσεις, και κάνουν χίλια σχέδια για το μέλλον, και κανείς δεν ξέρει αν θα ζήσει μέχρι αύριο. Ξανακοίταξε τον ουρανό με τ’ αστέρια. — Να, και αυτά τα αστέρια που κοιτάζω, εκείνοι οι τρομεροί κόσμοι, δημιούργησαν εικόνα στα μάτια μου μέσω απέραντης απόστασης… Τα μάτια μου θα απογίνουν λάσπη που δεν νιώθει, και που θα καταλήξουν και η αίσθηση και η εικόνα των ουράνιων κόσμων εκείνων, δημιουργημένων μέσα τους;… Πόσα ακόμα μάτια μέσα στους μακρινούς αιώνες θα παρατηρούν αυτά τα ίδια αστέρια, από το ίδιο σημείο;!… Και πάλι, πού είναι όλα εκείνα τα θολά συναισθήματα των μέχρι τώρα ανθρώπων; και πού θα καταλήξουν τα δικά μου και όλα τα μελλοντικά συναισθήματα των ανθρώπινων ψυχών;… Όλα αυτά αφήνουν τα ίχνη τους, μένουν στη γη… Και πού θα είναι όταν εξαφανιστεί η γη;… Αιωνιότητα, αιωνιότητα, αλλά και πάλι ένα τίποτα, τρομερό και φοβερό! Υπήρχαν και… και… και… θα εξαφανιστούν όλα,… αλλά όλα θα μείνουν!“

Στη στιγμή, σαν να ήταν σε ένταση όλες οι δυνάμεις του νου του, προσπάθησε να έχει μια ξεκάθαρη αντίληψη. Κουράστηκε, ένιωσε απλά αδύναμος από τόσες παράξενες σκέψεις, και μπήκε στο σπίτι.

Δεν ήθελε να μπει στο δωμάτιο, αλλά έκατσε στην κουζίνα, δίπλα στην εστία που έκαιγε η φωτιά και πάνω έβραζε το φαγητό στις κατσαρόλες. Στον τοίχο κρέμονταν χάλκινα κουζινικά και η λάμψη της φλόγας τα φώτιζε.

Ήταν, λοιπόν, μόνος του τη στιγμή εκείνη και συνέχισε της σκέψεις του:

„Αγόρασαν οι άνθρωποι πράγματα, έδωσαν λεφτά γι’ αυτά, παζάρευαν ίσως, και τώρα τα φυλάνε και προσέχουν να μην χαλάσουν. Φτιάχνουν μεσημεριανό, βραδινό, τρώνε να συντηρηθούν στη ζωή! Για ποιο σκοπό όλα αυτά;!…“

Εκείνη τη στιγμή μπήκε μέσα ο σκύλος του σπιτιού, στάθηκε μπροστά του και κοίταξε κατευθείαν στα μάτια του, κουνώντας την ουρά και γλείφοντας…

„Καμιά διαφορά μεταξύ της ζωής μου και της ζωής αυτού του σκύλου!! Για τη φύση δεν υπάρχει καμιά διαφορά!… Τότε γιατί οι χαζοί άνθρωποι περηφανεύονται και ζητάνε μεγαλύτερα δικαιώματα; Θεωρούν τη ζωή τους κάτι μεγάλο, σημαντικό, και τη ζωή του ζώου κάτι μικρό κι ασήμαντο;!”

Συνεπαρμένος απ’ τις σκέψεις του δεν είχε καταλάβει πως ο σκύλος τον άφησε και πήγε στο κρέας που είχε αφήσει μέσα σε μια κατσαρόλα για τηγάνισμα.

Ο χτύπος του καπακιού που το έσπρωξε ο σκύλος με τη μουσούδα του διέκοψε τις σκέψεις του νεαρού ονειροπόλου, οι οποίες ξαφνικά σταμάτησαν εκεί και πήραν άλλη τροπή.

Πήδηξε από την καρέκλα, του ’βαλε φωνές και τον χτύπησε ανελέητα με το πόδι του.

— Παρά λίγο να βρωμίσεις το κρέας! — μουρμούρισε θυμωμένος την στιγμή εκείνη που ο σκύλος ούρλιαξε από πόνο και έτρεξε στην αυλή.

Το περιστατικό εκείνο το έλεγε και στη μητέρα του, που μετά από λίγο μπήκε στην κουζίνα.

Πίροτ, 1895.

 

Για το σχέδιο «Ράντογιε Ντόμανοβιτς» μεταφράστηκε από την Σάνια Ρίστιτς και διορθώθηκε από τον Φοίβο Παπαδημητρίου.

Ich weiß nicht, was soll es bedeuten
Daß ich so traurig bin;
Ein Märchen aus alten Zeiten
Das kommt mir nicht aus dem Sinn.[1]
Heine

Докато прелиствах стихосбирката на Хайне, от която прочитам по нещо винаги, когато ме налегне депресията, намерих един изсъхнал лист, оставен от моята ръка между страниците на тази книга. Това листче веднага събуди в мен спомена за теб, тъй катото е силно свързано с твоето име. Това изсъхнало дафиново листче като чели отведнъж ми забрани да чета по-нататък и аз неволно се отдадох на мисли.

Беше утро посредата на последния месец от зимата. Снегът валеше силно и засипваше очите така, че от него нищо не можеше да се види. Силният, студен вятър дръзко се заиграваше и вдигаше снега от земята срещу този, който валеше от облаците.

Това утро изпращах теб, която вече беше готова и тръгваше на далечен, необозрим път, от който никой още не се е върнал. Докатафалката, на която имаше малък, тесен ковчег, боядисан в бежов цвят, ходех с останалите шественици и аз, унили потънал в мисли, в спомени за теб…

…Спомнях си за една зимна вечер, скоро след запознанството ни, когато стояхме сами на верандата в къщата на баща ти. Беше ведра, студена зимна нощ. Снегът, който тъкмо беше спрял да вали преди час, беше натрупал. Под нас се белееше земята, покрита със сняг. Голите дървета, които бяха като варосани, тъжно свиваха клоните си под тежестта на бялата си покривка. Покривите бяха неузнаваеми. Белият им цвят съвпадаше с белотата на земята. Малко по-далеч пред нас се издигаше стръмен склон, покрит в бяло. Чистата бяла светлина на луната и звездите се отблъскваше в това снежно огледало и караше и небето да изглежда бяло. Сред тази бял шир не се чуваше нито един глас. Властваше тишината на смъртта, тишината на нощта.

Гледахме тази безкрайна, разкошно разсеяна светлина с такъв копнеж, като че ли дълго, много дълго сме били само в тъмнина. Бъбрихме; по-точно, аз бъбрех, а ти ме слушаше и се усмихваше. Въпреки че току-що се запознахме, аз нямах тайни от теб. Но твоят смях не беше весел. Ти дори се натъжи. Твоята тъга зарази и мен и аз замълчах. Твоите големи черни, иначе весели очи, имаха тогава в себе си нещо меланхолично, нещо, което напомня на зима. Черната ти, разделена по средата коса поставяше в рамка нежното ти лице, което незнайно защо ми приличаше на това на каещата се Магдалена. Аз те гледах страхливо. Най-сетне ти хвана ръката ми, примъкна ме до себе си и като ме погледна със сълзлив поглед ми каза:

– Вижте! Моята душа и моето сърце са също така пълни с пустота като тази студена зимна нощ. Но тя е ведра, а моята душа е тъмна. Аз все още се утешавам с особеностите ѝ, тъй като поне никой няма да проникне в нея.

В същото време ниските врати зад нас се отвориха и твоят баща се показа.

– Хайде влизайте вътре, какво правите навън толкова късно?

Ние мълком се повиновахме…

–

…Беше посредата на последния месец от лятото. Трябваше за пръв път да отпътувам от родното си място. Дойдох да се простя с теб. Седяхме в твоята къща и ядяхме зелени сливи, които ти беше набрала със собствената си ръка. Аз се оплаквах, че трябва да тръгвам. Ти се усмихна с много болка и отбеляза:

– Ох! Вие трябва да сте щастлив, чепоне ще бъдете толкова свободен. А аз? Аз никога не мога да изляза от тези четири стени, измежду които съм затворена по цял ден. Родителите ми никога не ми дават да изляза свободно. Техните строги, пълни със заплаха очи вечно ме следят. Забраняват ми да общувам, да разговарям с най-добрите си приятели. Ако баща ми сега ме види че говоря с вас, той би ме изкарал оттук, би ме погледнал така, че аз сама бих била принудена да си отида… Ох! Проклет да е баща ми!…

– Не, не е виновен баща ви за това ваше положение, а единствено вие самата – казах аз глупаво и авторитетно. – Вие сте се затворили в стаята и не излизате никъде.

И започнах да я съветвам като някакъв глупав апостол.

– Как! – извика втрещена тя. – Така значи, и вие не искате да ме разберете? Заблудих се от вас!… от вас!…

И поток от сълзи потече по твоето лице, така мило и красиво… Дълго плака и хълца, но това нямаше никакво влияние върху мен. Аз нито знаех какво несъм разбрал, нито исках да зная. Дяволски се усмихвах на твоите сълзи, обзет от някакво злорадство, от някакъв егоизъм, защото тук между нас беше и съществото, което аз безкрайно обичах и което ми носеше щастие с присъствието си… Тогава аз бях щастлив и не обръщах внимание на чуждото нещастие…

На раздяла ти ми даде бял карамфил, който аз после хвърлих, понеже повече харесвах червената роза, която ми даде моята любима.

О, колко я обичах!

–

…Беше мрачно есенно утро. От мъглата не можеше да се види повече от три стъпки наоколо. Минавайки покрай твоята къща, те забелязах в стаята как беше наклонила челото си към стъклото на прозореца и гледаше мъглата. Като ме видя, отвори прозореца. Аз се приближих да те попитам за здравето ти, тъй като известно време беше доста болнава и много кашляше.

Как се стреснах, когато те видях отблизо: пръстите на ръцете като пръчици, лицето отслабнало, бледочерно като земята, устните модри, очите, някога прекрасни и огнени, сега угаснали и потънали в главата!

Когато се доближих, ти се усмихна и попита:

– Сега изглеждам много добре, нали? Сега, примерно, не кашлям много, лицето ми е малко по-свежо и се чувствам малко по-добре, отколкото преди.

Аз още веднъж погледнах това тъжно лице, което насила се опитваше да изглежда весело, тази гъста черна коса, всеоще разделена по средата, леко вързана на тила, така че кичури падаха по челото и лицето в безпорядък, и с насилена усмивка отговорих:

– Да, да, сега изглеждате много по-добре; пазете се за известно време и напълно ще оздравеете.

И двамата замълчахме за малко.

– Спомняте ли си онзи ден, когато отивахте в Белград? – ти първа прекъсна мълчанието.

– Спомням си.

– И всичко, което се случи през този ден? – добави тя неуверено.

Ти със сигурност говореше за своите сълзи. Може би те беше срам от тях и би искала да ги бях забравил. Но аз никога нямаше да забравя тези така искрени сълзи, защото най-искрени са сълзите на болката, на собствената болка на душата.

– Всичко! – отговорих кратко.

– Мислите ли и сега, че тогава бяхте прав?

– Ами, не мисля, че бях напълно прав… но сбогом сега, затворете прозореца, за да не настинете, че и най-малкият студ сега ще ви навреди.

И бързо избягах без да се обръщам, посрамен от това напомняне за моето свирепство.

Това беше и нашият последен разговор. Повече не те видях.

Този ден напълно преобърна моя живот. Между другото и моята любима, на която вярвах повече, отколкото на самия себе си, ме напусна. Бях напълно сам, самотен, разделяйки се и с последния си приятел.

–

От това бленуване ме изтръгна глас, който ме канеше да се сменя с жената, която носеше венеца, прекрасния зелен венец с дафинови листа.

Можех ли да ти откажа тази последна, може би и единствена услуга?

Докато носех венеца, ми хрумна мисълта да откъсна, да открадна от него един лист и да го запазя…

В този момент бяхме покрай гроба, в който трябваше да спуснем твоето някога така прекрасно тяло…

Тъжна, опечалена, твоята майка се свиваше от болка.

А баща ти, когото в смъртния час проклинаше…

Дълго стоях край твоя гроб скован, ням, а сълзите се лееха по бузите като порой, който беше дълго задържан на върха на някаква стръмнина, но когато си проби път веднъж, хукна надолу.

Почти всяка вечер посещавах твоя гроб. Щом първите пъпки на теменужките изникнаха от тревата, аз побързах да ги набера и ги отнесох при теб.

Често стоях дълго и неподвижно край вечния ти дом, нощем, докато вятърът хлопаше по малката капия на гробището, докато разхлабените кръстове на гробовете скърцаха, докато вълните под мен се разбиваха в скалите – стоях сам и очаквах да се появиш. Не зная защо, но все вярвах, че ти ще ми се явиш веднъж; исках да те прегърна и в една дълга, страстна, трескава прегръдка съвсем да стана твой и да не се връщам повече тук, където няма никого, където ме оставиха всички, съвсем всички…

Белград, 1. фебр. 1905.

 

За проекта „Радое Доманович“ превежда Диана Еленков и проверява Виктория Пешева. Превод на стиховете от Хайне: Венцеслав Константинов, Антология: Светлината на света. 100 немски поети от XII до XX век, Варна: LiterNet, 2008.

[1] Не зная какво означава,
Но мъчи ме смътна тъга;
Легенда прастара не дава
Покой на ума ми сега.
Хайнрих Хайне, «Лорелай»

(предишна страница)

— Ето — продължи Марко — това писмо говори ясно за плам и чисти чувства, от него се вижда какъв огън на родолюбив гореше в гърдите аду. Тези редове Джордже е писал точно преди тръгването си в мъчителната, борба, тогава, когато беше млад, силен, буен. После дойдоха тридесет години труд, страдание, мъки. Казах ви вече как изглеждаше, когато за пръв път се запознах с него преди пет години. Беше шестдесетгодишен, а изглеждаше поне с двадесет години по-стар. Той не бе щадил силите си, той не бе живял, а горял.

Няколко дни след пристигането ми седях в градината пред училището заедно с един мой другар, учител. В тази сграда се поместваха втори и трети клас на основното училище. Учителят на трети клас беше мой другар. Учениците му бяха пуснати в междучасие, играеха си и обикаляха около нас като мушички. Прозорците на втори клас бяха отворени и оттам се чуваше

песен, която пееше свежо и звънливо детско гласче: „Зеленей се мил наш бряг…“

— Чичо Джордже пее с децата — рече моят другар.

— Нима това е неговият глас? — попитах учуден.

— Неговият. Сега той само пее. Идва в осем, сяда на масата, обляга главата си на ръце или сяда тук до прозореца, гледа тази зеленина, а децата му пеят. Та и какво да прави… стар, изтощен… а и много е направил. Ако ние бяхме направили и десета част от това, което е направил той, би било добре.

— Нима той не е пенсионер?

— Не. В тези краища той е прекарал над петнадесет години още преди освобождението им и тези му години не се признават като време, прекарано на държавна служба. Признава му се само времето от освобождението. Така че той има по-малка заплата от мнозина млади хора, които му бяха ученици, защото през последните години получаваше ниски оценки, та и повишение не му дадоха. Сега го държат само за да направи повече прослужени години за пенсия.

— Аха, направили са му тази добрина. И това, че му е позволено така изнемощял да продължава да работи, му е цялото възнаграждение!… — казах аз и тъга притисна гърдите ми.

— Всичките граждани, които виждаш тука, всички са ученици на чичо Джордже. Не учеше той само децата, а и възрастните. Той построи за своя сметка сградата, където сега е общината, и учеше в просторна стая и възрастни, и деца. Старите граждани, които то познават от младини, разправят, че той не е знаел умора. Работеше и денем и нощем. За него нямаше празник и почивка! — разправяха ми другите.

— И наистина забелязах, че в тази околия процентът на грамотни е доста голям. Рядко срещах даже и старец, връстник на Джордже, който да не е грамотен. Значи, всичко това е дело на неуморния чичо Джордже.

— Когато и възрастни хора започнали да се събират в неговата занималия, турците му изнамерили вина и го задържали, та няколко месеца лежал в затвора. С парите си той до голяма степен повлиял на турските власти и те го пуснали от затвора, но му забранили да събира възрастните в занималнята. Тогава той учел децата денем, а възрастните нощем, излагайки се на голяма опасност. Нощем учел народа за славното сръбско минало, въодушевявал ги, готвел ги за борба, разпалвал в сърцата им надеждата за по-добри дни и въобще им говорел за всичко, което и сам знаел. Тъкмо две-три години преди освобождението турците узнали за тази му дейност и само бягството го спасило от сигурна смърт, на която го били осъдили. През време на войната той събрал рота доброволци и заедно със сръбските войски храбро се борил срещу турците. След войната тези краища станаха свободни и Джордже пак остана тук като учител.

След тези думи моят другар замълча. Мълчех и аз. Той каза на учениците да влязат в училището, влезе и той. Аз останах сам.

От чичо Джорджевия клас непрекъснато се чуваше песен. Песента престана, настъпи глъчка, врява и веселите деца се затичаха на почивка. Малко по-късно излезе и чичо Джордже.

— Вие защо сте усамотен? — каза ми чичо Джордже, като ме погледна.

— Гледам каква хубава градина имате.

В това време дотича едно момченце и плачейки, разправи на чичо Джордже, че друг ученик го ударил с тояга по главата.

Чичо Джордже се доближи и с набръчканата си ръка го помилва нежно по главичката.

— Ще мине! Той не е искал, той те обича… трябва да бъдете добри, да мислите добро един на друг и да се трудите, за да станете добри хора.

Утешено, детето отново изтича да играе, а чичо Джордже се усмихна благо:

— Децата!… Аз обичам, когато те си играят.

— Хубаво пеят.

— Обичам, когато ми пеят, просто забравям всичко… Ето, изморявам се даже и когато говоря… И аз пеех хубаво, когато бях млад…

— Идвате ли редовно в училище и преди, и следобед?

— Идвам, но малко работя. Не мога, работих достатъчно. И толкова не бих работил, но заради моите деца, заради пенсия… за тях, аз свърших своето… — Гласът му потреперваше, а очите му бяха пълни със сълзи.

— Ще влизаме ли в клас? — попита едно дете.

— Достатъчно е, деца, отивайте си в къщи.

— В къщи! В къщиии! — извикаха децата в един глас и затичаха.

— Време ви е да почивате! — рекох на чичо Джордже.

— Ще почина, когато умра. Да, само когато умра… Не преди това.

— Внимавай, когато се чете. Къде зяпаш ти на последния чин! — се чу силният глас на учителя от стаята на трети клас.

— А защо да внимава! — засмя се чичо Джордже. — Никой нищо не трябва да учи. Колкото по-малко знае човек, толкова по-малко страда. Без знание се живее по-щастливо. Колко щастлив щях да бъда, ако никога нищо не бях учил!

— Недейте така, за бога! Вашето знание е било полезно на стотици, може би на хиляди…

Той искаше нещо да отговори, но думите заседнаха в гърлото му, главата му клюмна на гърдите, той дълбоко въздъхна и махна с разтреперана ръка. Слънчевите лъчи проникваха през салкъмовите листа и осветяваха неговата бяла като сняг коса.

— Всичко е минало… — рече той най-после — всичко, всичко е минало… Вие сте млад човек, едва сте стъпили в живота… Онзи ден ви слушах как въодушевено спорите по някои обществени въпроси… — Тук спря и ме погледна с онзи тъжен поглед, който ясно говореше за цял низ неволи в живота.

В него аз виждах своето възможно бъдеще, като че ли виждах края, последните стъпки на своя живот. Сърцето ми се изпълни със страшни предчувствия. Не можех да кажа нито дума.

— Вие се препирахте горещо, а аз се сетих за младостта си…

„Значи, и той в мене вижда своето минало“ — помислих си.

— Мислех, че никога няма да се умора … — продължи той с тих глас, който едва се чуваше, и като прекъсна изречението, след няколко мига завърши: — Сит съм от живота, вярвайте ми, желая само да умра…

И замълча.

„Страшно желание! — помислих и се стреснах. — И от него, така изнурен, се иска да работи още… Да работи още след толкова време и след такъв упорит труд!… Това ми било голяма награда, че му се позволява да работи така изнемощял, да отива, преплитайки крака, на училище, за да осигури на децата си някой динар пенсия след смъртта си. И той е принуден да работи, защото чувствува, бедният, че това са родителски задължения. Сега той сигурно се чувствува като виновник пред своето семейство и за него изразходва последните си капки кръв. А за себе си никога нищо не е искал и сега има само едно страшно желание — да умре, защото се е наситил от живота!…“

Такива мисли изпълваха главата ми, като гледах чичо Джордже и неговите изпокъсани, овехтели дрехи, и ме обхвана такава тъга, че бях готов да заплача на глас, да захълцам. Не бих пожалил и половината от живота си, ако бих могъл да му възвърна силите и бодростта. И без да искам, ми се откъснаха думите:

— Добър е бог! Вие ще дочакате и щастливи дни… Ще пораснат децата ви, ще имате поддръжка, ще бъдете щастлив…

— Всичко ми е безразлично… Аз вече не умея да се радвам… Много съм се радвал и работил, и страдал. Имаше от всичко, но най-много мъки… Сега вече не чувствувам нищо, ни радост, ни жалост — говореше той със задавен глас и добави почти шепнешком: — Сега желая само да умра…

От стаята на трети клас пак се чу гласът на учителя:

— Навън, навън да стоиш… Така не се учи!…

Чичо Джордже пак тъжно се усмихна.

Срещу училището имаше малко кафене, пред него седяха няколко граждани и играеха домино.

С лека, високомерна походка премина окръжният началник. След него вървяха стражари. Всички граждани скочиха и смирено свалиха шапки.

— Това е мой другар от училище — тъжно се усмихна чичо Джордже. — Аз бях син на заможен баща, а той на бедняк. Аз бях отличен ученик, а той лош. Поради това загуби право на учение. Аз го съжалявах искрено. Той не завърши училище, а аз завърших с отличен успех и още две години прекарах във Виена. Аз наследих много пари и дойдох в неосвободените краища напълно образован и подготвен. А той по-късно постъпи на служба в освободените краища, като незавършил ученик… Аз изхарчих и парите, и силите, и здравето си, страдах по затворите и сега, след тридесет години труд, получавам сто динара месечна заплата… А пет деца…

Чичо Джордже едва изговори последните си думи от кашлица.

— А той без образование и без мъки получава огромна заплата, има много хиляди суха пара — продължи той. — И ето, него сега всички го почитат и му свалят шапка, а аз, който толкова работих, борих се и страдах заедно с тях, мъчих се и им помагах… нямам нищо, дори и почит! Когато минавам край тях, те ми се смеят…

Тук гласът му затрепери, като че ли говореше през сълзи… Помълча малко, вдигна главата си и като ме погледна право, в очи, добави е още по-треперещ глас:

— Вие сте още млад човек; бъдете всичко, всичко бъдете, но едно ще ви моля, не бъдете само почтен човек…

Аз се разтреперах от предчувствие и тъга.

— Моите ученици, на които помагах с пари и ги въведох в живота, не искат сега и да ме погледнат… Обираха ме, разбирате ли! А когато минавам, някои дори се побутват заядливо и ме наричат нехранимайковец… Хората не питат защо сте изпаднал, но щом ви видят в беда и сиромашия, веднага изгубвате всичко… Поднасят ви само презрение…

По това време край училищната сграда премина началникът, погледна чичо Джордже, кимна му високомерно с глава и процеди през зъби…

— Как е, Джордже?…

— Както трябва да бъде! — отговори Джордже.

Началникът отмина, а Джордже наведе глава.

— Прочее какво има да търся… Съжалявам само децата си… Работете, работете, аз си кривя душата… Бъдете добър, честен, но благодарност не търсете, защото няма благодарност… Ще бъдете вечен мъченик…

Пак замълча — и изведнаж се сети:

— Преди няколко дни ми продадоха лозето за данък. И в общинската сграда, която аз подарих на общината, този, на когото най-много съм помагал и услужвал, се провикна към мене, когато помолих да остават лозето на децата ми:

— Кой ти е крив, че прахоса толкова пари!… Всичко си изяде и изпи, а сега ми хленчиш тука…

От гърдите му се откъсна въздишка и завърши с пресипнал глас:

— Смятат ме за просяк!…

Две сълзи се търкулнаха по бледите, набръчкани, увехнали бузи…

— Не съжалявам, аз отбих своя дълг, Съжалявам само, че оставям децата си в сиромашия. Кой знае, може би ще бъдат по-щастливи от мене… Или… нека да бъдат като мене… Нека бъдат добри и сами си изберат пътя… На мене вече само смъртта ми е мила… Желая, наистина желая смъртта! — гласът му беше глух и звучеше като глас от гроба, като глас на смъртта.

—

За последен път го видях онази зима, когато бях преместен тук.

Беше хладен ден. Вятърът отвяваше снега от покривите и го разнасяше по улиците. Рядко се виждаше някой минувач.

Минах край общинската сграда, подарена от чичо Джордже. Той стоеше пред вратата. Вятърът развяваше изпокъсаните му дрехи. Навел глава, той трепереше от студ и старост.

— Какво правите тук, чичо Джордже — попитах го.

Той вдигна глава, изгледа ме продължително, сълзи поте-коха от очите му.

— Мъча се.

— Чакате ли някого?

— Детето ми е болно и исках от общината наема за следващия месец, за да купя лекарства, но не ми дадоха… Ходих и в околийското, но пак не дават…

Сълзите го задушиха.

Аз извадих половината от парите си и му ги подадох.

— Недейте да ги молйте, ето аз ще ви дам… назаем — добавих, за да приеме.

Той ме погледна, по лицето му премина чудна усмивка, а в очите му видях искрица надежда…

— Бъдете добър… аз сгреших! Може би сред бъдещите генерации ще има много повече такива, които ще ценят добродетелта.

Треперейки, той влезе в аптеката.

— И ето сега си е отдъхнал. Желанието му се изпълни, а благодарната община и гражданството му полагат венец на гроба в знак на признателност… Писали статия, държали речи, възхвалявали неговия мъчителен труд…

…И това е много, както би казал чичо Джордже. Ще дойде може би време, когато достойнствата ще се ценят и зачитат приживе — завърши Марко с горчива усмивка на лицето и със сълзи на очи.

 

Източник: Доманович, Радое, Избрани сатири и разкази, Народна култура, София 1957. (Прев. О. Рокич)